• 2014-3

«Хрена-нахрена!», или как Алексей Юрьевич Герман наговорил «полное собрание сочинений»

За свою карьеру в журналистике я взял, скажем так, много сотен, нет, скорее, тысячи интервью. Беседа с Германом осенью 1998 года врезалась в память как одна из самых упоительных. Алексея Юрьевича в тот день как будто прорвало, он предельно расковался, будто на него подействовал тлетворно чистый воздух заграницы. Слушать его было необыкновенно интересно, но вставить словечко или перевести разговор в какое-то другое русло трудновато.

 

Интервью было напечатано тогда же, в 1998-м, русскоязычной американской газетой «Новое русское слово», где я работал штатным кинообозревателем и репортером. В газете еще не было интернета, соответственно, номер с Германом прочитало энное число «наших» эмигрантов, и «нетленка» отправилась в макулатуру или на подклейку под обои. В России и где-либо еще интервью не публиковалось. Я проверил в Yandex и Google всеми известными мне способами — текста этого во всемирной сети нет. Мне же он представляется увлекательным и неожиданно актуальным, особенно теперь, когда Мастера нет с нами.

 

В заглавие я вынес финальную реплику из фильма «Хрусталев, машину!». Она, эта реплика, по-народному сочна, грубовата и довольно точно характерирует тональность этого странного, клочковатого, многослойного и, как теперь уже ясно, совершенно уникального творения петербургского кинорежиссера Алексея Германа. Алексей Юрьевич покинул сей мир в феврале 2013 года, 74-летним, оставив огромную брешь в киноискусстве, которой так и суждено зиять.

 

В ноябре 2013 года международная премьера фильма-завещания Германа «Трудно быть богом» на Римском кинофестивале прошла под горячие рукоплескания просвещенной публики. Герман посмертно получил премию «Золотая Капитолийская волчица». А вот в мае 1998, за 15 лет до римского триумфа состоялась мировая премьера «Хрусталева» в Канне. То, как картину принимали, можно было уподобить ледяному душу. Я был в каннском зале, и мне никогда не забыть, как уже в первый час показа большинство расфранченной публики покинуло просмотр. Публика не захотела смотреть черно-белую макабрно-карнавальную полуфантазию из эпохи «дела врачей» и предсмертной агонии вождя народов.

 

На следующий день критики фестивальных изданий выставили «Хрусталеву» уничтожающе низкий рейтинг. В байроническом порыве Герман заперся в гостиничном номере. Его приходили утешать видные соотечественники из числа киношников, гостей фестиваля. В их числе – опальный на тот момент Анатолий Собчак, примчавшийся на лимузине специально из Парижа. Наплюй, Леша, говорили все они смятенному и разобиженному художнику, на это тупое, сытое снобье в бабочках, ты все равно уникальный талант, а то что непонятый, так это еще пронзительней.

 

Осенью того же года Герман приехал с «Хрусталевым» в Нью-Йорк, приглашенный на международный кинофестиваль в Линкольн-центр большим знатоком артхауса тогдашним директором смотра Ричардом Пенья. Герман приехал уже переболевший каннским конфузом. Перед просмотром для прессы вышел на сцену и наговорил сорок бочек арестантов. Говорил про то, что фильм трудный, тяжелый, мрачный, длинный, черно-белый, специально непонятный, говорил про каннский исход из зала, говорил, наслаждаясь самобичеванием, словно флагеллант. Журналисты недоуменно-нервически похохатывали над этой необычной для Америки антирекламой самому себе. Но сломались и покинули зал единицы, что, в общем-то, делает честь нью-йоркским труженикам пера.

 

Забавно было читать потом в «Нью-Йорк таймс» рецензию известного критика Стивена Холдена, концептуально озаглавленную «Погода плохая, но жизнь еще хуже». Деликатно посетовав на обилие снега, крики, драки, плевки, курение и потребление коньяка на экране, критик честно признался: не понял, мол, ничегошеньки, внятной расшифровке сие босховское видение сталинского ада не подлежит, а сам просмотр оказался для него супертестом на усидчивость.

 

Настроение у Германа в те два дня, что я с ним тогда в Нью-Йорке общался, было явно приподнятое. Причина понятна: картину здесь приняли гораздо лучше, чем в Каннах. Не знаю, насколько это на него влияло, но погода в городе стояла великолепная, такая тишайшая, нежная, солнечная манхэттенская осень. Герман шутил, улыбался и неожиданно охотно, даже с энтузиазмом откликнулся на мою просьбу об интервью. «Давай, налетай, – сказал он с характерной беззлобной мрачноватостью, – выдам тебе полное собрание сочинений».

 

*****************

 

Вот вы вчера, Алексей Юрьевич, представляя картину прессе, сказали, то все в России вернулось на круги своя...

 

Ну. Еще не вернулось. Но в принципе все хотят, чтобы вернулось.

 

Так уж и все?

 

Интеллигенция, естественно, частично не хочет. Но интеллигенция вся перессорилась из-за политических привязанностей. Приличные люди топят друг друга. А правые, они резко соединились.

 

Правые — вы имеете в виду левых?

 

Ну да, у нас в стране все наоборот. Очень обострилась национальная ситуация. Алеша Балабанов, режиссер, который у нас начинал на студии, публично высказался в том смысле, что провинция не любит евреев, а я, мол, провинциал и этого не скрываю. Так же как не любят хачиков, которым советуют уезжать домой, на Кавказ. И уже мысли нет, а зачем надо было России этих хачиков в свое время завоевывать. Я Балабанову ответил в большой газете, по-моему, в «Известиях», ты снял безнравственную картину про киллера, обрел свою национальную идею. А еврей Норштейн тем временем сидит и рисует гоголевскую шинель. Не интересна мне твоя провинция, Алеша...

 

Все становится очень серьезно. Встречаю одного коллегу. Говорит: наконец-то у нас к власти в Союзе кинематографистов пришел истинно русский человек — Никита Михалков. Редактор, который стоит рядом со мной, замечает: а Сергей Соловьев — кореец, что ли? «Ну все ж таки...». И вот это «ну все ж таки» меня очень занимает. Справедливости ради надо сказать, я не сильно жаловал своей любовью Михалкова. Мы достаточно раздраженно относились друг к другу. Но неожиданно он мне сейчас помог. Позвонил из Парижа, сказал, что прочел в газете, что мне не хватает денег на печать копий, и перевел необходимую сумму.

 

У меня тягостные прогнозы по отношению к тому,что произойдет. В той первой инфляции, в гайдаровскую реформу, я тоже сгорел. У меня отец был достаточно известный писатель, и все сбережения пропали. Но все равно оставалась надежда. А сейчас надежда испаряется. Как будто разверзлись могилы, и оттуда вылезают какие-то полутрупы. Они опять нас собираются вернуть в эпоху пустых магазинов. Я помню, мою подругу-иностранку вытошнило, когда она вошла в такой магазин. Там ничего не было на прилавках и воняло тухлым мясом. Из этих могил вылезают какие-то академики Абалкины, которые нас учили жить. А я помню Астрахань, в которой ничего, кроме огромных голов осетров, не продавалось. Какая-то фантастика, можно ли питаться одними головами?

 

Да и сейчас выдают в России зарплату — где-то гробами, где-то водкой, где-то велосипедами. Кто что производит, тот это и имеет...

 

Тут не без преувеличений. В телевизор, в газеты, как правило, лезут рассказывать о своем голодном бытии люди с моей формой лица (показывает на себя). Толстые, в добротных кожаных куртках. Человек, который действительно худо живет, в телевизор не полезет, ему стыдно. Это надо понимтаь немножко русский менталитет. Шахтеры правы: надо получать зарплату. Но если китайский и корейский уголь в три раза дешевле, как построить рыночную экономику? Мне очень близок писатель Астафьев. В одном интервью его спросили: вот рядом с вами бедствуют рабочие почтового ящика номер такой-то. Мне абсолютно наплевать, сказал Астафьев. Мужики могут найти работу, если захотят. Можно пахать, можно сажать картошку, можно что-то делать. Люди просто не хотят работать. Я как-то заметил: у меня на съемочной площадке снег разбрасывают какие-то незнакомые люди. Я спросил: вы кто? Я, сказал один не без лукавства, заместитель рабочего. А где рабочий? — спросил я. А он во-о-о-н там, пиво пьет. Оказывается, наши работяги быстро наняли себе хохлов за треть зарплаты. А сами ничего не делают, пьют пиво.

 

Гастарбайтеры...

 

Понимаешь, 70-80 лет режима зря не проходят.

 

Но система тоже людей сдерживает, не дает им развернуться...

 

Черт его знает, у меня сейчас очень напряженное и горестное ощущение. С теми мы могли ахнуть в пропасть и почти что ахнули. Но была надежда. Сейчас надежды никакой нет.

 

А как обстоит дело с извечной дилеммой Запад-Восток в сознании русского человека?

 

Сейчас у русского народа большое раздражение на Америку.

 

Что, Америка во всем виновата?

 

Не знаю. Но этим настроениям способствует неумное использование американского кино на российском телевидении. Сплошным потоком идут американские картины, где бьют, убивают, отрубают пальцы. Я много раз бывал в Америке, жил здесь подолгу, но всего один раз видел драку. Черный бил женщину. А на родине очень часто вижу драки. Но люди в этом винят американские фильмы. У многих возникло ощущение, что здесь, в Америке, живут только гангстеры, продавцы и покупатели наркотиков, здесь рубят уши и насилуют. Идет ужас, ужас, ужас. Кино ведь очень внедряется в мозги людей. Кстати, советская власть продержалась лишнее время именно благодаря советскому кино. Это я сказал вашему американцу Биллингтону, когда он записывал меня для своей программы (Джеймс Биллингтон — видный славист, директор Библиотеки Конгресса США по сей день. Имеется в виду трехсерийный документальный фильм «Лицо России» на общественном канале PBS. — О.С.).

 

Не защищая американское кино, я все же должен...

 

(Перебивает). А что его защищать? Американского кино нет. Существуют великие фильмы типа «Последнего сеанса» Богдановича и существует поток дерьма. Так вот к нам попадает поток дерьма.

 

А что с российским кино происходит?

 

Ощущение полной растерянности. Одни пытаются играть на американской доске. Это партия проигранная. Кинотеатры в России горят, в них идет какое-то дурное кино. Телевидение сошло с ума на рейтингах. Хотя телевидение в общем-то интересное. Но я его почему-то перестал включать. Невостребованность привела к отсутствию артистов. Вспоминаю Большой драматический театр, в котором я работал. Обойма восхитительных артистов. Смоктуновский, Олег Борисов, Басилашвили, Копелян, Лебедев, Стржельчик. Можно было перейти площадь и увидеть Черкасова, другого Борисова, Толубеева. Сейчас этого нет. Настоящих артистов можно перечислить по пальцам. На весь Ленинград — Басилашвили и Фрейндлих. Самые хорошие актеры сегодня в Америке и в Англии.

 

У меня были раньше хозяева — большевики. Сегодня у меня другие хозяева. Это банкиры. Я, очевидно, сейчас запущусь с новым фильмом. У Госкино постараюсь денег не брать. Ведь гибнут молодые режиссеры, очень талантливые люди, им нужна государственная поддержка. Режиссер – профессия победительная. Режиссер должен быть в состоянии атаки. Если ему отказывают, отказывают, отказывают, он теряет профессию и ощущение собственного достоинства. Когда ты с шапкой в руках ходишь, а тебе говорят: пшел вон, пшел вон.

 

А вы умеете просить деньги?

 

У нас существует система предъявления лица. Просят известного артиста или артистку пойти к члену правительства и предъявить лицо. Поскольку власть у нас полумонгольская, то начальник, увидев такое лицо, благосклонно подписывает. Вот Кириенко подписал одному артисту миллион долларов, другому миллион, просто так, не читая проектов. А что там молодые, какие еще молодые? Никого это не интересует. В ту секунду, когда начальник подписывает очередную просьбу, он ощущает себя хозяином страны. Навряд ли в Америке чиновник может распорядиться о выдаче денег из казны абсолютно бесконтрольно.

 

Потом, правда, его будут терзать всякие комиссии, проверки. Что, кстати, происходит постоянно...

 

Вот именно. Россия — страна забавная. Собчак нам помогал, давал деньги. А пришел другой губернатор и не дал, потому что мы осмелились где-то высказаться в поддержку Собчака. И отобрал у нас все, что дал Собчак. В частности, беспроцентный кредит. Мы год стояли, пока Госкино не погасило долги. Теперь у нас так все время, наверное, будет. Снимут очередного губернатора, а всю его семью вышлют, посадят. Такая, знаешь, демократия татаро-монгольского типа.

 

Я опять стал крепостным. Гусинский купил все картины «Ленфильма» и студии Горького. Я же наследник отца, у него много фильмов, у Светланы (Светлана Кармалита — драматург, вдова и соавтор А.Ю.Германа. — О.С.) восемь картин, у меня — свои. Наши вожди, олигархи — у них представление о демократии, как у Мобуту Секо Секо. Дали мне приз за лучший киноматериал на кинофестивале в Выборге. Но когда НТВ наврало по поводу выборов Собчака, мы написали заметку в «Московских новостях». Эту новость сообщили г-ну Гусинскому в день его рождения, когда он ел шашлык. Мне прислали факс, что эта заметка обойдется Герману в 30 тысяч долларов, то есть приз у меня отберут. В цивилизованном обществе это вызвало бы оторопь, ужас, а у нас народ посмеялся: не лезь, хорошо еще по башке не дали. Гусинский он же умный парень, режиссер по профессии, только когда мы болтали про демократию, он делал деньги.

 

Еще в брежневские времена мы написали со Стругацкими сценарий по книге «Трудно быть богом». В день вторжения в Чехословакию я получил телеграмму о закрытии картины. А сейчас опять делается интересно. Было бы реформаторское правительство, мы бы получили деньги на фильм. Но сейчас возникает контрреволюция. В Ленинграде, например, уже нет свободы прессы. Ко мне приходят журналисты и говорят, только ради бога, Алексей Юрьевич, не задевайте городское начальство.

 

Но и московская пресса откровенно партийна. Отсюда это тоже заметно. Есть спонсоры, есть банки. Хозяева...

 

Я ничего не хочу сказать — у меня неплохие отношения с нынешним губернатором. Он как-то даже позвал меня обедать. Просто факты есть факты. Была передача по телевидению, интересная, собрали главных редакторов газет, о чем-то спорили. И вдруг камера вышла на Елену Боннэр. Она вдруг говорит: «Господа, вы бы нам сказали, кто вам платит, а мы бы дальше сами разобрались, что вы пишете». И все от ужаса сделали вид, что этой фразы не было, что это померещилось. Так ей и не ответили. Есть люди, которым нельзя не отвечать. Что бы ни говорил Александр Исаевич Солженицын, его нельзя убирать с телевидения. Что бы он ни нес про земство, куда, наверное, войдут два бандита, начальник милиции и бывший секретарь райкома.

 

Тут в Нью-Йорк одновременно со мной приехал Миша Швыдкой (М.Е.Швыдкой – театровед, бывший министр культуры РФ. — О.С.) мы с ним кое о чем договариваемся. Но никто не знает, останется ли Швыдкой или его коммунисты съедят. РТР — единственный канал, где можно сказать «ай-яй-яй, как вам не стыдно». На всех других каналах, если ты скажешь «ай-яй-яй, как вам не стыдно», на тебя посмотрят, как на полного идиота. У меня был сосед в Сосново, Павел Евгеньевич, золотые руки, алкаш, вор. Деньги от жены прятал в улье. Она знала, что там, но как достать? Как-то ему человек, у которого он делал ремонт, прислал возмущенное письмо: вы нам недоделали, но взяли деньги, если вы не приедете немедленно, то вы непорядочный человек. Он ко мне пришел и сказал: «Леш, смотри, что этот мудак про меня написал — непорядочный человек. А какой я человек, конечно же, непорядочный». Ему даже в голову не приходило, что это обидно звучит.

 

Когда после «Лапшина» меня выгнали с работы, мы три года прожили в деревне, что помогло пониманию народного менталитета. Самые счастливые годы моей жизни. Среди местных алкашей. Хорошо! Были там доски, на которых любила сидеть местная алкашеская знать. Стоял рядом кузов, снятый с военной машины. Туда можно было зайти и выпить самогонки. Потом вытянуть руку из окошка, сорвать с куста смородину и — в рот. Но в кузов не всех пускали. Капитану дальнего плавания, который купил там дом, пришлось с ними два года точить лясы на досках, прежде чем ему позволили зайти в кузов и выпить. Это доверие он воспринял почти как адмиральство. А я всегда мог зайти и выпить самогону. Папашу моего уважали и меня уважали.

 

А вы прозу пишете? Вы так вкусно рассказываете, все представляешь зримо...

 

Пишу, но пока не печатаю. Сценарии много раз предлагали издавать. Со мной Эдька Володарский, автор сценария «Лапшина», четыре с половиной года не здоровался, считая, что я снял муру и абсолютно непонятную херовину. А потом попросил у меня прощения.

 

Вы как импрессионист, Алексей Юрьевич, не признан, оболган, обруган в первый момент, а потом сразу — в классики...

 

«Полка» меня, как ни странно, выручала.

 

Значит, вы согласны с тезисом, что цензура помогает художнику искать средства выражения, обходить препоны...

 

Мученичество? Знаешь, только не надо ерунды. Существовала Кира Муратова с первыми своими замечательными картинами «Долгие проводы», «Среди серых камней». Я же первый стал орать во всех газетах: Муратова! Я с ней не здоровался, она же по характеру ведьма. Но фильмами ее восхищался. Тарковский называл четырех режиссеров в Советском Союзе: Параджанова, Иоселиани, Сокурова и меня. Про меня он часто говорил: этот режиссер никогда не будет знаменитым. В общем, справедливо.

 

По-моему, он ошибся.

 

Не знаю.

 

А какова ваша личная пятерка российских режиссеров?

 

Не буду говорить, а то всех обижу.

 

Ну, хорошо, давайте тогда то поколение — 60-70-х годов.

 

Из того? Кира Муратова. Тогда, не сейчас. У Сокурова мне не все нравится, но он очень интересно работает с пленкой. Достигает таких эффектов, как Хлебников в поэзии.

 

Формотворчество?

 

В какой-то степени, да. Я не представляю, как можно сделать светлую дорогу и темный лес вокруг. Хотя вижу все его недостатки. Тарковский, Параджанов и Отар Иоселиани. Все. Здесь же, в Америке, тоже хороших режиссеров по пальцам пересчитать. Джармуш, молодой Богданович. А уж, казалось, какая могучая индустрия.

 

Ну, а такие монстры Голливуда, как Спилберг?

 

Знаешь, я смотрю его фильмы и думаю: я так тоже умею. А вот когда я смотрю «Рим» Феллини или «Жил певчий дрозд» Иоселиани, тут я думаю: е. твою мать, так я не умею. Сейчас побывал в Таормине, на Сицилии, на фестивале, посмотрел избранное европейское, японское кино. Туда и Иоселиани приехал. Ни один из присутствовавших там американских режиссеров не знал его имени. Иоселиани им сказал — главное, чтобы вы поняли, что я грузин. Но они решили, что он из штата Джорджия. Иоселиани плюнул и ушел.

 

Сейчас на фестивале в Нью-Йорке я второй раз посмотрел «Хрусталев, машину!», и мне показалось, что первая и вторая серии существенно отличаются одна от другой. В первой — калейдоскоп, все страшно спрессовано, трудно следить за логикой. Во второй последовательная канва. Я заметил: зал ерзал на первой серии, а потом вдруг как-то вмерз в кресла и затаил дыхание.

 

(После паузы). Я полурусский, полуеврей. И вот от еврейской мамы мне передалась постоянная готовность умереть. Это у меня уже лет десять. Я так думал: вот я умру, и пусть что-то останется. Воздух, которым я дышал, образы, впечатления, воспоминания. Мне было интересно вспомнить мою бабушку, которая пережила голод и все время тырила какие-то вещи, их у нее находила мама. Нашего шофера Кольку. Нашу домработницу Надьку. Себя самого. Моих кузин. Я создавал мир своего детства. Правда, отец мой не был алкоголиком, как этот генерал Глинский. Он был писателем, который 25-летним участвовал в пирах Валтасара со Сталиным. Перед войной в Ленинграде были две личные машины — у моего отца и у Алексея Толстого.

 

А ваш отец — русский?

 

Русский. Дед — офицер, прадед — офицер. Отцу все сходило с рук. Правда, когда была кампания против космополитов, отца назвали оруженосцем космополитов. А вот первый раз по отношению к себе я услышал слово «жид» здесь.

 

Где, в Америке?! Да вы что, не может быть!

 

Клянусь. Ко мне пристала негритянка, которая кричала «Джуиш! Джуиш!». Показывала на меня пальцем и смеялась.

 

Джуиш — это не жид.

 

Ну да. А в России, в детстве, меня из трамвая выбросили и назвали «Абрамом». Я тогда ничего не понял и сказал: «Почему Абрам? Я – Леша».

 

Как вообще вы относитесь к Америке?

 

Замечательно отношусь. Эта страна как троллейбус. Собрала всех потерпевших в ночи крушенье, крушенье.

 

Американцы не считают, что они терпели крушенье... Сюда приехали люди энергичные, ищущие новой жизни, приключений, азарта.

 

Если бы мне пришлось бежать из России, я бы мог жить только в одном городе — Нью-Йорке.

 

У вас были мысли в тяжелые моменты — взять и с концами уехать?

 

Безусловно. Мы всегда загадывали: если посадят этого — мы уедем.

 

Но его не сажали...

 

...а высылали. Все время были на волоске. А потом болела мама. А потом мы были идейными ребятами — сейчас смешно об этом вспоминать. Нам казалось важным рассказать о судьбе пленных, о власовцах. Как бабушка в моем фильме: «Я так много знаю, как жаль, что это уйдет вместе со мной». Потом у меня было привилегированное положение. Я сын известного писателя с улицей имени отца, с музеем, с мемориальной доской и так далее. Меня все время выручали. Меня же увольняли после каждой картины. Я трудовую книжку получил на студии. Там одна благодарность, когда я служил у Товстоногова, три строгих выговора и три приказа об увольнении. И ни одного приказа, чтобы взять меня на работу!

 

Здесь, в Нью-Йорке, у вас сестра?

 

Это моя кузина. Они ушли еще с Колчаком. Харбинская эмиграция.

 

Вам родственники за границей не мешали?

 

Всегда скрывалось. Мне рассказали об этом после 56-го года. У меня в Париже двоюродный дядя. Родной дядя умер в Швеции. Моя еврейская ветвь вся осела в Швеции.

 

Отсюда и шведский корреспондент в «Хрусталеве»?

 

Да-да, абсолютно. Любовь и смерть его мы придумали. Но что точно, папа его спустил с лестницы за ухо. Мой дядя Сергей Александрович, в семье его звали Гуля, попросил шведского журналиста, отправлявшегося в Ленинград, узнать, жива ли сестра, т.е. моя матушка. А тот был левый, выпил и пошел в гости. Мог погубить отца.

 

Я упивался воспоминаниями, ловил кайф. Под этим знаком и снималась первая половина картины. У публики в какой-то момент возникает желание уйти, потому что она привыкла к другому. Впрочем пусти здесь «Рим» Феллини, и реакция окажется такой же. Но есть и просчет. Можно было все делать понятнее. Наверное, надо было гон, который вокруг генерала Глинского возникает, приблизить к гону американского типа. Можно было расшифровать историю про двойника. У меня такой текст был в варианте финала, когда генерал Глинский обращается к Берии: «Товарищ маршал, меня избили, изнасиловали, мне изготовили двойника для комедии на судебном процессе». И все делается понятно, правда? Но я решил не расшифровывать. В «Лапшине» тоже половина непонятна. (Я делаю удивленный вид). Это сейчас ты трясешь головой, потому что молодой.

 

Есть ли у генерала реальный прототип?

 

Тут интересная история. Официально считается, что Сталин умер 5 марта. Но если внимательно почитать Джиласа, Авторханова, Солсбери, 5 марта никак не получается. Статьи о «деле врачей» шли в те дни в каждой газете. Почему же с 1 марта эти публикации исчезают? Кто мог это приказать, если Сталин был жив? Далее. Существует версия, что рядом с умирающим Сталиным находился какой-то неизвестный публике генерал. В воспоминаниях очевидцы упоминают также докторшу с красным лицом, кторую никто потом никогда не видел. Известно, что у постели Сталина оставался Берия и некий очень высокого роста военный врач. Впрочем, у Ходасевича есть прекрасная фраза про Павла I — мы никогда не узнаем, кто он был, как он умер, потому что вся его история писалась его же убийцами. Фильм наш художественное произведение, спорь с нами как хочешь. Но во всей этой фантасмагории очень много реального. Вот мне говорили: не может быть, чтобы одна из героинь жила в бане. Но мой реальный знакомый жил в уборной в доме на Невском проспекте. Здесь мужской сортир, здесь женский, а здесь их комната. А к архитектору Татлину можно было в мастерскую пройти только через баню. Весь этот сюр — правда нашей жизни.

 

Возможно ли, чтобы генерал, тертый калач, не понял, что его привезли к Сталину?

 

Во-первых, если тебя трахнут посредством лопаты, ты вообще мало что будешь понимать. Во-вторых, его провели с черного хода. Если ты когда-нибудь увидишь ближнюю дачу Сталина с черного хода, она не выглядит как дача вождя. Мы подобрали артиста, который в какие-то моменты непохож на Сталина. Просто лежит какой-то тяжело больной грузин. Генерал спрашивает Берию: «Это ваш отец?». Тот отвечает: «Отец? Это ты хорошо сказал — Отец». Мне говорили: как он, генерал, мог целовать руки, живот Сталину, он — изнасилованный, избитый, превращенный в животное. Но это тоже наш менталитет, полуазиатский, скифский...

 

Но реальной биографии у генерала Глинского нет?

 

Просто высокий военный врач, упомянутый очевидцами. Все остальное придумано. Хотя у отца был знакомый военврач. Он вышел из Гулага в 1956 году и принимал имущество сталинских дач. У него была странная привычка. Он обил мягким материалом стульчак от унитаза и часами на нем сидел. Врач провел 17 лет в тюрьме и все время мечтал, как выйдет на свободу и будет часами сидеть в уборной, читая книжку. Зековская мечта. Еще я помню, как в 56-м выходили зеки и приезжали к отцу. Помню, мы сидели за столом, а двое из них притулились на корточках у батареи и курили. Им так привычней.

 

А кто актеры в вашем фильме?

 

Я в принципе не люблю актеров. Нинку Русланову люблю, она очень могучая артистка, которая может взаимодействовать с любыми партнерами. Жаркова взял — у него маленький эпизод — потому что это мостик к «Лапшину». Жарков говорит фразу из «Лапшина»: «Ваша жена у нас в Унчанске роли играла, а я глядел». Меня раздражают наши актеры, кроме двух-трех. Они вынимают из кармана разные выражения лица. Неизвестный артист мне интересней, я не знаю, что он сделает в следующий момент. На роль Лапшина пробовался Губенко, а я взял Болтнева.

 

Помню, как Гурченко рассказывала, как она мучилась на съемках «Двадцати дней без войны»...

 

Гурченко хорошая артистка и очень неглупая женщина, и вообще симпатяга. Но она мне голову переела. Я ее наобижал, наверное, и она теперь говорит, что я ей причинил столько же боли, сколько Кобзон. Но за Кобзоном она была замужем, а со мной просто репетировала, и я ее заставлял работать, а не просто выражения лица вынимать из кармана. Ну, конечно, я как ей засветил в первый съемочный день 27 дублей... Я тебе первому рассказываю: я на пустую камеру без пленки снимал первые 17 дублей, чтобы поставить ее на место, чтобы не было, б..., примы, которая приехала к нам что-то изображать. А потом уже начал снимать. Еще она говорит, что я хотел вместо нее снимать какую-то фифу. Я не фифу хотел снимать, а Аллу Демидову, которая тогда была под боем из-за «Шестого июля». И тогда я сказал — Гурченко. И я до сих пор жалею, Алла Демидова с Никулиным были бы лучшей парой.

 

Где вы подбирали актеров для «Хрусталева»?

 

Я хотел попробовать Сергея Довлатова на роль генерала, а его брата Борю на роль двойника. Этого никто не знает, кроме моей жены и кузины. Они были безумно похожи. Только один стал писателем, а другой всю жизнь провел по тюрьмам. Но Сергей умер, и через несколько месяцев умер Боря... Исполнитель роли Глинского Юрий Цурило по основной профессии кузнец, страшной физической силы человек. Чтобы преодолеть актерский зажим, он во время съемок на палец наматывал гвоздь. До «Хрусталева» был обычным статистом, с алебардой в Новгородском театре бегал, а сейчас получил главную роль у Лены Райской, в театре дали играть Годунова и в «Женитьбе Бальзаминова». Справится он или нет, не знаю. Мне с ним было интересно. Кстати, на генерала пробовали Ширвиндта. Придумали ему полугрузинскую фамилию Глонти. Он здорово попробовался. До момента, когда генерал делался бомжом. Тут — выноси святых. Чем больше мы его загаживали, тем ясней становилось, что Ширвиндт сошел с ума (хохочет). Ничего не получилось!

 

Снимать было очень трудно. Если бы не Светлана и мои верные помощники, я бы не выдержал. Хотел уйти с картины. Приезжали французы, когда горели их деньги. Это выдержать невозможно. Надо иметь в виду, что на «Ленфильме» работал я один, на студии, которая раньше снимала по сорок картин в год.

 

В году 93-м, кажется, я был на вашей площадке. Меня ваш директор Нонна Юдина, моя хорошая знакомая, тайком провела в павильон и показала строящуюся декорацию генеральской квартиры.

 

У меня сменилось несколько директоров на фильме. Кстати, Нонна была редкий директор — не вор. Попадались такие воры, что вспомнить страшно.

 

Если бы у вас было денег сполна, все равно бы картина за год не сделалась?

 

Почему же? «Лапшин» весь снимался семь месяцев. «Проверка на дорогах» – год. А вот «Двадцать дней без войны» делались бесконечно. Когда работаешь с членом ЦК КПСС Константином Симоновым, то х...шь тебе торопиться, согласись? Если сел в роллс-ройс, не надо делать вид, что ты в такси. Хороший режиссер может репетировать долго, а плохой — не может. А с этой картиной, с «Хрусталевым», что случилось? Мы пригласили французов. Первый вопрос — сколько денег надо? Я как чукча. Для меня тогда миллион долларов — предел мечтаний, после него – космос. Один-два-три — много. Я сказал французам: «миллион долларов», и закрыл глаза. Думал, открою, и все разошлись. Открываю, они говорят — не хватит. Дали миллион двести. Этого бы хватило. Незадолго до обвала за десять долларов можно было поужинать в ресторане с шампанским. Но именно тогда все подорожало в три тысячи раз! Французские деньги превратились в ничто.

 

Какой окончательный бюджет картины?

 

Меньше четырех миллионов. Долларов.

 

Кто ваши продюсеры?

 

У меня было три французских продюсера. Первый — Марин Кармитц. Очень богатый, сильный человек. Когда-то был режиссером. Я попросил в арт-музее его картины на видео. И, посмотрев их, не смог с ним разговаривать.

 

Почему?

 

Потому что он такого ничтожного калибра режиссер. Когда он рот открывал, я думал одно: «заткнись, заткнись, я бы тебя выгнал, если бы ты был в моей студии». Я был, наверное, не прав, но ничего не мог поделать. Потом появился Филип Годо. Давал много денег, вообще, парень ничего. Но труханул работать. В последний момент с лошади слез. Я к нему зла не питаю, он неплохой парень, но буржуй. В том смысле, что хочет зарабатывать, но не хочет мучиться. Наконец, возник очень славный человек — Ги Селигман. Славный очень дядька. Очень долго страдал, его терзали банки. Он меня жалел, это большая редкость для продюсера. Я его тоже жалел, но не сильно. Ему нравился материал, он кайфовал от него. И когда мы в Каннах посыпались, я его успокаивал. Он сидел серый. Хотя мне самому было довольно тошненько. Международный прокат приобрела фирма «Полиграм филмз». Она купилась на ожидавшиеся призы. И сейчас, похоже, разочаровалась. Но они, придурки, не понимают, что картина на дистанции свое возьмет.

 

Мы согласились поехать в Канны, потому что у нас не хватало денег на завершение фильма. Я сам работал в жюри Каннского кинофестиваля и приблизительно свою ситуацию понимал. «Хрусталев» – не совсем авторское, но и не каннское кино. К фильму очень хорошо относились Жиль Жакоб (до недавнего времени президент Каннского кинофестиваля — О.С.) и его команда. Приезжал его сын, смотрел материал, потом Жакоб закрылся один в просмотровом зале. И наговорил нам на восемь премий. Уверял, что двадцать лет не видел фильма такого уровня, что через три-четыре года он будет классикой, что с этим киноязыком я сильно забегаю вперед. Забавно: раньше советская власть мне помогала, укладывая фильмы на «полку». И когда, отлежав свое, они выходили к зрителю, шока новизны и смелости не ощущалось, как вначале. Ведь, когда я сделал «Лапшина», Элем Климов и многие другие стали кричать, что я как режиссер кончился. Андрей Смирнов заявил, что я не умею строить мизансцену. Ролан Быков сказал, что вообще ничего не понял. В «Известиях» мне собрали ящик писем читателей с проклятиями в мой адрес.

 

В Каннах большинство ваших коллег ушли с просмотра «Хрусталева». Но при этом есть журнал «Позитиф», который написал так: фильм Германа явление того же ряда, что и фильмы Тарковского, только давайте не будем делать вид, что мы поняли Тарковского сразу же, как только увидели. Сейчас будет праздноваться юбилей французского журнала «Кайе дю синема», там покажут «Хрусталева» и ретроспективу моих картин. Так что постепенно, я уверен, все раскрутится, но все же тот момент, когда люди встают и уходят, мне противен. Вы же ничего не понимаете! Ну посиди, ну е. твою мать, напрягись немножко, много у вас таких режиссеров?! Я же примерно знаю, кто что умеет... Переживал болезненно. Я же элитарный режиссер, который только так мудрено умеет снимать. Правда, я снял «Проверку на дорогах» – нормальный голливудский фильм. Плохой шериф, хороший шериф. Не зря же меня ласкали всякие голливудские люди, скажем, Редфорд. Кстати, это единственная из моих картин, набравшая довольно много зрителей вне телевидения. А вот «Лапшина» показывали по каналам центрального российского телевидения 25 раз.

 

Но мы и сами отчасти виноваты в непонимании. У нас существует гордыня: про нас они знают. Мы-то про них знаем. Мы знаем довольно много про американцев. Про французов. Мы не предполагали, что они могут ничего не знать об антисемитизме, о «деле врачей». Я специально спросил у десяти французов, знают ли они Берию. Ни один не ответил.

 

Ходили разговоры после Канн, что вы перемонтируете картину...

 

Я добавил только две-три фразы в закадровый рассказ сына генерала. Про то, что мы, наша семья, русские, а кузины — еврейки, а их родители высланы на Север, что мой отец — генерал и академик, который оперирует на открытых мозгах. И что это 53 год.

 

Я рад, что эпопея с «Хрусталевым» подходит к концу. Эти придурки-французы могут запороть мою ретроспективу. Копии могут быть не готовы. Но негатив я им не отдам. Причем копии я буду печатать не на «кодаке», а на советской пленке. «Кодак» дает ощущение американского красивого журнала, а Россия не такая. Она серенькая. Помнишь, они едут в поезде, а Баширов кричит: «Либерти, б...!». Пленка должна быть, как журнал «Огонек» 50-х годов.

 

Наверное, это важно, что вы показали генетическое единство народа, разбойного, разрушенного народа, где генерал в одну секунду становится зеком, а потом опять генералом, где начальники и бандиты говорят одним языком.

 

Очень точно говоришь, как будто меня цитируешь. Они все придуриваются, что они генералы, аристократы.

 

А энкаведешники? Это те же зеки! У них просто в тот момент другая функция...

 

Помнишь фразу у Гумилева, что можно поменять этих с теми? Еще мне было важно передать такую губительную черту нашего менталитета, как необидчивость. Всем все прощается. После изнасилования генерал спит на плече у насильников. В финале оркестр играет музыку Андрея Петрова. Оркестр из мышей и кошек — в нем и вертухаи, и зеки. Единый, слаженный оркестр. Вот еще русский характер: Сашка Баширов орет: «Топором – всех!». А в следующем кадре сел и спокойно забыл про все.

 

Не выходит из головы страшная сцена изнасилования...

 

Мне ее рассказал режиссер Илья Авербах, который на врачебной практике был в зоне. Про черенок лопаты в солидоле. Его засаживают, чтобы потом человек не мог сжать сфинктер от боли. У меня снималась в этой сцене половина зеков. Они мне советовали: «Тут надо колено ставить, иначе он, б..., сыграет на живот».

 

Мурашки по коже...

 

Потому что зеки все делают. Если ты помнишь, в «Проверке на дорогах» по реке на барже плывут пленные. Это же зеки. Это зона. Мы Симонову не рассказали, он так и умер, не зная. Ему очень нравилось в этом эпизоде, как пожилой комбриг сидит, а вокруг молодые лейтенанты и солдаты с такими хорошими лицами. Он и не знал, что этот комбриг — валютчик, бармен из «Европейской», отсидел десять лет.

 

Волшебная сила искусства... А где вы снимали «Хрусталева»?

 

Питер, Астрахань, Муром. В Муроме рельсы провоняли портвейном. Я такого дикого пьянства нигде не видел. Я не очень хочу развлекать местную еврейскую диаспору байками про то, как там, в России, плохо. Но не могу не рассказать. Огромный состав остановился, и оттуда выпал пьяный машинист. Ему хотелось посмотреть на съемки. Машинист! Иду я как-то вдоль дороги. Лес, километры лесов, снег, сугробы. Ни души. Идет навстречу кривоногая старуха. Посмотрела на меня исподлобья и вдруг сказанула: «Тронешь мой огород, получишь п...ей». И заковыляла дальше. Откуда она могла знать, что я действительно трону ее огород?! Через полгода мы протянули дорогу к станции и как раз через ее огород.

 

А как удалось собрать паровозы, машины, мебель, утварь, весь вещный мир того времени?

 

Ужас! Все же разворовано. Нигде ничего нет. Собирали по всей стране. Новый министр культуры Дементьева мне только что простила жуткую вещь. Мой оператор ковровую дорожку из музея Кирова, по которой ходил Сталин, взял и разрезал пополам. Скандал был страшный!

 

Автомобили ЗИСы откуда?

 

Натаскали отовсюду, даже из Челябинска. Проезд ЗИСов по ночному городу — это и есть смерть Сталина. Машины надо было отрихтовать. Закрыть Садовое кольцо. Я когда вспоминаю, мне плохо становится. Когда горела гостиница «Россия», людям показывали карнизы, по которым они прошли. Они плакали и говорили, что это невозможно. Так и я, не верю, что все это было со мной.

 

Вас иногда изображают монстром на съемочной площадке. Пишут, что вы, извините, избиваете актеров.

 

Было: художнику съездил по роже. За дело — не уходи со съемок. Ну что мне делать? Если бы ты видел, какой это ад на тяжелых съемках. Когда никто ни хера не хочет. Кроме моих четырех студентов, моей жены и меня. Все. Понимаешь? Есть главный принцип, которого должен придерживаться режиссер. Это первый параграф устава одесского публичного дома. НЕ НАДО СУЕТИТЬСЯ ПОД КЛИЕНТОМ. Я его пронес через все 30 лет работы в кино. Один раз дашь слабину, и все посыпется, и тебя раздавят.

 

Нью-Йорк, 2 октября 1998 г.