• 2014-4

 Отцу

Дальше — тишина...

В. Шекспир

 

Я читаю твою тишину по слогам,

ту — что дальше, сквозь все многоточья.

Подплываю к другим дорогим берегам,

обретаю родимую почву.

 

И мне верится, знается как никому

в лихорадке слепого азарта:

я увижу тебя и тебя обниму

послезавтра, а может, быть, завтра.

 

Наша комната, помнишь, комод и буфет,

собирается будничный ужин...

К сожалению, в комнате выключен свет.

Но с тобою зачем он мне нужен?

 

Запоздалая нежность просроченных фраз,

тяжких комьев падения звуки...

Видишь душу мою на просвет без прикрас,

как любовь моя корчится в муке?

 

Та любовь, что не знает обёрточных слов,

не рядится в перо и бумагу, -

только боль, только бред и сумятицу снов,

только кровь и солёную влагу.

 

Пересохло застрявшее в горле «прости»,

и в душе — как тяжёлые гири.

Отдышаться мне дай, погоди, отпусти,

не веди меня, память-Вергилий.

 

Я живу тебе вслед, я дышу тебе в лад,

я кричу тебе что-то вдогонку.

Но рассыпан, как карточный домик, уклад,

рвётся там, где особенно тонко...

 

Припадаю к руке, провожу по щеке,

приникаю к забытому снимку.

А быть может, в туманном твоём далеке

мы опять, словно в детстве, в обнимку?

 

***

Заполняют ночи черновик

звёзды быстрой бисерной строкою.

Показалось мне в какой-то миг,

что твоей он пишется рукою.

 

О пиши, родной, ещё пиши!

Нет важнее дела знать, что жив ты,

слушать отсебятину души,

разбирать твои ночные шифры.

 

Звёзды-буквы чуточку дрожат —

холодно им там без батареи.

Как колючих маленьких ежат,

каждую дыханьем отогрею.

 

Пусть потом ожившие слова

в сердце мне вонзаются иголкой.

На столе статьи твоей глава.

Твой портрет под левой книжной полкой.

 

 

Номер

Мне снился номер телефона,

что набирала я упорно,

от нетерпения трясясь.

Далёкий, как полярный полюс,

чуть различим был мамин голос,

но тут же прерывалась связь.

 

Я набирала снова, снова,

моля услышать хоть бы слово,

готова каждого убить,

кто подступал ко мне с помехой,

с чужою речью, шумом, смехом,

кто не давал мне долюбить.

 

Проснулась вся в слезах надежды,

не здесь, не Там, а где-то между,

и номер тот держа в зубах,

как драгоценную шараду,

как незабвенную отраду,

уж рассыпавшуюся в прах.

 

Хватаю трубку, набираю,

скорей, скорей, преддверье рая,

уже пахнуло сквозняком...

И слышу: «Временно не может

быть вызван...» Значит, после — может?!

И в горле застревает ком.

 

О боже мой, что это было?!

Я помню номер, не забыла!

Что означает этот шифр? -

пароль, что в реку вводит дважды,

танталовой измучив жаждой,

догадки молнией прошив?!

 

Я обращаюсь молча к звёздам,

откуда этот номер послан,

что у меня внутри горит.

И То тончайшее, как волос,

минуя и слова, и голос,

мне прямо в сердце говорит.

 

***

Вы думаете, дважды в реку

нельзя, но надо знать пароль.

Душа могла, но за два века

она свою забыла роль.

 

Но ты послушай, ты послушай,

что шепчет ива и ветла.

Я столько лет жила на суше,

а тут вошла и поплыла.

 

Плыви меня в живой и мёртвой

воде, неси к себе самой,

как сердце, парус распростёртый,

кораблик, крибли-краблик мой.

 

Плыви, куда не входят дважды,

фантом, сезам, калиф на час,

избавь меня от этой жажды

в обмен на всё, что есть сейчас.

 

По мелководью, безнадёге,

веди, неси меня, плыви,

сквозь бред, горячку, слёз потёки,

слова солёные любви.

 

 

Вечные названия

«Советская», «Октябрьское ущелье»,

- мой бог! - «Коммунистический тупик»!

И смех, и грех, и горечь, и веселье

в названиях, заведших нас в тупик.

 

В них всё, чего так страстно мы хотели,

все наши миражи и муляжи,

чего, конечно, не было на деле,

но нас учили жить тогда по лжи.

 

И я живу, старея год от года,

на улице, где нет ни фонаря,

но имени не просто там кого-то, -

«Пятидесятилетья Октября»!

 

И столько ж лет хожу, сутуля плечи,

не видя лучезарный тот причал,

от будущего светлого далече,

что кто-то где-то твёрдо обещал.

 

И будут длиться разочарованья,

лететь года, меняться города,

но эти баснословные названья

не переименуют никогда!

 

***

Вопрос не в том, нам плыть куда,

где выплыть, там иль тут,

а в том вопрос, а в том беда,

что нас нигде не ждут.

 

***

Живём как умеем, пока нас доской

по лбу гробовой не прихлопнет, -

в обнимку с обманом, вприкуску с тоской,

вприглядку с таким, чему слов нет.

 

***

Мы ждём перемен...

                        В. Цой

 

Скоропостижно клёны облетают,

качая непокрытой головой,

и листьев треугольники витают,

как похоронки Третьей Мировой.

 

Не надо перемен, уже не надо, -

ни скоростей, ни лживых новостей,

масс медиа и телеклоунады,

навязчивей непрошенных гостей.

 

Замолкните, уймите, обезбольте

то, что ещё колотится в груди!

С эпохой в ногу? Нет уже, увольте.

У нас давно с ней разные пути.

 

Эпоха фарса, блёсткая наружно

и выжженно-бездушная внутри,

когда всё можно и ничто не нужно,

когда никто не нужен, хоть умри.

 

Но есть же мир живой и неказённый,

где радуются солнцу и весне.

Таращатся невинные глазёнки

цветов, что не слыхали о войне.

 

И я иду средь прочих невеликих,

тропинками исхоженных орбит,

улыбки собирая как улики

того, что мир не умер, не убит.

 

 

Гости

Мандельштам приедет с шубой...

А. Кушнер

 

Мне снился сон: ко мне съезжались гости

на дачу, что уж продана давно.

Вот Пушкин со своею жёлтой тростью

и с кружкой, из которой пить вино,

 

проснувшийся от солнца и мороза,

в кибитке, к удивлению ГАИ...

А вот и Блок с привянувшею розой

в бокале золотистого аи.

 

Вот Анненский с обиженною куклой,

спасённой им в Финляндии волнах,

Кузмин с шабли и жареною булкой

и с шапкой, как у друга Юркуна.

 

Вот Хлебников, безумный, но великий,

с кольцом на пальце, взятом напрокат.

Цветаева с лукошком земляники,

с нажаренною рыбой на века.

 

Ахматова с неправильной перчаткой,

с тоской по сероглазым королям,

Есенин со своей походкой шаткой,

знакомой всем в округе кобелям.

 

Вот Мандельштам и следом Заболоцкий -

с щеглом один, другой же со скворцом.

А вон вдали вышагивает Бродский

с усталым и пресыщенным лицом.

 

Да, тяжела ты, слава мировая...

Он без подарка, но с собой стишок.

Вот Гумилёв с последнего трамвая,

успевший, пока с рельсов не сошёл.

 

Вот Маяковский с яростным плакатом,

в любовной лодке, бьющейся о быт.

С жерлом Державин, Вяземский с халатом -

никто из них не умер, не забыт.

 

И Пастернак с чернильницей февральской,

забрызганный слезами от дождя,

и Фет с приветом от отчизны райской,

что просиял и плачет, уходя...

 

О пробужденье с жалкою подменой

небесной песни на раёк земной!

И Афродита снова стала пеной,

причём не океанской, а пивной...