• 2014-2

Тут можно было бы ограничиться констатацией факта: перед нами совершенно очевидно бестселлер. «Дуэт для одиночества», будучи хорошо, в духе оригинала, переведенным на английский, получил бы в Америке, Австралии или, скажем, Канаде, где живет автор, Алена Жукова, пишущая, однако, на родном языке, не меньшую популярность, чем романы выдающихся, чутко схватывающих читательскую конъюнктуру, прекрасных беллетристов Даниэлы Стил или Стивена Кинга, продолжите этот ряд сами. Правда, сразу же следует сделать оговорку. Построенный по всем законам мелодрамы, с ее повышенной чувствительностью, педалированными переживаниями, готовностью в любой момент пустить слезу, склонностью к мистике, чудесными превращениями Золушек в принцесс и обязательными счастливыми финалами, роман Жуковой, при всем при том, куда глубже и значительнее литературы для невзыскательных обывателей, пусть даже качественной, мастерски сработанной. Это не дамская писанина, не чтиво для быстрого и беззаботного проглатывания в метро или самолете. Перед нами тонкая, умная проза. И это, в сочетании с бегло перечисленными приемами филологической попсы, которыми Жукова, как оказалось, владеет вполне свободно, делает ее книгу явлением в своем роде уникальным.

Исходя из сказанного, вы вправе предположить, что писатель, отнюдь, кстати, не новичок, хотя пробиться через бетонную стену крупного российского издательства ей удалось лишь во второй раз, выступает, с одной стороны, холодным трезвым прагматиком, выстраивая свою вещь по законам восприятия среднеарифметической толпы, а, с другой, уважая себя как личность, очеловечивает эту схему психологическими этюдами, сообщающими ей родство с серьезной прозой. Думаю, такой подход к роману Жуковой был бы ошибочным и не объяснил бы его завораживающей вязкости, прилипчивости, что ли, когда не только сентиментальная домохозяйка с начальным образованием, но и вполне интеллигентные, сверх всякой меры начитанные люди проглатывают его без роздыха, не испытывая усталости.

Здесь, мне кажется, мы сталкиваемся лицом к лицу с языковым феноменом. Не раз и не два было замечено, что язык произведения литературы, если автор владеет им в совершенстве, выполняет формообразующую функцию. Что это означает? Лишь то, что словорасположение,  интонационной строй текста даже при полном отсутствии в нем того, что мы именуем фабулой, то есть внятного, последовательного чередования событий, создают в воображении читателей иллюзию постоянного движения, становления взаимоотношений персонажей книги. А отсюда уже один шаг до сюжета,  представляющего собою отнюдь не положенный в основу рассказа, повести или романа анекдот, а развитие характеров действующих лиц, переживающих нравственное созревание или падение; мечущихся вверх-вниз, из стороны в сторону, пока некто, неподвластный земным чувствам, не произнесет, увы и ах (вспомните священное писание), «ты взвешен на весах и найден очень легким», и воспротивиться этому приговору будет невозможно.

Это отступление мне показалось нужным для того, чтобы сосредоточить внимание тех, кто только приступает к чтению романа, на отличном языке этой прозы, точном, гибком, метафоричном; как раз таком языке, которому оказались подвластными филигранные описания эмоций и чувств героев, постоянно находящихся, в силу природной взвинченности, уязвимости, беззащитности, хрупкости, свойственной талантам, на грани саморазрушения.

Не считаю возможным излагать содержание «Дуэта для одиночества», ибо беглым пересказом его неизбежно придется вульгаризировать. Скажу только, что в этом густо населенном романе речь идет о нескольких поколениях людей, чья жизнь дана фрагментарно, в безошибочно, опытным глазом зафиксированных ее подробностях, вызывающих в совокупности ощущение многофигурного, сочного живописного полотна. Стержнем этой житийной материи, иногда приобретающей мимолетное сходство с физиологическим очерком, иногда восходящей к философскому постижению сущего, становится линия взаимной тяги-любви вундеркинда-пианистки Лизы Целякович и ее первого учителя музыки Павла Хлебникова; с ее стороны – отчаянной, не желающей признавать фиаско, с его – столь же безумной, но раздавленной прозаическими обстоятельствами эмигрантского существования и собственной конформностью. Добавлю лишь то, что оставленная Павлом, убывшим в Израиль, Лиза проходит через все круги ада, включая проституцию, наркоманию, психушку, и возвращается на белый свет в роли блистательной пианистки, маркизы Эльзы де Байе; но и неудавшийся ее возлюбленный, хоть и не встречается больше со своей ученицей, в итоге становится довольно успешным композитором.

В общем, торжествует мелодрама. Но язык! Но отвага! Жукова, нимало не заботясь о том, как отнесутся к ее книге ханжи, которых всегда хватало и хватает, повествует жестко, честно, открыто о том, как испытывающий странную тягу к своей несовершеннолетней ученице Хлебников, в конце концов, оказывается ее любовником. На какие-то несколько минут; всего лишь, если не ошибаюсь, дважды за все время их знакомства, но оказывается. Жукова описывает происходящее с ними в этом горячечном бреду виртуозно и нежно; так, что картины свиданий Лизы с Хлебниковым чуть ли не визуализируются – звучат, пульсируют, обжигают. Беспощадно натуралистичны, но деликатно смикшированы, изобилуют незаемными, остро схваченными деталями и эпизоды более поздней, нереализованной страсти Хлебникова к распущенной нимфетке Илоне, подруге его дочери, которая, словно в отместку судьбы за сдвиги в психике отца, была провидением наказана, едва не погибла, впала в кому.

Подозреваю, что все, здесь описанное, может квалифицироваться непреклонными моралистами самым суровым образом. И напрасно. Недаром Жукова отсылает нас, описывая нравственные рефлексии Хлебникова, к набоковской Лолите. На том основании, на каком кто-либо взялся бы осуждать ее нового Гумберта, можно было бы предать остракизму и Лимонова с его «Эдичкой», и невыдуманных Фреда Меркьюри, Рудольфа Нуриева, Элтона Джона, да мало ли кого еще. Художника нельзя судить по тем же законам, что любого смертного. Всякому, кто берется размахивать в таких случаях  кулаками, стоило бы вспомнить  письмо Пушкина к Вяземскому, где он брезгливо высек соглядатаев-моралистов в четырех фразах: «Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы — иначе». К этому ничего не добавишь. Психологическая проза, а в «Дуэте для одиночества» мы имеем дело именно с нею, хороша только, если откровенна, исповедальна и бесстрашна.

Но вот, что любопытно. Жукова не менее уверенно, чем на почве бытописательства или психологического анализа, чувствует себя в бесплотной, почти сновидческой атмосфере фантазий, мистических озарений, которые посещают ее героиню в минуты, когда только уход от реальности в это расплывчатое, невесомое, лишенное, как замечает она сама, измерений состояние способен возвратить ей равновесие и покой. Эти переходы, перепады фактур и смыслов у автора своим изяществом и достоверностью восхищают.

 Нельзя не заметить и того, что роман «Дуэт для одиночества» просто пропитан музыкой. Это первая профессия Алены Жуковой, и удивляться тут, вроде бы, нечему. Но, если бы кто-либо из профессиональных знатоков дал себе труд внимательно исследовать ткань книги, ее композиционные особенности, уверен, он обязательно нашел бы сходство со строением музыкального произведения. Я не отношусь к числу музыковедов, но слышу, как звучит этот роман; как разнообразны партии его персонажей; как сложна и многослойна партитура вещи. А ближе к финалу, где мы находим рассуждения воскресшей к творчеству Лизы о сути музыки, процессе ее рождения; о том, как «иголочным уколом» проклевывается она из абсолютной тишины; упоминание о «рекуррентных рядах Фибоначчи», а значит, и о совершенных количественных пропорциях в природе и искусстве, закрепленных «Золотым сечением», имеющем прямое отношение к  ученым поискам гармонии во Вселенной, становится ясным, отчего Жукова избрала эпиграфом к книге фразу Курта Воннегута. Вот она. «Для него необходимым и достаточным доказательством существования бога была музыка». Для нее – тоже. Но и литература, прохваченная сосудами, несущими божественные звуки, – не единственный доступный этому писателю способ прийти в гармоническое согласие с собой, однако, рискну допустить, самый короткий и счастливый.

Поделиться