• 2015-3

Пожелать
Никогда не поздно повиниться
и сказать несложное: «Прости…»,
осветить неласковые лица
светом непритворной доброты;
пожелать взлетающему неба
и посадки мягкой у крыльца;
отыскать в жестокий голод хлеба,
а сиротам — маму и отца.
Чтоб однажды тихим, безответным,
и не ждущим благодарных фраз,
безрассудством скромного букета
пересилить вежливый отказ,
на коленях вымолить прощенье.
И тогда, конечно же — тогда
в этот день настанет воскресенье,
пусть с утра и теплилась среда.


***
Веслом от берега — и прочь,
в густом тумане затеряться.
Когда скрывает лодку ночь,
нетрудно с берегом расстаться.
Прохлада. Тени впереди.
Негромкий всплеск. Вода струится.
Ты в серой мгле совсем один,
да у плеча ночная птица
бесшумно воздух рассечет
и растворится без остатка,
а взмахи весел — нечет, чет…
Зудит плечо призывно, сладко.
Веслом от берега — и прочь.
Свежее воздух, шире взмахи.
Ты лишь однажды в силах смочь
преодолеть ночные страхи.
Не окажись весла в руке
и лодки не найдя в тумане,
ты канешь в ночь, навек — никем,
и ночь укроет, не обманет...


***
Свободным махом перелетных облаков
летят сомнения в заоблачные дали,
и остается только свет. Ему легко
отпочковаться с поднебесной вертикали –
позволить ярче стать степному ковылю
и бросить отблески на вспаханную землю.
От цвета яблонь май подобен февралю,
но нежно тепел и по-юношески зелен.
Прозрачно море. С ночи звездной до утра,
как верный пес, волна шершаво лижет пятки.
Весна не кончилась. Еще ее пора,
и ты блаженствуешь в нейлоновой палатке.
И размышляешь: гривы легких облаков
и мысли ветреные в воздухе растают,
войдут желания в недвижность берегов –
а жизнь течет. Зачем? Неужто не узнаю?

Райский сад
В речной долине сад благоухал.
Трудились птицы певчие и пчелы.
Вокруг пустыня знойная из скал,
под солнцем отливавших кумачово.
Здесь не корпел над всходами семян
поэт полей — крестьянин молчаливый.
Рос ананас и созревал банан.
Копили силы черные оливы.
Бесшумной тенью тек среди ветвей,
не замечая птичье щебетанье,
свой яд и кожу сбрасывая, змей,
допущенный к охране и всезнанью.
Служить легко, не хлопотно в саду.
Так было здесь от самого начала.
Но поселились, змею на беду,
те, от кого спокойствия не стало.
И он шипел, не в силах превозмочь
врожденного проклятого безручья,
когда не смог их выпроводить прочь,
бросавших больно ранящие сучья!
Их было двое, глупых и нагих,
никем из женщин в муках не рожденных,
и змей не знал, зачем лелеет их
хозяин кущей, выросших на склонах…
Они, смеясь, оглядывали мир,
лишенный бед, страданий и заботы.
Их сытно сад в последний раз кормил,
а змей срывал щеколду на воротах.


Смерть
Умолкли птицы. Небо словно выше.
Звезда прожгла мерцанием простор.
Беззвучный вздох — полет летучей мыши.
Затих дневной досужий разговор.
Повсюду тени. В бликах мостовая.
Незримо шевеление листа.
Мелодия вечернего трамвая
так непередаваемо проста –
но вдруг ушла, закончилась внезапно…
Остывший воздух дрогнул невзначай:
тупым стеклом по вечности царапнул
ночной мопед, стеная и стуча,
сжимая звуки в шорохи и звоны...
…И движется, смыкается, страшна,
из каждой щели, тонкой и бездонной,
бескрайняя, сплошная тишина.
Одно лишь сердце с болью и тревогой
наружу рвется, зная наперед,
что рядом, здесь, без света и дороги
землею Смерть полночная плывет —
ее уснувшей темной половиной,
и выбирает время сладких снов.
Беспомощный, виновный ли, невинный,
и млад ли, стар — для Смерти все равно.
Застыв, стою. Она струится мимо,
касаясь мягко полами плаща.
...И до утра, до спазм, невыносимо
немеет ниже левого плеча.


Душа
В печи заслонка приоткрыта –
на чуть, на лезвие ножа,
и, словно бы из пара свита,
сквозит из щели вниз душа.
Плита на печке пышет жаром.
Огонь загадочно гудит.
Уютно к ночи в доме старом
пустыни снежной посреди.
Едва дыша, в тиши внимаю
вблизи явлению души –
она свежа, как ветер мая,
и, у огня застыв, дрожит.
Кладу краюху хлеба ближе:
«Возьми, поешь. Ведь голодна?»
И словно шепот, ясно слышу:
«Спасибо, только мне не на…»
И все — метнулась, будто пламя.
В печи как эхо — чей-то крик.
В трельяже — там, за зеркалами,
плывет и тает женский лик.
Его охватывает что-то,
несет незримое крыло
к заслонке, в черные ворота,
где льдом становится тепло.
Затишье стелется по хате.
Прохлада льется из углов.
Мне восемь лет. Мир неохватен,
а грань — оконное стекло.
Январской ночи нет предела.
Трещит и бьется жар в печи.
И дрожь заслонки то и дело –
как оклик жалобный в ночи.

***
Пройти ли морем, словно посуху,
оставив берег за спиной –
туда, где солнце русокосое
открыло в облаке окно,
влететь в него, сплетая пальцами
вечерний воздух пред собой,
а моря лист как будто глянцевый –
блеснет и сморщится, рябой…
Пройти ли пляжем по-над берегом,
хрустя под пятками песком,
как в старом фильме Гришка Мелехов,
тоской разбуженной влеком.
И будут видимы сражения,
что отгремев, произошли –
в неуловимом отражении
на стыке моря и земли…
Пройти ли временем загадочным,
касаясь пальцами эпох.
Вот проскакал в столицу нарочный.
Вот лепит мир в неделю Бог.
А то в уснувшем общежитии
опять обнимешь гибкий стан…
Что будем жить — предположительно.
А что умрем — все будем там.

***
За годы троп исхожено немало.
Людей довольно встретил на пути –
душа одних с любовью принимала,
с другими рядом брезгала идти.
Всю жизнь ищу: в селе ли, городскую ль –
вторую душу, родственную мне.
Казалось, только с нею и смогу я
себя счастливым чувствовать вполне:
войдет она в распахнутые двери,
приветив неспокойного жильца,
и я пойму, что в счастье можно верить,
и дружбу не осмелюсь отрицать.
В мельканье лиц: родных и посторонних,
ушедших и забывшихся, не тех,
ее я безнадежно проворонил –
мелькнула и исчезла в пустоте.
Она без слез, бессонно умирала
и умоляла: «Папа, защити…»
Всем тем, кому назначено так рано,
вручают нить — не сбиться на пути.
Виски — как знать? — недаром поседели:
плетущим нити нужен белый цвет.
Седею быстро: значит, я при деле:
остался сам — а словно бы и нет.

***
Вот и все. Безмолвна школа
в старом парке у пруда.
Столько вольного простора
не бывало никогда.
Звезды так же вниз глядели
и во время юных игр.
Время шло, менялись цели:
впереди огромный мир.
То ли солнце на рассвете,
то ли свет бессонных глаз —
это взмыл навстречу лету
мой родной десятый класс.
Шорох платьев. Смех украдкой.
В небе поздняя звезда.
Как журавлики, тетрадки
вслед уплыли навсегда.

***
Я обманул вас: смерти нет.
Причины нет грустить и плакать.
Там, за орбитами планет,
я уверяю — лучший свет.
Не разводите носом слякоть.
Я снова весел. Пью нектар.
Размах не выразить словами:
сегодня сею пыль Стожар,
назавтра — невесомый пар,
и вьюсь из чайника над вами.
…А впрочем, лгу: на стену лезь,
но сметь не вздумай торопиться:
ведь я никто, я просто взвесь –
так, пустота (попробуй, взвесь!),
всего изнанка, заграница.
…А так, конечно: смерти нет,
пока не стерлась в детях память.
Укроет прах последний след –
и все живет. А смерти — нет.
Поют скворцы. Им что — весна ведь.


В галерее
Ты говоришь о тени на портрете,
что хороши раскосые глаза.
Я замечаю — чист и разноцветен
был Божий мир столетие назад.
Ты так смешно глядишь на древний облик
и прядь волос невольно теребишь,
задумавшись о странности символик
в овалах глаз и розовости крыш…
А дальше — неразгаданный Куинджи,
чей холст уже невидим навсегда,
и кто-то шепчет: «Медленнее, ближе,
взгляните обязательно сюда…»
Но — ничего на выцветшей картине.
Пожухли краски старого холста.
За равномерной блеклостью и синью
неяркий свет струится от Христа.
Вдали, наверно, блеск Ершалаима,
еще не накопившего угроз.
Но все это в уме, неразличимо.
Печаль вокруг, дорога и Христос.
Ты вся в раздумье. Волосы оправив,
спросить о чем-то хочешь, но молчишь.
В твоих очках в серебряной оправе
лучится отсвет розовости крыш.

***
Снова год окончился внезапно.
Бьют часы. Чему-то рады все.
Одурманил душу хвойный запах,
он кружит, как в парке карусель.
Сразу детство вспомнилось и речка,
три сосны согбенные над ней.
Облака пролетом в бесконечность –
словно след истаявших саней.
На лету дыханье индевело.
Иней рос, к морозу приучал.
Ели — словно мачты каравеллы,
у затона встретившей причал.
Время остановлено нарочно.
Чтоб остался в памяти закат,
нужно пережить бессветность ночи,
должен заболеть восходом взгляд.
Жить бы долго в отблесках над лесом,
чтоб закат струился и не мерк.
Чтобы время тяжестью железной
сердце не тревожило и век.

***
В пять утра без будильника солнце
прорвалось из-за дальних холмов.
Рыжий кочет на крыше колодца
прокричал, что он жив и здоров.
Рощу ветер погладил по кронам,
свистнул сыч в ожидании сна,
и страну покрывалом зеленым
застелила к восходу весна.
У ворот самодельную флейту
в руки взял деревенский пастух.
Под мелодию близкое лето
тополевый приветствовал пух –
он вздымался, кружился, вертелся,
и носился легко по дворам,
а совсем не имеющий веса
плыл пастух и на флейте играл.

Поделиться