• 2019-4 (26)

Стихи Филипа Ларкина (Philip Larkin)

 

Absences

 

Rain patters on a sea that tilts and sighs.

Fast-running floors, collapsing into hollows,

Tower suddenly, spray-haired. Contrariwise,

A wave drops like a wall: another follows,

Wilting and scrambling, tirelessly at play

Where there are no ships and no shallows.

Above the sea, the yet more shoreless day,

Riddled by wind, trails lit-up galleries:

They shift to giant ribbing, sift away.

Such attics cleared of me! Such absences!

 

(1950)

 

 

 

Пустоты

 

Дождь барабанит по морю. Колоннада падает вниз

И возрождается башней во вьющемся пеной хмеле.

С другой стороны — вырастает арка из брызг,

За ней — другая, и третья, и зал в пределе.

Так море играет там, где оно лишь себе родня,

Где кругом — на десятки миль — ни корабля, ни мели!

А выше, ничем не стеснённый, ветер из клочьев дня

Возводит и разрушает балконы, мансарды, гроты.

Какие огромные ниши, где нет меня,

Какие пустоты!

 

 

 

Next, please

 

Always too eager for the future, we

Pick up bad habits of expectancy.

Something is always approaching; every day

Till then we say,

 

Watching from a bluff the tiny, clear,

Sparkling armada of promises draw near.

How slow they are! And how much time they waste,

Refusing to make haste!

 

Yet still they leave us holding wretched stalks

Of disappointment, for, though nothing balks

Each big approach, leaning with brasswork prinked,

Each rope distinct,

 

Flagged, and the figurehead with golden tits

Arching our way, it never anchors; it’s

No sooner present than it turns to past.

Right to the last

 

We think each one will heave to and unload

All goods into our lives, all we are owed

For waiting so devoutly and so long.

But we are wrong:

 

Only one ship is seeking us, a black—

Sailed unfamiliar, towing at her back

A huge and birdless silence. In her wake

No waters breed or brake.

 

(1951)

 

 

 

Достаточно. Следущий!

 

Всегда устремлённые в будущее, никогда — вспять,

Мы усвоили накрепко дурную привычку: ждать.

Что-то всегда приближается, и всякий раз:

«Теперь — для нас!» —

 

Думаем мы, и стоим на утёсе, предвосхищая

Движенье горящей на солнце флотилии обещаний.

Как медлительны её парусники! Мы торопим их,

А ветер — тих.

 

Каждый из них подплывает близко, и всё нам видно:

Оснастка, крепленья, канаты... Надраена медная рында.

У золочёной ростральной дивы — победный вид

И грудь блестит.

 

Но каждый — проходит мимо, сверкающий и манящий,

Ни один не бросает якоря. Не делаясь настоящим,

Сразу становится прошлым. А мы уже за другим

Зорко следим.

 

Вот этот станет на якорь, или вот этот, или
Этот — и сгрузит сокровища, которые мы заслужили:

Мы ведь ждали так честно, так преданно, так давно.

Может быть, этот?.. Но —

 

Только один корабль точно придёт за нами,

Хотя его мы не ждём. Он с чёрными парусами.

За низкой кормой — тишина, птицы там не видны,

И нет волны.

 

 

 

Love Songs In Age

 

She kept her songs, they took so little space,

 The covers pleased her:

One bleached from lying in a sunny place,

One marked in circles by a vase of water,

One mended, when a tidy fit had seized her,

 And coloured, by her daughter —

So they had waited, till in widowhood

She found them, looking for something else, and stood

 

Relearning how each frank submissive chord
 Had ushered in

Word after sprawling hyphenated word,

And the unfailing sense of being young

Spread out like a spring-woken tree, wherein
 That hidden freshness, sung,

That certainty of time laid up in store

As when she played them first. But, even more,

 

The glare of that much-mentioned brilliance, love,
 Broke out, to show

Its bright incipience sailing above,

Still promising to solve, and satisfy,

And set unchangeably in order. So

 To pile them back, to cry,

Was hard, without lamely admitting how

It had not done so then, and could not now.

 

(1957)

 

 

 

Состарившиеся «Песни любви»

 

Она не решалась их выбросить, ноты лежали где-то,

Ей нравились их обложки:

Вот эта — выцветшая от солнца давним летом,

Вот эта — с въевшимся отпечатком цветочной вазы,

Вот эта — раскрашенная рукой двухлетней крошки

И надорванная, но подклеенная ею сразу, —

Они лежали и ждали, покуда, уже вдовой,

Она наткнулась на них и, с опущенной головой,

 

Пережила всё заново: податливый нежный звук,

Приоткрывая дверцу

Словам, разделённым на такты, тянущимся и вдруг

Взлетающим, предварил вхождение в полную силу

Весны и молодости, по-прежнему внятных сердцу,

А потом — полились свободно потоком милым

Ясность грядущего времени и ожиданье его, —

Так она их играла впервые. И, сверх того,

 

Сиянье самой любви, стократно воспетого чуда,

Тоже явилось снова

И, витая сверху, из блаженного ниоткуда

Обещало всё разрешить, смягчить, устроить, исполнить
Навсегда. И когда она, всхлипывая бестолково,

Клала ноты на место, то не смела себе напомнить

Правды: любовь не осилила своей задачи

Ни тогда, давно, ни теперь, тем паче.

 

 

 

High Windows

When I see a couple of kids
And guess he's fucking her and she's
Taking pills or wearing a diaphragm,
I know this is paradise

Everyone old has dreamed of all their lives-—
Bonds and gestures pushed to one side
Like an outdated combine harvester,
And everyone young going down the long slide

To happiness, endlessly. I wonder if
Anyone looked at me, forty years back,
And thought, That'll be the life;
No God any more, or sweating in the dark

About hell and that, or having to hide
What you think of the priest. He
And his lot will all go down the long slide
Like free bloody birds. And immediately

Rather than words comes the thought of high windows:
The sun-comprehending glass,
And beyond it, the deep blue air, that shows
Nothing, and is nowhere, and is endless.

(1967)

 

 

 

Высокие окна

 

Глядя на юную парочку, фантазирую вольно:

Чего тут гадать? — он имеет её по полной,

А она пилюлями предохраняется (может быть, колпачком) —

И обоим всё нипочём.

 

Я думаю: это — рай, мы об этом всю жизнь мечтали:

Брачные узы, гримасничанье — отброшены, как детали

Устаревшего зерноуборочного комбайна.

Кто молод, тот катится с горки к счастью, которого мы не знали,

 

Свободно и безостановочно. Интересно, а был ли кто-то,

Кто глядел на меня, лет сорок назад, соображая:

«Повезло же этому парню — никакого холодного пота

От ужаса перед Богом, никакого ада и рая,

 

И относись к священнику как тебе угодно.

Чертовски вольные птицы — всё это поколенье,

Катятся себе к счастью, с горки летят свободно,

Мчатся безостановочно». И сразу воображенье

 

Улетает от слов к образу высоких окон:

Огромное солнце в стёклах включено в образ.

А дальше, за стёклами — воздух, пустой, голубой, глубокий,

Безмерный, ни с чем не связанный. Просто воздух.

 

 

 

Aubade

 

I work all day, and get half-drunk at night.   
Waking at four to soundless dark, I stare.     
In time the curtain-edges will grow light.     
Till then I see what’s really always there:     
Unresting death, a whole day nearer now,    
Making all thought impossible but how        
And where and when I shall myself die.       
Arid interrogation: yet the dread       
Of dying, and being dead,                 
Flashes afresh to hold and horrify.

 

The mind blanks at the glare. Not in remorse —      
The good not done, the love not given, time             
Torn off unused — nor wretchedly because              
An only life can take so long to climb           
Clear of its wrong beginnings, and may never;         
But at the total emptiness for ever,                
The sure extinction that we travel to 
And shall be lost in always. Not to be here,  
Not to be anywhere,               
And soon; nothing more terrible, nothing more true.

 

This is a special way of being afraid
No trick dispels. Religion used to try,
That vast, moth-eaten musical brocade                     

Created to pretend we never die,
And specious stuff that says No rational being         
Can fear a thing it will not feel, not seeing
That this is what we fear — no sight, no sound,
No touch or taste or smell, nothing to think with,
Nothing to love or link with,
The anaesthetic from which none come round.

           

And so it stays just on the edge of vision,
A small, unfocused blur, a standing chill
That slows each impulse down to indecision.
Most things may never happen: this one will,
And realisation of it rages out
In furnace-fear when we are caught without
People or drink. Courage is no good:
It means not scaring others. Being brave
Lets no one off the grave.
Death is no different whined at than withstood.

 

Slowly light strengthens, and the room takes shape.
It stands plain as a wardrobe, what we know,
Have always known, know that we can’t escape,
Yet can’t accept. One side will have to go.
Meanwhile telephones crouch, getting ready to ring
In locked-up offices, and all the uncaring
Intricate rented world begins to rouse.
The sky is white as clay, with no sun.
Work has to be done.
Postmen like doctors go from house to house.

 

(1977)

 

 

Предутренняя серенада

 

Днём я работаю, а пью — по вечерам.
Пью крепко. Но в четыре — просыпаюсь
Как по приказу. Тьма кругом. И там,

Где быть должно окно, темно. И хаос

Обычных мыслей в этом промежутке
Не существует. Мысль — одна: на сутки

Смерть стала ближе. Спрашиваю: сам —
Когда я, где? Но думаньем бесплодным
Не насыщаясь, страх огнём холодным,
Как фотовспышка, лупит по глазам.

 

Рассудок ослеплён и пуст. Не от
Раскаянья (любовь, талант растратил,
Всё на потом откладывал — и вот...),
Не из уничиженья (столько пятен
Пришлось стереть с единственной своей,
Последней жизни, а помог ли ей
Вскарабкаться?) — но лишь от молчаливой
И близкой пустоты, тотальной тьмы,
Где нас не будет. Не осилим мы
Столь страшной, столь правдивой перспективы.

 

Сей страх страшней, чем страхи вообще:

Ничем не сбить его. Религия пыталась

Органной вышивкой по траченной парче

Внушить, что мы бессмертны. Просчиталась.

Рациональный лепет: дескать, нам

Страшиться странно, смерть случится там,

Где не почувствуем, — ошибка или поза.

То и пугает нас: бесчувственность сама —

Нет вкуса, запаха, нет тела, нет ума...

То и пугает: не проснуться от наркоза.

 

Неясное пятно, помеха с краю...

Но почему озноб так сильно бьёт?

Что будет кроме этого, не знаю,

Но это в точности произойдёт!

И корчишься в том знанье, как в огне,

Раз ты остался с ним наедине

И трезв, как стёклышко. Нет, мужеством нельзя

Помочь себе (других утешить можно):

Смерть наступает столь же непреложно

Дрожишь пред ней иль смотришь ей в глаза.

 

Меж тем — светает. Мир опять предметен.

И в комнате, знакомые как шкаф,

Стоят: «Смерть неизбежна», «Я бессмертен».

То и другое — сразу? Это — как?

А миру — наплевать. Дождавшись света,

Проснулись телефоны в кабинетах,

Пока ещё закрытых на ключи.

Сегодня солнца нет на небе сонном.

Пора вставать. Работать. Почтальоны

Идут от дома к дому, как врачи.

 

 

 

Talking in bed

 

Talking in bed ought to be easiest
Lying together there goes back so far
An emblem of two people being honest.

Yet more and more time passes silently.
Outside the wind's incomplete unrest
builds and disperses clouds about the sky.

And dark towns heap up on the horizon.
None of this cares for us. Nothing shows why
At this unique distance from isolation

It becomes still more difficult to find
Words at once true and kind
Or not untrue and not unkind.

 

(1960)

 

 

 

Лежать, беседуя

 

Лежать, беседуя — всегда казалось мне

Простым и лёгким. Воплощеньем правды,

Вообразимой лишь наедине.

 

Но время тянется, а мы молчим, молчим.

Снаружи — ветер, стихший не вполне,

Гоняет облаки, диктуя облик им,

 

И — вдалеке — домов нагроможденья.

Всем — не до нас. И, вроде, нет причин

Тому, что не текут без принужденья

 

Слова, которые обоим так нужны:

Они должны быть и правдивы, и нежны.

По крайней мере, лжи и злобы лишены.

 

 

 

Wild oats

 

About twenty years ago

Two girls came in where I worked —

A bosomy English rose

And her friend in specs I could talk to.

Faces in those days sparked

The whole shooting-match off, and I doubt

If ever one had like hers:

But it was the friend I took out,

 

And in seven years after that

Wrote over four hundred letters,

Gave a ten-guinea ring

I got back in the end, and met

At numerous cathedral cities

Unknown to the clergy. I believe

I met beautiful twice. She was trying

Both times (so I thought) not to laugh.

 

Parting, after about five

Rehearsals, was an agreement

That I was too selfish, withdrawn

And easily bored to love.

Well, useful to get that learnt,

In my wallet are still two snaps,

Of bosomy rose with fur gloves on.

Unlucky charms, perhaps.

 

(1962)

 

 

Плевел

 

Туда, где я работал, лет двадцать тому назад,

Зашли две девушки. Одна из них —

Полногрудое чудо Англии, со второй,

С её подругой, в очочках, я мог и заговорить.

Лица в те времена выражали намного больше,

И я знаю, что ни до, ни после я никогда не

Встречал такого лица, как у первой.

Но той, в очочках, я назначил свиданье

 

И написал в теченье следующих семи лет

Четыреста с лишним писем, подарил кольцо

За десять гиней (в конце концов

Вернувшееся ко мне); встречался с ней

Во множестве городов с большими соборами,

Но к священникам не обращался. За время всех

Этих событий я красивую видел дважды.

Оба раза она старалась сдерживать смех.

 

Расставание — после примерно пяти

Репетиций — произошло при взаимном согласии,

Что такого, как я, скучного рассеянного

Эгоиста, любить невозможно.

Что ж, есть вещи, которые полезно усвоить.

У меня в бумажнике, на двух отпечатках старых —

Полногрудое чудо. На обоих снимках —

В меховых перчатках. Не иначе как злые чары.

 

 

 

Annus Mirabilis

 

Sexual intercourse began

In nineteen sixty-three

(which was rather late for me) —

Between the end of the Chatterley ban

And the Beatles' first LP.

 

Up to then there'd only been

A sort of bargaining,

A wrangle for the ring,

A shame that started at sixteen

And spread to everything.

 

Then all at once the quarrel sank:

Everyone felt the same,

And every life became

A brilliant breaking of the bank,

A quite unlosable game.

 

So life was never better than

In nineteen sixty-three

(Though just too late for me) —

Between the end of the Chatterley ban

And the Beatles' first LP.

 

(1967)

 

 

 

Год чудес

(Annus Mirabilis)

 

В одна тысяча девятьсот шестьдесят третьем году

(поздновато для моего поколения),

До первой долгоиграющей битлов и общего увлечения,

Но после оправдания "Леди Чаттерлей" по суду —

Стало известно об акте полового совокупления.

 

До этого речь могла идти

Только о торге вокруг кольца,

Об играх, манёврах, хитростях без конца,

О сраме, который начинается в районе шестнадцати

И распространяется на всё и вся.

 

А тут вдруг смолк вековечный спор,

Все хотели единственного — и поскорее.

И каждая жизнь, стеснённая до тех пор,

Стала чем-то подобным скачке во весь опор,

Чем-то вроде беспроигрышной лотереи.

 

Поэтому в тысяча девятьсот шестьдесят третьем году

(слишком поздно для моего поколения),

До первой долгоиграющей битлов и общего увлечения,

Но после оправдания "Леди Чаттерлей" по суду —

Жизнь была прекрасней чем когда-либо, без исключения.

 

 

 

Toads

 

Why should I let the toad work
 Squat on my life?

Can't I use my wit as a pitchfork
 And drive the brute off?

Six days of the week it soils
 With its sickening poison —

Just for paying a few bills!
 That's out of proportion.

Lots of folk live on their wits:
 Lecturers, lispers,

Losels, loblolly-men, louts-
 They don't end as paupers;

Lots of folk live up lanes
 With fires in a bucket,

Eat windfalls and tinned sardines-
 they seem to like it.

Their nippers have got bare feet,
 Their unspeakable wives

Are skinny as whippets — and yet
 No one actually starves.

Ah, were I courageous enough
 To shout Stuff your pension!

But I know, all too well, that's the stuff
 That dreams are made on:

For something sufficiently toad-like
 Squats in me, too;

Its hunkers are heavy as hard luck,
 And cold as snow,

And will never allow me to blarney
 My way of getting

The fame and the girl and the money
 All at one sitting.

I don't say, one bodies the other
 One's spiritual truth;

But I do say it's hard to lose either,
 When you have both.

 

(1954)

 

 

 

Жабы

 

Работа — жаба. И с чего я ей

Взял и позволил сесть себе на шею?

Неужто не хитрей я, не умней,

И сбросить эту мерзость не сумею?

 

Шесть дней в неделю слизь и мокрота

Грозят мне бородавками на теле.

И это всё — чтоб оплатить счета?

Вот перекос, вот чушь на самом деле!

 

Полно народу кормится умом:

Профессора, пройдохи, полудурки,

Певцы, политиканы... — и притом

Имеют что-то кроме хлебной корки.

 

Полно кругом — бездомных, что живут

Подачками, консервною дешёвкой,

Жгут мусор, чтоб согреться... — но не мрут,

И не жалеют, кажется, нисколько.

 

Костлявы жёны их, а у детей —

Грязь под ногтями, психика страдает.

Но как-то выживают — ей-же-ей —

Фактически никто не голодает.

 

Эх, заорать бы жабе: «Шла бы ты —

Плевать не пенсию — куда подальше!»

Но я-то знаю: это всё — мечты

На грани вожделения и фальши —

 

Ведь нечто из того же вещества,

Холодное и мокрое по краю,

Живёт внутри — и все мои права

Тяжёлым жабьим задом попирает.

 

И эта жаба, что во мне живёт,

Смекалистость парализуя страхом,

Всё сразу — деньги, женщину, почёт —

Не даст мне захватить единым махом.

 

У каждой жабы — собственная роль.

Вдвоём они берут меня под стражу.

Одну бы я ещё переборол,

Но вот с двумя, боюсь, уже не слажу.

 

 

 

Toads Revisited

Walking around in the park
Should feel better than work:
The lake, the sunshine,
The grass to lie on,

Blurred playground noises
Beyond black-stockinged nurses —
Not a bad place to be.
Yet it doesn't suit me.

Being one of the men
You meet of an afternoon:
Palsied old step-takers,
Hare-eyed clerks with the jitters,

Waxed-fleshed out-patients
Still vague from accidents,
And characters in long coats
Deep in the litter-baskets —

All dodging the toad work
By being stupid or weak.
Think of being them!
Hearing the hours chime,

Watching the bread delivered,
The sun by clouds covered,
The children going home;
Think of being them,

Turning over their failures
By some bed of lobelias,
Nowhere to go but indoors,
Nor friends but empty chairs —

No, give me my in-tray,
My loaf-haired secretary,
My shall-I-keep-the-call-in-Sir:
What else can I answer,

When the lights come on at four
At the end of another year?
Give me your arm, old toad;
Help me down Cemetery Road.

 

(1962)

 

 

 

Жабы. Заново

 

Уж точно — прогулка в парке

Лучше рабочей запарки.

Солнышко, синева

Озера — и трава,

 

Чтобы разлечься на ней

И слушать возню детей

У песочницы, в дрёме смутной.

Но как-то мне неуютно

 

Оказаться одним из этих

Гуляющих: в потёртых манжетах

Клерков, дрожащих нытиков;

Беспомощных паралитиков;

 

Жертв недавней дорожной встряски,

Возвращающихся с перевязки;

Типов в длинных пальто, что со смаком

Промышляют по мусорным бакам —

 

Одним из глупых и слабых

Сачков от работы-жабы.

Не представлю себя таким! —

Утомясь бездельем глухим,

 

Слушать часы на башне,

Наблюдать за бегом всегдашним —

За разносчиками, детьми...

Не представлю я, чёрт возьми,

 

Чтоб у клумб с резедой турецкой

Я чурался собственных действий,

Чтоб меня дожидались в мире

Только стулья в пустой квартире.

 

Нет уж, лучше пусть будет и дальше

Химзавивка у секретарши,

 «вот-список-звонивших-сэр» и «поправки-с-этого-места»:

Как мне иначе ответить в конце семестра,

 

Когда свет за окном станет слепым и слабым?

Дай мне скорее руку, старая жаба,

Пройдёмся вдвоём на закуску

Вниз по Успенскому Спуску.