• 2024-4(46)

Из поэзии Ричарда Уилбера — Richard Wilbur

 

 

 

МАЛЬЧИК У ОКНА

 

Ему невмочь смотреть, как снеговик

Стоит один на холоде ночном,

И мальчик плачет, слыша за окном

Как там скрежещет ветер, зол и дик.

Сквозь слезы не поймать ответный взгляд

Фигуры бледной с камешками глаз,

Такой же взгляд, какой на райский сад

Адам-изгой послал в последний раз.

 

Но в дом не ступит снежный человек,

Ему не жить, где не царит мороз,

Хотя он тронут видом детских слез.

И пусть его стихия — лед и снег,

Он смог расплавить снег в глазу одном

И грудь его в дождинках, как в слезах

По малышу, чья участь за окном —

Любовь и свет, тепло и сильный страх.

 

 

BOY AT THE WINDOW

 

Seeing the snowman standing all alone

In dusk and cold is more than he can bear.

The small boy weeps to hear the wind prepare

A night of gnashings and enormous moan.

His tearful sight can hardly reach to where

The pale-faced figure with bitumen eyes

Returns him such a God-forsaken stare

As outcast Adam gave to paradise.

 

The man of snow is, nonetheless, content,

Having no wish to go inside and die.

Still, he is moved to see the youngster cry.

Though frozen water is his element,

He melts enough to drop from one soft eye

A trickle of the purest rain, a tear

For the child at the bright pane surrounded by

Such warmth, such light, such love, and so much fear.

 

 

 

ИЮНЬСКИЙ СВЕТ

 

Ты появилась средь июньских дней,

Через окно окликнувши меня,

Наполненною легкостью маня.

Так все вокруг становится ясней

В воздушной глади в летнем свете дня.

 

Твоя любовь и цельной, и простой

Была как груша, брошенная мне,

Что спелостью напомнит о вине;

Смертельней было милости людской

Лицо твое в мерцающем огне.

 

О, этот яркий дар, твоя любовь,

Сквозь свет наивный в руки падал он,

 Восторгом новым, правдой озарен,

Как самый первый, главный из даров.

 

 

JUNE LIGHT

 

Your voice, with clear location of June days,

Called me outside the window. You were there,

Light yet composed, as in the just soft stare

Of uncontested summer all things raise

Plainly their seeming into seamless air.

 

Then your love looked as simple and entire

As that picked pear you tossed me, and your face

As legible as pearskin's fleck and trace,

Which promise always wine, by mottled fire

More fatal fleshed than ever human grace.

 

And your gay gift — Oh when I saw it fall

Into my hands, through all that naïve light,

 It seemed as blessed with truth and new delight

As must have been the first great gift of all.

 

 

 

К СТОЛЕТИЮ РОБЕРТА ФРОСТА

 

Бы воздух свеж, но зябнул луг,

Котрым тихо шел я, вдруг

Необъяснимо шевелясь,

Пробило ледяную грязь

Травы морозное стекло,

Дрожали камни, все плыло.

Кто дрожь мог эту объяснить?

Природа вздумала шутить,

Законы физики поправ?

Остановившись, поморгав,

Увидел я, как страшный сон,

Родник чуть видимый, и он

Из мерзлой исходил земли.

Снег таял и ручьи текли,

Родник стараясь напитать,

Чтобы земля смогла отдать

Весь холод с этим родником;

Так ум, сомненьями ведом,

Внимает голосу чутья.

Здесь быть цветам — подумал я.

 

 

R.FROST 100th B'DAY

 

The air was soft, the ground still cold.

In wet dull pastures where I strolled

Was something I could not believe.

Dead grass appeared to slide and heave,

Though still too frozen-flat to stir,

And rocks to twitch, and all to blur.

What was this rippling of the land?

Was matter getting out of hand

And making free with natural law?

I stopped and blinked, and then I saw

A fact as eerie as a dream.

There was a subtle flood of stream

Moving upon the face of things.

It came from standing pools and springs

And what of snow was still around;

It came of winter's giving ground

So that the freeze was coming out,

As when a set mind, blessed by doubt,

Relaxes into mother-wit.

Flowers, I said, will come of it.

 

 

 

КОНЕЦ ГОДА

 

Под тяжестью зимы уходит год,

В снега и ночь укутаны дома,

И лишь от окон отступает тьма;

Там собран свет и воздух, жизнь идет,

Как в озере озябшая вода

Еще дрожит под корочкою льда.

 

Я знаю, как засохшая листва,

Холодным ветром сбитая в полет,

В круженьи танца спустится на лед

И там застынет, как от колдовства,

Запечатлив падения момент

В свой самый совершенный монумент.

 

А папоротник, в мертвой красоте,

Щекой на камне нам оставил след,

Прочтенный через миллионы лет!

А мамонты, что в серой мерзлоте,

Безропотно, на неизвестный срок

Застыли как дворцы. А тот щенок

 

Проспал калачиком Помпеи ад,

В котором пепел тучами летел,

Скрывая части человечьих тел,

Рук частокол и омертвевший взгляд

Людей, желавших снова встать с утра

И делать, что не сделано вчера.

 

Так рвется время, нам прервать бы бег,

Но мчимся в завтра, только редкий след

Оставив в ткани наступивших лет.

Еще, еще! И глушит звуки снег —

Шум радио, оваций из окон.

Со снегом спорит новогодний звон.

 

 

YEAR’S END

 

Now winter downs the dying of the year,

 And night is all a settlement of snow;

From the soft street the rooms of houses show

A gathered light, a shapen atmosphere,

Like frozen-over lakes whose ice is thin

And still allows some stirring down within.

 

I've known the wind by water banks to shake

The late leaves down, which frozen where they fell

And held in ice as dancers in a spell

Fluttered all winter long into a lake;

Graved on the dark in gestures of descent,

They seemed their own most perfect monument.

 

There was perfection in the death of ferns

Which laid their fragile cheeks against the stone

A million years. Great mammoths overthrown

Composedly have made their long sojourns,

Like palaces of patience, in the gray

And changeless lands of ice. And at Pompeii

 

The little dog lay curled and did not rise

But slept the deeper as the ashes rose

And found the people incomplete, and froze

The random hands, the loose unready eyes

Of men expecting yet another sun

To do the shapely thing they had not done.

 

These sudden ends of time must give us pause.

We fray into the future, rarely wrought

Save in the tapestries of afterthought.

More time, more time. Barrages of applause

Come muffled from a buried radio.

The New-year bells are wrangling with the snow.

 

 

 

СРАВНЕНИЕ ЕЕ УЛЫБКИ

 

Твоя улыбка, просто мысль о ней —

И мир, застыв, воскреснет, чист и прост,

Как будто вдруг — шлагбаум на шоссе,

Машины встали, и толпа людей

Густеет с двух сторон и смотрят все

Как начинает разводиться мост.

 

Но вот редеет дым, молчат гудки,

Лишь холостых моторов голоса,

Размеренно скользяший пакетбот

Меж берегами шелковой реки,

Бой склянок, лопастей неспешный ход

И спад воды с гребного колеса.

 

 

A SIMILE FOR HER SMILE

 

Your smiling, or the hope, the thought of it,

Makes in my mind such pause and abrupt ease

As when the highway bridgegates fall,

Balking the hasty traffic, which must sit

On each side massed and staring, while

Deliberately the drawbridge starts to rise:

 

Then horns are hushed, the oilsmoke rarefies,

Above the idling motors one can tell

The packet’s smooth approach, the slip,

Slip of the silken river past the sides,

The ringing of clear bells, the dip

And slow cascading of the paddle wheel.

 

 

 

ДОМ

 

На белый, лишь во сне знакомый дом

Она бросала взгляд в последний раз,

Проснувшись и не открывая глаз,

Но до сих пор не побывала в нем.

 

О доме что сказала мне она?

Терраса, двери, белый столб ворот;

Морской соленый ветер ели гнет,

Ротонда вдовья* над скалой видна.

 

Где милая сейчас? Не нахожу.

Но глуп, кто хочет отыскать тот дом,

Придуманный во сне ее умом.

Я ж еженочно в море ухожу.

 

*Прим.перев. — В оригинале: widow's walk (буквально — вдовья тропа) — площадка на крыше с перилами, часто имеющая форму ротонды, и встречающаяся в прибрежных домах Северной Америки 19-го века. Говорят, что это имя произошло от жен моряков, которые ждали возвращения своих супругов, порою погибающих в океане и оставляюших женщин вдовами.

 

 

THE HOUSE

 

Sometimes, on waking, she would close her eyes

For a last look at that white house she knew

In sleep alone, and held no title to,

And had not entered yet, for all her sighs.

 

What did she tell me of that house of hers?

White gatepost; terrace; fanlight of the door;

A widow's walk above the bouldered shore;

Salt winds that ruffle the surrounding firs.

 

Is she now there, wherever there may be?

Only a foolish man would hope to find

That haven fashioned by her dreaming mind.

Night after night, my love, I put to sea.

 

 

 

К Ш.*

 

Дверь лифта, долгий спуск — и вот она

Навстречу утру покидает дом,

Едва заметна в блеске городском,

Глядит наверх, где ждет он у окна,

И взяв такси, вливается, как все,

В поток машин на западном шоссе.

 

Какой разрывов и разлук размах —

Ведь даже те, чей сладостный амур

Навряд ли был длинней, чем вальса тур,

Уходят со слезами на глазах,

Решив, что к новой жизни нет путей.

Для них над клубным домом в темноте

 

Лишь вспышки Персеид; а тем другим,

Кого гнетут на пирсе боль и груз,

Хотя им легче от разрыва уз,

Тысячемильный путь необходим,

Чтоб волн сплетеньем сгладить бури след,

Сведя сумбур былой любви на нет.

 

Любимая, нам чужда эта скорбь,

И сожаленья эти не близки,

Не делим сладко-горькой их тоски,

Где над любовью суд жесток и скор;

И нам просторно в долгом чувстве том,

Что удается сохранить вдвоем.

 

Хотя спокойным кажется оно,

Но страстно sostenuto двух сердец,

Сплетая пыл с учтивостью в венец,

Оно для нас как будто создано,

Как запах роз, как дивной скрипки стон,

Или розетта, или небосклон.

 

*Прим. перев.: Посвящается жене поэта Шарлотте

 

 

For C.

 

After the clash of elevator gates

And the long sinking, she emerges where,

A slight thing in the morning’s crosstown glare,

She looks up toward the window where he waits,

Then in a fleeting taxi joins the rest

Of the huge traffic bound forever west.

 

On such grand scale do lovers say good-bye—

Even this other pair whose high romance

Had only the duration of a dance,

And who, now taking leave with stricken eye,

See each in each a whole new life forgone.

For them, above the darkling clubhouse lawn,

 

Bright Perseids flash and crumble; while for these

Who part now on the dock, weighed down by grief

And baggage, yet with something like relief,

It takes three thousand miles of knitting seas

To cancel out their crossing, and unmake

The amorous rough and tumble of their wake.

 

We are denied, my love, their fine tristesse

And bittersweet regrets, and cannot share

The frequent vistas of their large despair,

Where love and all are swept to nothingness;

Still, there’s a certain scope in that long love

Which constant spirits are the keepers of,

 

And which, though taken to be tame and staid,

Is a wild sostenuto of the heart,

A passion joined to courtesy and art

Which has the quality of something made,

Like a good fiddle, like the rose’s scent,

Like a rose window or the firmament.