• 2024-2(44)

Между…

 

Между осенью и зимой,

Между двух стекол,

Лежит носок шерстяной,

Затыкая прореху окон;

За клочком прошлогодней ваты,

В черном блестящем трико,

Заснула муха маленьким акробатом,

Впечатав крылья в замерзшее молоко.

 

* * *

Осень.

Мысли как осы жалят:

Лоск полосок утонул в воске,

Кокосы пустые плывут в купоросе,

Небо слили в корыто с проросшим просом,

Заносы из чешуи деревьев слякотью карамели

глаза склеят, чтобы не смели пялится на голых и терпели

слепые в тени елей: Сумеют ли, если ноги в смоле еле-еле?

 

Желтые сосны — это осень,

Отчего из синей осины мокрая древесина

Не пылает в камине кармином: возможно, что камбия воз при свете свечи подсохнет?

Топором как охнет сосед: и таежный жук короед поперхнулся и умер до весны,

А бывают вещие сны? — Их ищут в потемках кофейной гущи:

Гребешь ложкой пуще, и они как щепки летят,

Смотри-ка: приплод котят под забором,

Куда их? на головные уборы?

Или в тазу утопить?

— Нет, будем любить:

до следующей осени

им будем шкурки расчесывать

и молоком поить.

 

* * *

 

 

Зимний верлибр. Колыбельная

 

Думаете, что зима — это сплошное эскимо в мерзлом шоколаде? Или язык, прилипший к Летнего Сада ограде? Каникулы, горки, санки? Гражданки в цигейковых шубах крадущиеся, как партизанки по коридорам Пассажа в поисках ледорубов?

Нет — это зубы, клацающие от холода под звон заиндевевших трамваев: «не знаем, не знаем конечной остановки...» Нам знакома эта уловка: сначала долго возить по кругу, чтобы мы потеряли себя и друг друга, а потом снежками расстрелять поодиночке, но это еще цветочки, что может выдумать хитрый вагоновожатый в ночной сорочке! Трамвайный кондуктор в тулупе зажатый скрывает в овчине нежное тело: оно наливается розовым с белым; уже давно для ласки созрело, а тут такое дело, что на этом морозе даже мимозы распадаются на тычинки, а уж любви личинки давно окуклились и спят в кожухе… и только весной в непорочном грехе они опять возродятся и будут плясать и смеяться, хлопая крыльями налегке.

 

Малевич размножился на сувениры: на белом кирпиче окон черные квадраты, а святые даты почему-то скопились суеверно на перепутье года и там, наверное, потерялись из-за плохой погоды. Непонятно, как у злобной природы в кусачий мороз мог родиться добрый Христос?

Холодильник в отставку — летняя ставка Деда Мороза раскрыта, полки вымыты, продукты вынуты и перекочевали на подоконник, рыба покойник рот открыла от удивления оказавшись рядом со зверем, заледененным из мясного отдела; а ведь и эта зверушка кого-то съела перед тем, как упасть голым телом на поднос запотелый?

 

Красивый повар весь в белом, ножик блестящий точит: если захочет, то приготовит обед роскошный всем бездомным котам и кошкам на удивление молодому поколению, но непохоже: по его блестящей роже капельки пота стекают в бездну компота из сухофруктов, он заворожен: на дне кастрюли вечнозеленая юкка звенит колокольцами на  цветоножках, повар топает ножкой в такт громыхающим крышкам, глазастая мышка слушает Щелкунчика в прозе, музыка на морозе зависла сосульками, а потом оттаяла на пару из форточки и забулькала фортепьянным Листа…Улисс под подушкой ждет на простыне чистой. Черно-белые хоккеисты забивают финальный гол со стуком и свистом.

 

Сосед голову больше не бреет — холодно, двери у всех нараспашку, в кухне над плитой чья-то рубашка Андреевским флагом реет, из-под конфорок глазка́ми пропан синеет: он комнаты греет вдвоем с батареей, так вернее.

Простыни вмерзли в воздух ледышками, в легких одышка от недостатка О-два, а вода черна в Мойке, как китайская тушь в бутылке, прожилки деревьев каллиграфической сажей на кисти насаженной, вписались иероглифами в европейский пейзаж; качается елок плюмаж, как водится, на ветру, а озябший мотор не заводится поутру.

 

Непослушных деток души, оставленные на ночь в углах слушать тараканьи назидания, мечтают о будущих созиданиях покуда их хозяев кудрявые головки, привязанные шеями к Таням и Вовкам, спят в этих же зданиях в комнатах душных. Их дыхание сушит промокшие валенки и рукавицы, за витражом черные птицы мелькают как спицы: к полуночи будет готов носок. Наискосок от кастрюли с бульоном и крышей — неба хамелеон опять меняет цвет, скоро рассвет, а сейчас — сон…

 

* * *

 

 

Каникулярное…

 

Предположим, хотя и с натяжкой,

что из моей тощей ляжки

получится хороший бифштекс для людоеда…

Вот обижусь на всех и уеду

туда, где десерт из моих мозгов и дум

ненароком и наобум

получит звезду от Мишлен, и рассеянный дым

как эфедрин сочится из хвойных почек,

а кожа, лишенная оболочек,

вбирает чистый адреналин…

 

Пусть сортир засорен квитанциями из банка,

А я без лишнего трепа в чужом биотопе

Вывинчиваю «жука» баранку,

В красных легких молекулы кислого рода

Раздувают меня, как фугу,

Наплевать на простуду!

В Лакандонии Селва я ищу своего антипода.

 

* * *

 

 

Лето

 

Лето, добытое на сэкономленном электричестве

В малом количестве двухсот сорока часов,

Запрет на тяжелый засов суету сует,

Как кроткий самоубийца

В железный сейф кладет «на потом» пистолет,

Купленный у бездомного на помойке за Гудвилом,

А вот и я, недолюбленная отдаленной родней,

Прикрываю свой срам накрахмаленной простыней…

 

Несколько часов, проведенных на эфедрине, задвинут

В угол старый диван проблем:

Язык тяжел, приятен и нем

От кислоты ощущений,

и нет сомнений в своей и чужой правоте…

Мы догадались, что это были не те,

Которых пытались любить и лелеять:

Пустая затея выращивать жемчуг

в ракушке, выброшенной на обожженный берег.

 

* * *

 

 

Один-на-один

 

Я маленькая моль в литре жизни

Моя молярность держится

Выцветшими крыльями, унынием,

Диоптриями, сползающими с лица

И разочарованием в тонах темно-синего.

 

Вот-вот, сейчас за поворотом судьбы

Невыносимость легкого насморка

Без всяких прикрасок исчезнет

В просторах заграничного паспорта,

И ушастый безротый наездник

Серьезной гримаской левой руки

Усмехнется над казусами реки,

Потекшей вспять…

 

Контрольно-пропускная печать

Таинственной пиктограммой

Вкратце расскажет о будущих планах,

Чернильная стрелка прицеливается: «на вылет»

В поземке лет

Теряет свою рассеянность функция энтропии,

Пускаю побоку все мысли благие,

Вымощена не мною тропинка в игрушечный ад!

Она легла наугад

Параллельно моей нехоженой,

Осторожно толкаю вертушку стеклянной двери —

О, только не это! Не верю!

«Ваш биометрический паспорт просрочен,

Лица многоракурсность не бинокулярна,

И адрес рожденья детально неточен

В чередовании безударных…»

 

Дозорный границы совеет немного от проволочек и сквозняка, уставного его языка части речи проявляются исподтишка, как на пластинке дагерротипа чувства йодистого серебра взрываются на волне определенного типа.

 

— Так и быть, проходите:

Visere открыта

И солнце в зените,

Вцепитесь руками за нитку магнита,

Прогулка по углям еще не забыта?

— Ну как же это возможно?

Таможня, давай добро!

 

Я смотрю на все с высоты столба ртутного,

В растопырке рук и бород

Вижу сына чужого, блудного;

В интимной тьме его зрачка

Мысль потеряла проприоцепцию,

И в этой не материальной концепции,

Где-то на уровне мозжечка,

Там, где нейроны играют в прятки,

Было ускорено движение пятки,

Выслеживающей проводника

в песках Намибии или Уакачино…

Впопыхах и в общем-то беспричинно

Я ищу его сухие губы: вот они,

Изъеденные остротами,

Без меры горьки на вкус…

Подтягивая пояс на Экваторе

И тренькая кораллами бус,

На карте морей дегустатора

Царапаю: «Я не боюсь...»

 

* * *

На подушке как на плахе наши головы лежат;
Руки сплетены в канат…
Мы думали наволочка, а оказался парус;
Если бы не усталость,
Мы бы его подняли и уплыли,
Но мы забыли, какими мы были.

* * *

 

 

На Балет Игоря Стравинского «Весна Священная»

Предсмертного воя зверей
Хоровод прогремит ладней,
растянутый на дереве обруча;
Так ему и звучать, рыча и стуча:
Там! там! там!
Бежит по пятам,
Колоти не робей!
Ладонью, скорей!
Ударь там, где тонко,
Пусть оторвется звонко:
Ту-да, ту-да!
Где не словит радар,
Ту-да, где выше,
Где озоном дышат,
Где сверх звука,
Ну-ка, ну-ка!

* * *

Рот зубастый, забыв картавость,
распахнут на три октавы;
Растут децибелы;
О bello, bello!
Ожерелье бьет по груди плоской,
Куколка из воска,
во лбу блестка;
Хлестко, хлестко!
Смычок верткий, гибкий
Измывается над голой скрипкой
А вот поди-ка ты:
Его barre ей только в радость,
Как ночного оргазма сладость.
* * *

Широкобедрые литавры
Скучают по жарким ладоням мавра;
Дух захватывает: как им не страшно,
схватиться с ним в рукопашный?
А они, не касаясь его подвздошной
Только медью блестят роскошной;
Которая из них любимая?
Наверное, та, что больше ранима?

* * *

Лаб, даб, лаб, даб!
Сердце сожмется в такт,
И как крепкий кулак
Готов к очередному удару:
Недаром, недаром!
Струи горячей крови байкаспид
Выталкивает почти что ласково,
Но мощно, когда еще
поставят зачет:
За красноту щек,
За воздушный ток
Изо рта в рот,
Где латунь губы мнет?
* * *

Бас, бас!
Голоси напоказ!
Туба, анаконда-змея,
Прижалась к животу не тая
Желания просто погреться
у музыкантова сердца,
А коль захочет — так и задушит,
Но пока что послушна:
Стонет громко, наслаждаясь плотью,
Захлебываясь на низкой ноте.
* * *

Вот и она, дева,
Невинное чрево;
Под кустик присела,
тихонько, избранная,
А может попросту изгнанная?
Пропустила припев,
Споткнулась, оторопев,
В хоровод не вписалась,
Одна осталась,
Опоздала в круг,
Испугалась, вдруг…

* * *

Пляс, пляс!
— Это плоти глас;
Пяткой всласть
В землю хрясь!
— Жирная грязь
Мягка, плодовита,
Покуда засухой не убита;
Десяток парней, от жажды ярясь,
Гонят девку, как рыбу в яз:
Эй молодцы! Кто будет первым?
Наперерез! Лови ее, стерву…

* * *

Красный, нарядный лельник
Вьется нательно
петельным стежком;
Дева лежит, завалившись ничком:
Смятая лента из кумача
Вокруг шеи окручена крепко;
Коса растрепалась на три луча,
Чтобы сплестись с цветами сурепки.
* * *

Мать ее по лесу тихо бредет
То злобно хохочет, то нежно поет:
«Оберег, Оберег, что же ты не сберег
Мою доченьку?
Где, на какой обочине
Мне веночек ее искать?
Поясочек опять соткать
Из ниток крепких, суровых,
Да на закате багровом
У излучины волховать?»
* * *

Поясок, поясок
— он не узок не широк;
Вейся, вейся змейка,
Вышитая бейка,
Ползи в чистое поле,
И дальше на волю,
В мышиные норы,
За высокие горы,
В море-океан,
Через туман,
Да в амурский стан,
На дальний восток,
Заберись на шесток,
Вот такой мой указ;
Повтори пять раз:
«Вернись домой, мое дитятко…»

* * *

 

 

Давно. Из детства. Город женщин

 

Женщины с авоськами в виде рыболовных сетей,

Они несут количества дней

В виде картошки и замороженных куриц…

Расчищены тротуары улиц —

Женщинами в ватниках с большими метлами:

Их щеки красны, сверкают свеклами

— это ночные ведьмы, сердитые и лохматые,

— они должны лед колоть аккуратно,

за воздушного пространства нарушение,

и разрыв международного соглашения.

 

Женщины в домашних халатиках

Упражняются на подоконниках в акробатике,

И выпускают в форточки

Замороженных куриц…

Голова в бигудях, от холода жмурится,

А птицу жалеет: «пусть полетает,

и до обеда часы скоротает».

 

Новый год пустой и позвякивает, как бидон из-под сметаны.

В очереди за апельсинами стоят разные мамы,

Они стоят тихо в морозном онемении:

Так скопилась очередь из поколений,

Которые мечтают домой принести апельсинов,

И положить их на стол, чтобы было красиво…

Еще говорят, что где-то на пальме растет ананас…

Но это уже совсем не про нас.

 

Женщины в вязаных шапочках на химических кудряшках:

«Надо бежать домой, стирать мужу рубашку…»

Женщины выстроились хороводом у Елисеевского витрины:

Там стоят Наташи, Клавы и Нины.

Их лица серы в городском тумане,

Улыбки затеряны, как пятаки в кармане:

Провалились нечаянно в прореху,

и там звенят между драпом, подкладкой и шелухой ореха.

Пальцы немеют тянуть сеток веревки,

Подсчитаны деньги, подщипаны бровки,

Наконец-то добрались и до прилавка:

«Где тут у вас для жаркого заправка?»

 

Женщины в декорациях Art Nouveau…

Кто их построил и для кого?

Стерлядь в воде зевает от скуки:

Как пережить ожидания муки?

Если меня не хотят слушать—

— пусть уже, наконец, скушают?

 

День прошел по коридору на «выход» и за кулисами исчезает…

Женщины с апельсинами вернулись в квартиры и елочки наряжают:

Уж они их пряниками и погремушками,

Позолоченными чушками, заячьими тушками,

Слоеными сушками, дюймовыми пушками,

Хоккейными клюшками, да надкусанными плюшками ублажают:

«Только чтобы не кололась на праздник!»

И, покуда, котенок проказник

шарик блестящий раскачивает мягкой лапой

— женщины будут поэмы писать матросам с утонувших фрегатов.