• 2024-3(45)

Со стихов Бахыта Кенжеева начался журнал «Новый Свет». Первый печатный номер журнала открывал его цикл стихов «Колхида». Они стали тем самым камертоном, чистой нотой, по которой настраивались все остальные, чтобы не фальшивить, как никогда не фальшивил он — лирик, мудрец, хитрец… Бахыт Кенжеев руководил рубрикой поэзии в журнале. Заменить его некем. Он незаменим. Вечная и светлая память великому поэту, шагнувшему в бессмертие.

Публикуем подборку стихотворений их последней книги Бахыта Кенжеева «В дуновении чумы», вышедшей в издательстве «Друкарський Двiр Олега Федорова» (Киев, 2024 г.).

 

 

 

* * *

я помирать не собираюсь

хазарам мстить не собираюсь

они конечно же заразы

но слишком вымерли давно

пусть в небесах неповторимых

огромное, почти живое,

великолепное светило

каленым оловом горит

течет расплавленною медью

и камедью, да и комедьей,

да и трагедией пожалуй,

пародиею и т. д.

передо мною книга жизни

раскрыта ближе к эпилогу

давненько я ее листаю

с хрустальной стопочкой в руке

она расхристанная книга

неоцифрованная вовсе

она в воловьем переплете

или дубовом может быть

 

 

 

* * *

Ах, Вермеер, конечно, умеет, но и с Брейгелем не пропаду,

Рыбаки, будто птицы, чернеют на иссверленном мартовском льду,

Деловитое братство-сиротство. Долгожданный субботний покой.

Волга-Волга — чей вздох раздается над великой мордовской рекой?

Что им Бог, безобидным, готовит? Чем поддерживает на плаву?

Для чего они вдумчиво ловят, как любовь, золотую плотву?

Не выпытывай тайны, зануда. Мы и так в этом мире кривом

только ради наскального чуда, ради чистой поземки живем.

А случится озябнуть, бедняжка, — есть на свете и добрая весть.

Есть в кармане стеклянная фляжка, в горле детская песенка есть.

Как велит нам отцовский обычай, вереницей бредем по земле,

возвращаемся с мерзлой добычей. Улыбаемся навеселе.

 

 

 

* * *

Город мой — белокаменный, кованый — знай играет на зависть европам,

как граненый стакан газированной с кумачовым имперским сиропом,

и, обнявшись с самбистами рослыми, под латунь духового оркестра

орды гипсовых девушек с веслами маршируют у Лобного места.

Ни анемии, ни плоскостопия. Зря, дружок, зарекаемся мы

(лейся, песня, сбывайся, утопия!) от парадов, сумы да тюрьмы.

Ах, казенные шаечки-веники. То перловка, то кислые щи.

Мертвый труп воробья в муравейнике. Выцветай же скорей, не трещи,

не смущай, похоронная хроника. Мы ведь тоже катались в метро,

в зоопарке смотрели на слоника, ели ситники, пили ситро,

распевали частушки веселые, осушив по сто семьдесят грамм,

и стояли пред Господом голые, прикрывая ладонями срам.

 

 

 

* * *

пахнет озоном солнечно голова ясна

славно когда сердце мое не ноет с утра

за ревущим мусоровозом в квадрате окна

молча бегут неулыбчивые дюжие мусора

всяк мускулист, проворен, у каждого пистолет

вороненой стали, каждый к смерти привык —

верно за этим кроется некий крутой сюжет

непосредственный, можно сказать, живой боевик

а пригляжусь — над ними и вправду витают отец и сын

ухает дух святой пляшет румбу левша с блохой

видно и вправду безумный шляпник снимает кин

малобюджетный а все‑таки неплохой

 

 

 

* * *

Город стоит на горе, а у тебя, дурачка, — ну какое горе.

Черная окись на серебре. Вне времени, на кривом просторе

полыхает душа, обмирают поденки в закатном танце

над ручьем. Затянувшиеся приключения самозванца

завершаются сам знаешь чем. На шхуне пожар, в рынду бей,

матросня. Креп-жоржетовым шарфиком матери, рыбьей

костью в горле, а правильней — в сумеречной горловине

той вселенской воронки, куда, крутясь, утекает иней

на оконных стеклах, над брусничным островом мелкий

северный дождь, дурные стишки, кухонные посиделки,

смех любовников юных на каменистом судакском пляже.

И выдыхаешь: «Не предавай огню моей лягушачьей шкурки, княже».

 

 

* * *

Пережив свои желания, разлюбив свои мечты,

перестал искать по пьяни я гений чистой красоты,

позабыл свиданья с музою и во сне, и наяву,

вычислитель молча юзаю, в честной лодочке плыву,

но, душевным кататоником став, имею бледный вид.

Мне бы дернуть водки с тоником, да головушка болит

иль с утра откушать кофию, да сердечко не берет —

вот такая философия, огурец ей в алый рот.

Если смерть не отнимала бы право на любовь и речь,

эту горечь типа жалобы, лучше было б приберечь,

отложить на крайний случай, но где же, спрашивается, он,

за какой лежит излучиной речки грифельных времен?

Впрочем, если долго мучиться, сколько волка ни корми,

что‑нибудь еще получится — надрывайся, черт возьми —

бормоча, иронизируя, разгоняя ночь дотла

простодушной песней сирою веницейского стекла.

 

 

 

* * *

Обыкновенный человек есть незабвенный человек:

бессмертья, правда, не имеет, зато аукаться умеет,

блуждая в дантовском лесу, а выпьет водочки на праздник —

киргиза дворницкого дразнит и немца-перца-колбасу.

Обыкновенный человек есть внутривенный человек,

нехитрый sapiens vulgaris: поет, на прошлое не зарясь,

про первый, про последний снег, слезой надгробный камень точит,

и от предвечного не хочет ни адских мук, ни райских нег.

Обыкновенный человек есть несомненный человек.

Постой, мы все простыми были — простынки чистые любили,

сквозь сон мурлыкали строку из шлягера семидесятых,

котов тетешкали усатых, царили, лежа на боку.

Обыкновенный индивид — не Иисус, не царь Давид,

ему небес не обещали — пусть преходящими вещами

любуется и день за днем сопит, единокровный брат мой,

сшивая просмоленной дратвой подошву с верхом, прах с огнем.

 

 

 

* * *

Шуршите, медленные дни мои.

Кыш, черный ворон, я не твой.

Проходит жизнь необъяснимая,

шумит водою дождевой.

Писать? То некому, то не о чем.

Читать — ленюсь. Дышу — тайком.

Так и помру, должно быть, неучем,

затворником и дурачком,

и гложет зависть к тем, которые,

на карту ставя наугад,

по вечерам в консерватории,

как совы в клеточках, сидят,

а то, не ведая ни страха, ни

беды (не что я, изгой),

гуляют чинно с черепахами

по рощам родины другой.

Но если даже принцу Дания —

тюрьма, логично, знать, и мне

скучать в темнице мироздания,

недвижно лежа на спине.

 

 

 

* * *

на ладони снежинка тает кружевная одна на всех

ангел каменный пролетает в неулыбчивых небесех

задушевная песня льется и седеющий обормот

не спеша во дворе-колодце молодильную водку пьет

а господь по Обводному ходит что ему наш кромешный стыд

рыбу ловит мосты разводит все поймет да не все простит

у него любви хоть залейся у него за окном зима

сокровенное в смысле действо вроде как тюрьма и сума

только время необратимо в яме стылой водой стоит

и плывут мои побратимы вдоль по Стиксу плывут в Аид

ох ты речечка бело-черная ох вы контуры микросхем

так икона нерукотворная возвращается в Бет-Лехем

 

 

 

* * *

потому что жизнь долга в ней случаются снега

рабство древняя наука чаша барского вина

и разлука-ты-разлука ох чужая сторона

в той ли чуждой стороне поневоле снится мне

пир куда меня не звали не ударили под дых

девы с песьими главами в сарафанах молодых

а еще бывает так соль багровая в перстах

и румянец на ланитах и лобзанья и слеза

в общем жар страстей забытых волк капуста и коза

не печалуйся дружок знаешь пламя не ожог

это просто огнь небесный вспышка плазмы на заре

детский колокол воскресный медный колокол воскре

 

 

 

* * *

Оскудел я сердцем, от беззаботных вещей отвык,

без толку переживаю, пред Господом развожу руками,

но ведь был у меня жестяной игрушечный грузовик,

а у матушки — лунный камень,

стеклянный, не драгоценный, но невероятный такой,

завораживающий — не отвести взора,

будто полный месяц над январской рекой,

в черно-серой оправе из межзвездного мельхиора,

 

И когда я свой грузовичок на лохматой бечевке вез

по ухабам отечества, он дребезжал, болезный,

проржавел от влаги, облез, лишился колес —

а таинственный камень знай тускло сиял над бездной

на безымянном (как все мы в грядущем, нет?)

пальце матери. Ну чем ты расстроен, нищий?

Отраженный этот, полузабытый свет

до сих пор никого не ждет, ничего не ищет.

 

19 августа 2019 г.

 

 

 

 

* * *

девы младые гуляют везде

тесное небо сгибают в дугу

кто созерцает круги на воде

кто оставляет следы на снегу

всякая впрочем бессмертью сестра

сколь же прекрасна любая из дев

дивный источник ума и добра

длинное белое платье надев

будь я бобыль или даже студент

я посвящал бы им скажем стихи

приобретал бы муслиновых лент

шпилек духов и другой чепухи

жизнь убегает как мишка во сне

тот на скамейке который промок

девы смеются щебечут оне

им невдомек

 

24 октября 2019 г.

 

 

 

Война и мир

наташу бросил граф толстой сорвал красотке свадьбу

она бежит в тоске простой в рязанскую усадьбу

на ветках ягодки висят но в целом хрень и даже

святая вещь вишневый сад готовится к продаже

наташа чешет волоса девичью моет выю

над ней сияют небеса струятся как живые

но это там а мы‑то тут жизнь гнусная столь лжива

под умывальником растут репейник и крапива

наташа надевает лиф и байковое платье

ах все заботы позабыв желается летать ей

где только ястребы парят где нету пьяной рвани

где звезды честные горят в воздушном океане

жаль физика во всей красе ей подставляет ногу

ну что поделаешь мы все мечтали понемногу

о чем‑нибудь и как‑нибудь про льва и крокодила

а вот летать сквозь млечный путь увы не выходило

 

 

 

* * *

стеклянная осень царица полей налей-ка стаканчик на мой юбилей

стаканчик хрустальный двуокись свинца

за блоковский праздник без края-конца

спрошу холодильник и стол и кровать за что я гренаду пошел воевать

зачем на чужбине где финик и мирт глотаю свой изопропиловый спирт

а все потому отвечает господь что жизнь коротать не орешки колоть

не петь под фанеру не ждать трудодней а только рыдать да смеяться над ней

ну что мотылек возразит октябрю хорошее дело ему говорю

мне речь по карману и день по плечу и ночи по горло гуляй не хочу

 

 

 

* * *

вот и жизнь идет на убыль опускается на дно

обесценивается рубль да и крона заодно

даже корни если честно спят ушами шевеля

кто же молодцу невеста разве мать сыра-земля

вылез чубчик кучерявый морда мятая вполне

страсти сладкою отравой не питаться больше мне

догорай моя лучина поголовье жарких чувств

буйство зенок без причины для науки для искусств

шумной ночью городскою за машинкою сижу

за окно гляжу с тоскою вирши старые твержу

эй петров художник водкин доведи до слез меня

показавши хвост селедкин и купание коня

 

 

 

* * *

Играет музыка простая, таится истина в вине.

Шуршат снежинки, пролетая в великой зимней тишине.

Их видывал (сам вестник) Веня и знал, покуда не затих,

что в страхе смерти и забвенья мы сами сотворяем их.

Над кладбищем и бакалейной, над булочною и жнивьем

в конце судьбы узкоколейной молчим, а все‑таки живем:

льем слезы, медленно болеем, запамятовали о душе —

но к рождеству однажды склеим игрушку из папье-маше,

и срубим елочку под самый декрет о мире и семье,

поражены прекрасной дамой, хлопочущей над оливье,

чтобы на веточке похмельной, в чужое время занесен,

сиял мой ангел самодельный крылами, легкими как сон.

 

 

 

* * *

Сгущается снежок в безгрешном небе тусклом.

То чувством тешимся, то сумрачным искусством,

желанием любви, корыстью, жаждой славы,

а если барахлят нейроны и суставы —

есть легкое перо, слез старомодных влага,

есть память бедная, безмозглая дворняга.

Да, стал затворником, и наслаждаюсь, други.

Хрустальное окно не отражает вьюги,

но пропускает свет, и вой творений сущих,

и баратынский хрящ, основу рощ грядущих,

покуда я бегу, спеша от смерти пресной

то в город горестный, то в тихий град воскресный.

 

 

 

* * *

опустел мой град надменный как контрабандистский трюм

человек обыкновенный стал неряшлив и угрюм

отчего скажи на милость лето словно волшебство

так бесследно прокатилось словно не было его

был я скучен этим летом не слыхал Господень глас

ветхим авиабилетом вытирая слезы с глаз

для чего же тварь тупая весом в жалкий аттограмм

не ликуя не вздыхая так напакостила нам

растопи на окнах иней ничего не говоря

в бусурманской маске синей погрусти у алтаря

сердце с гибелью поженим будто бедный Прометей

всем бессмертным и блаженным поклонившись без затей

 

 

 

* * *

в Феодосии жил армянин молодой

живописец волнений и бурь

промывал свою кисть черноморской водой

где лазурь — что на торте глазурь

отдыхал я когда‑то с приятелем там

слезы счастья на пляже лия

и ходил я в музей и нарядным холстам

как подросток завидовал я

при таланте и я б написал полотно

чтобы стихия и воля и страх

чтобы в рамах златых красовалось оно

в ресторанах и лучших домах

как брадатый в ворованной лодочке скиф

на сияющий запад гребет

где предзимние крики ворон городских

словно грохот дорожных работ

 

 

 

* * *

не скучай человече великая жизнь сама

утешая меня тихо на ухо говорит

наступает вечер а значит скоро сгустится тьма

ни к чему уже изучать астрономию и санскрит

ни к чему ложиться на фетовский сеновал

над которым вьется галактика шерстяная нить

потому что не пел а разве что напевал

и не жил, как все а только пытался жить

золотые ночи твои как медные дни звенят

но не об этом я (шепчет) а совсем о другом

не скучай опомнись и оглянись назад

чтобы в мирской пустыне застыть соляным столпом

 

 

 

* * *

Причастный простодушной магии, еще с подвальных филомел

строчил поэмы на бумаге я, поскольку компа не имел,

живописал объятья, ужины, звезды мерцающей полет,

и постепенно стал недюжинный, вполне известный рифмоплет.

Пусть до сих пор мне в смерть не верится, но зимний, царственный закат

уже, как ящерица, щерится, и распевает невпопад

то про чуму, беду бубонную, то про дубовую кровать,

то про житуху забубенную, которой больше не бывать.

И не пришлось сдружиться с гением, чтоб щастия не обещал,

но обучил меня смирениям, и прочим черствым овощам.