• 2023-4(42)

От редакции журнала «Новый Свет»: мы активно сотрудничаем с издательством Freedom Letters, в котором на данный момент вышли книги трех наших авторов: Веры Павловой — поэтический сборник «Линия соприкосновения»; Ирины Евсы — поэтический сборник «Дети Рахили» и книга прозы Валерия Бочкова «Бабье лето».

 

  

Издательство Freedom Letters

 

Независимое издательство неподцензурной литературы на русском, украинском и английском языках. Издательство открылось 17 апреля 2023 года. Основал его Георгий Урушадзе -— медиаменеджер, журналист, издатель, до начала войны с Украиной -— гендиректор премий «Большая книга», «Лицей» и «Книгуру».

 

Издательство стало сообществом единомышленников, разделяющих идеи мира и свободы, точкой притяжения писателей, журналистов, художников, ученых и активистов.

 

Freedom Letters начало свою деятельность с публикации антивоенной и антитоталитарной литературы, которая была исключена российским государством из культурной жизни страны и объявлена вне закона.

 

За первые полгода работы издательством выпущены 60 электронных и 55 бумажных книг.

 

Freedom Letters — самое быстроразвивающееся из издательств мира и самое крупное из русскоязычных издательств за границей.

  

Серии издательства:

  

Не убоюсь зла — серия правозащитной литературы, воспоминания и последние слова современных российских и советских политических заключенных. В этой серии уже опубликованы книги Ильи Яшина, Натана Щаранского, сборник судебных речей сорока одного российского политзаключенного и обвиняемого — от Михаила Ходорковского и Алексея Навального до участниц группы Pussy Riot и Владимира Кара-Мурзы.

  

Слова України — самая крупная серия издательства: современная украинская проза, поэзия, дневники очевидцев российского вторжения. Книги выходят на украинском и русском языках. Среди авторов — Александр Кабанов, Генри Лайон Олди, Анатолий Стреляный, Ирина Евса и многие другие.

  

Февраль/Лютий — серия фиксирует деградацию российских институций и осмысляет происходящее внутри РФ. Авторы серии — ученые, журналисты, активисты и политики.

 

 Отцы и дети — русская, украинская классическая литература с актуальными предисловиями и в современном оформлении. Уже вышли «Хаджи-Мурат» Льва Толстого с предисловием Дмитрия Быкова, «Отцы и дети» Ивана Тургенева с предисловием Александра Иличевского, «Блистающий мир» Александра Грина с предисловием Артема Ляховича.

  

Легкие — умная беллетристика, легким языком отвечающая на сложные вопросы, «глоток воздуха» для наших современников.

 

 Также разрабатываются серии учебной литературы для взрослых и серия исторических/философских исследований.

 

 Награды:

 

Книга «Правда ли» Ильи Бера вошла в лонг-лист номинации «Политпросвет» премии «Просветитель» 2023 года.
Книга «Границы сред» Аси Михеевой вошла в Номинационный список премии «Новые горизонты».

   

 

Валерий Бочков


Фрагмент книги «Бабье лето»

  

Солнце садилось и двор наполнялся сумраком. Пахло концом лета, жухлым тополиным листом, теплой городской пылью. На кирпичной стене общежития белела недавно замазанная надпись. Асфальт был заляпан белилами. Надпись появлялась каждую неделю — каждую неделю ее снова закрашивали. Лутц придержал железную дверь, выскользнул из подъезда. Посередине двора, заехав передними колесами на вытоптанную клумбу, стоял служебный автобус с зашторенными окнами и серой полосой вдоль борта.

 

На убогой детской площадке — ржавый остов качелей, песочница, фонарный столб — лениво возились солдаты. Из железных трубок и палок они уже собрали каркас то ли шатра, то ли большой палатки. Посередине, прямо в песочнице, стоял узкий колченогий стол, накрытый кумачовой тряпкой.

 

Дверь третьего подъезда распахнулась, оттуда появилась непомерно длинноногая девица на шпильках и в куцем платье, антрацитовом со змеиной блесткой. Девица в нерешительности остановилась, потом вдруг согнулась — будто сломалась пополам. Ее громко вырвало жидкой гадостью, темной, коричневой, похожей на старую кровь.

 

Окна второго этажа над подъездом были настежь распахнуты — все три окна. Комнаты были налиты густой чернотой, там угадывалось смутное безмолвное движение, какая-то глухая возня. Через арку во двор вкатила черная «чайка», из нее выкарабкался крупный полковник с аксельбантами, следом вылез поп в рясе. Полковник вытер лицо рукой и закурил, поп раскрыл багажник, вытащил оттуда шляпную коробку. Девица, пошатываясь, наблюдала за приехавшими. Поп достал из коробки предмет, похожий на золотое ведро. Аккуратно надел ведро на голову.

 

Дверь подъезда раскрылась. Из чернильной темноты выплыла крышка гроба. Ее на вытянутых руках нес над головой сухой мужичок в мятом костюме. Лутц узнал местного электрика — то ли Леню, то ли Лешу. Девица неуверенно посторонилась, пропуская монтера. Потом согнулась и ее снова вырвало.

  

7

  

Лутц вышел из арки на проспект. Быстро пошел в сторону Сухаревки. Прохожих было мало. Дома на той стороне, большие и грязные, со слепыми от пыли окнами, казались необитаемыми. У входа в булочную, прямо на тротуаре, стоял милицейский фургон. Прохожие огибали фургон, обходили торопливо и не оглядываясь. Соседний магазин электротоваров, закрытый неделю назад, теперь был заколочен листами фанеры. На остановке пара одинаково мелких старух в мышиного цвета дождевиках ждала автобус.

 

Раздался крик, Лутц обернулся. Из дверей булочной с грохотом вывалилось несколько человек. Рослый парень в белой футболке пытался вырваться, трое ментов висли на нем, один пытался душить сзади. Парня повалили, начали бить ногами. Он по-боксерски закрывал голову и лицо руками. Старушки осторожно подошли поближе и заинтересованно наблюдали за происходящим. Другие прохожие отворачивались и прибавляли шаг. Избиение происходило молча. Теперь парня дубасили резиновыми палками.

 

Автобус подошел к остановке, двери открылись. Старушки суетясь, засеменили к автобусу. Водитель захлопнул дверь прямо перед ними и уехал.

 

Пиццерия на углу тоже закрылась. Большие окна на первом этаже, где раньше можно было видеть посетителей, официантов и часть кухни с печью, выложенной диким камнем, словно в какой-то средневековой харчевне, — эти витринные окна были теперь закрашены побелкой. На месте вывески — итальянский повар жонглирующий помидорами — висел флаг. Флаг болтался и на соседнем здании, и на следующем. Откуда-то долетел церковный перезвон, едва слышно, точно кто-то щедрой рукой рассыпал мелочь. Сквозь веселое дзиньканье пробрался басовый набат, тяжкий и мрачный, как похоронный колокол. Звук неторопливо плыл над городом. Лутц сбавил шаг, задрал голову, прислушиваясь. Как пульс, — подумал он, — пульс гигантского зверя.

  

8

    

Сказать, что отец Лутца жил на Сретенке, было бы неверно, поскольку он не жил, а умирал. Диагноз поставили в марте, жизни пообещали еще месяцев шесть, плюс-минус — сказал доктор, роясь в бумагах. Тогда Лутц-старший дал ключ сыну. Не хочу тут лежать и тухнуть, ухмыльнулся.

 

Дом, ветхий и древний, каким-то чудом уцелел в одном из сретенских закоулков. Перед единственным подъездом кривлялись низкорослые яблоньки. Где-то жарили рыбу. Косая дверь, утратившая форму из-за дюжины слоев краски, — последний был коричневым. Мраморные ступеньки, похожие на пыльные обмылки; липкие, будто потные, перила. Лутц тут вырос и помнил наизусть каждый изгиб дряхлого особняка. Поднявшись на третий этаж, он замер с ключом перед дверью. Потянулся к звонку, но тоже передумал. Негромко постучал.

 

Пустота внутри квартиры зашуршала, зашаркала, долго и мучительно зашлась в кашле. Наконец дверь открылась. Лутц знал, что отец плох, но тут оказалось что-то другое.

 

Отец, не взглянув, развернулся и пошаркал в комнату.

 

Даже не худоба, не папиросная бумажность кожи, не скрюченность бессильного тела — нет, Лутца ошарашило почти физическое присутствие некой беспощадной и угрюмой силы, мощной как ураган и беззвучной как полет птицы. Этой гадостью, тяжелой и липкой, было заполнено все пространство прихожей до самого потолка.

 

В комнате оказалось еще хуже. Сквозь полумрак Лутц узнавал постаревшую мебель, плешивый ковер на полу, рыжие абажурчики в мушиных крапинках, мертвые часы в футляре из мореного дуба. В детстве они походили на королевский замок, сейчас напоминали поставленный на попа рыцарский гроб.

 

Черный лак пианино с выводком фарфоровых скользких уродцев, отвратительные кружевные салфетки под хрустальными вазами, обрамленные фотографии молодых родителей — те даже не походили на настоящих живых людей. Его собственные фотографии в виде ребенка-школьника, тоже скорее картонный муляж, чем портрет живого мальчика. Вскрытый склеп. Разрытая могила.

 

— Какая все-таки нелепость… — пробормотал Лутц.

 

На круглом столе под пыльной люстрой стояла шкатулка со стеклянной крышкой, внутри лежали ракушки, которые он собирал вместе с матерью на диком пляже под Ялтой. Он пытался вспомнить название рыбацкой деревни на обрывистом берегу. Волны выбросили мертвого дельфина, вечером море плескалось шепотом, качало ленивые шлюпки. Мокрые цепи ворчали у пирса, большая луна жутковато таращилась, липла к полированным смоляным волнам и катилась, катилась…

 

Отец невесомо опустился на диван — там из вороха подушек, пледов, и стеганых одеял отец свил свое смертное логово. Лутц подошел, остановился в трех шагах.

 

— Ближе, — буркнул отец. — Не заразное… это.

 

Лутц покорно сделал шаг. Он старался не вдыхать, дышал мелко и опасливо, теплый воздух казался тяжелым и шершавым — почти осязаемым. Воздух был наполнен смертью. Отец, откинув голову и страдальчески приоткрыв рот, вдруг стал фрагментом какой-то картины — точно, Эль-Греко — даже чернильный колорит тот же, портрет какого-то мученика или святого, Лутц пытался вспомнить имя, но название ускользало: картина — музей, конечно, Прадо, конечно, Испания — стояла перед глазами, мученик по традиции церковных канонов демонстрировал, держа в руках, инструменты своей пытки: да, то ли крючья, то ли щипцы для выдирания ногтей, как святой Себастьян на любой картине неумолимо щетинится арбалетными стрелами. Святой Януарий? Лоренцо-мученик?

 

Отец мрачно разглядывал Лутца.

 

— Не знаю даже, как объяснить… — начал сын. — Утром, сегодня утром…

 

Старик замотал головой, будто голос сына причинял ему физическую боль. Тот замолчал. Отец что-то буркнул.

 

— Что?

 

Лутц переспросил и тут же осекся: экран телевизора, что стоял в углу был разбит вдребезги. Из экрана торчал кухонный молоток, какими хозяйки отбивают свиные котлеты.

 

— Я всегда знал, что ты… — повторил отец громче.

 

— Что?

 

— Еще в детстве. Думал, сумею сделать из тебя… Перековать. Исправить. Ты же с самого рождения, с самых первых дней…

 

— Что? Что?

 

— Это все твоя мать! Бабье проклятое! Если б не Елена, не ее воркованье… — отец поперхнулся, — ее миндальничанье…

 

Он кашлянул, словно подавился. Пытаясь ртом схватить воздух, вытянул шею. Куриная кожа, белая вареная птица. Отец зашелся в кашле. Он не мог вдохнуть, раскрывал рот и снова кашлял. Это напоминало пытку.

 

«Сдохни», — Лутц подумал и тут же испугался, что именно это и произойдет прямо сейчас. На его глазах умрет отец. Его отец.

 

Лутц кинулся на кухню. Сшибая немытую посуду, он открутил кран, наполнил водой кружку. Бегом вернулся в комнату. Дежа голову за затылок, пытался напоить отца. Ладонью ощутил холод кожи, тяжесть головы — как мраморный шар, господи, как мертвый каменный шар.

  

9

  

Кашель стих, сошел на нет — будто до конца раскрутилась пружина механического завода. На улице, совсем рядом, завыла сирена. К ней присоединилась другая — тише, издалека.

 

— Пожарная?

 

Лутц встал с колен, подошел к окну и отодвинул штору.

 

— Темень… Ничего не видно, — зачем-то прокомментировал он. — Темно.

 

С улицы донесся треск. Стреляли из автомата. Потом что-то грохнуло, да так, что пол подпрыгнул.

 

— На бульварах, — сипло проговорил отец. — У Чистопрудной рвануло.

 

К автоматным очередям добавилась пистолетная пальба — сухие и несерьезные выстрелы, вроде детских хлопушек. Лутц достал телефон, сигнала не было. Громыхнул еще взрыв, но слабей и подальше. Сирены теперь выли хором.

 

— Что с сигналом? — Лутц повернулся. — Где усилитель? Ну, коробка эта?

 

Отец кивнул в сторону убитого телевизора.

 

— Где? — Лутц тыкал пальцем в телефон. — Где?

 

— Выкинул. Вырвал с потрохами и выкинул, — зло прохрипел отец. — К ебеням!

 

Снаружи, перекрывая сирены и пальбу, кто-то закричал. Низко, страшно и протяжно. Внезапно крик оборвался.

 

— На столе, — проговорил отец, — в кабинете, на моем столе, лекарства. Там…

 

Лутц вышел в темный коридор, нащупал дверь. Открыл. В сумрачный кабинет пробивался свет уличного фонаря, знакомые предметы угадывались сами. Пахло мастикой, старым деревом, ветхой бумагой — так пахнет в антикварных лавках. К запаху старья примешивался какой-то посторонний и неуместный, почти радостный аромат. Что это, зачем, откуда? Будто с мороза принесли свежую новогоднюю елку, еще не размотали бечевку, еще на иголках не растаяли снежинки, но праздничный дух уже проник во все комнаты.

 

Лутц наощупь пробрался к письменному столу. Под ногами хрустело тонкое стекло. Вытащил телефон, включил фонарик. Паркетный пол был усеян пустыми ампулами. Яркий луч вырезал из темноты плоский кусок шкафа с золотыми корешками книг, угол иконы, бронзовый письменный прибор. Луч скользнул ниже — на полу, рядом со столом, стоял гроб. Светлый, из свежих досок, он напоминал легкую лодку-плоскодонку. На дне гроба лежали еловые лапы. Лутцу почудилось, что пол вдруг стал зыбким и начал крениться, неумолимо уплывать куда-то вбок.

 

Вернулся в комнату. Отец лежал, запрокинув голову и выставив острый кадык. Глаза удивленно пялились в потолок. Лутц остановился в дверях, он боялся подойти ближе — смесь ужаса, растерянности и какого-то мрачного злорадства, почти радости, тошнотворной волной поднималась из желудка. Старик не шевелился. Рука, мертвая и тощая, цвета сырой побелки, свисала с дивана, тонкими пальцами касаясь ковра. Ворс ковра давно вытерся, а раньше там среди замысловатых узоров и восточных гирлянд, можно было отыскать пару рогатых страшилищ, исполнявших боевой танец.

 

— Нашел? — не поворачивая головы, тихо спросил отец.

 

Лутц беспомощно поднял руку с пустой коробкой.

 

— Кончились… — удалось выдавить ему. — Пусто.

 

— Ни одной ампулы?

 

— Нет.

 

— Ни одной?

 

Лутц не ответил. Стрельба на улице утихла, где-то вдали все еще выли сирены, но и эти звуки таяли и сливались с утробным гулом города.

 

— У кинотеатра аптека, в подвальчике, — помнишь? Дежурная. Перешел через дорогу — и там.

 

Отец говорил быстро, заискивающе, почти ласково. Никогда так не говорил с ним. Аптека вроде там, неоновая вывеска с крестом, 24 часа, а вот кинотеатр тот закрыли лет двадцать назад, Лутц промолчал.

 

— Одну упаковку. Одну. Это ж пять минут — туда и обратно.

 

— Хорошо. Давай рецепт.

 

— Нет рецепта. Мне Ольга Марковна доставала. По блату.

 

— По блату? — переспросил Лутц зло, — что это вообще значит: по блату? Ольга Марковна… Это же не аскорбинка, не пилюли от запора! Морфий! Кто мне продаст без рецепта морфий…

 

— Погоди…

 

— …Морфий среди ночи! Без рецепта!

 

— Погоди!

 

— Звони своей Марковне, Ольге! Звони-звони, я съезжу! По блату!

 

— Нету ее. Под Питером она. За Линией, в Парголово, что-ли.. Продала все и свалила.  

 

10 

 

Город, как пишут в скверных романах, был настороженно тих. Лутц старался держаться подальше от фонарей. Перебегая через пустынную улицу, он успел заметить, что перекресток Сретенки с кольцом перегораживали танки. До Садового было метров семьсот, но Лутц на всякий случай нырнул в тень и застыл, прижавшись к стене дома. Замри — учил отец, — жертву всегда выдает желание бежать.

 

Небо на северо-западе было темно-малиновым, почти рубиновым. Там что-то пульсировало, набухало как нарыв. Такое зарево вставало над городом во время ночных парадов, но все парады проходили весной и осенью, а сейчас был еще август.

 

На месте бывшего кинотеатра — Лутцу даже припомнился индийский фильм, душный зал с тесными креслами, жаркая ладошка напрочь безымянной девочки из параллельного класса — на месте кинотеатра давным-давно обосновался супермаркет, сперва австрийский, потом наш. В апреле закрыли и его.

 

А вот аптека оказалась бессмертной. Железная дверь в стене, кнопка звонка, мутная вывеска подмаргивала выше — в тех же скверных романах такие двери играют роль портала, через который герой попадает в прошлое или будущее. Иллюзии чудесного побега подобного рода у Лутца исчезли еще в детстве. К водосточной трубе на уровне второго этажа, крепилась камера. Лутц поднял голову и придал лицу невинное выражение. Вдавил кнопку звонка. Дверной замок клацнул и дверь приоткрылась.

 

Крутая лестница вниз была выложена плиточником-мизантропом отменно скользким кафелем. Такой же плиткой — черной — сиял пол подвала и все четыре стены. Потолок оставили в покое и побелили. В углу висела еще одна камера наблюдения. По стенам пестрели рекламные плакаты лекарств для глаз, ушей и других органов, но ощущение пребывания в сортире ресторана средней руки все равно оставалось. Привычного магазинного прилавка не было. Было окно в стене, забранное решеткой. В амбразуре маячил белый халат и учительские очки.

 

Лутц согнулся. Он показал пустую коробку из-под морфия. Начал говорить — кротко и печально — смиренный тон и мягкий голос нравились ему самому, но все равно Лутца не оставляло чувство, что он все врет. И про отца, и про смерть, и про боль.

 

Похоже, провизорша тоже не верила. У нее не было губ — она, слушая молча, методично их жевала; хилые волосы мышиного цвета были крепко стянуты в тугую фигу на затылке, из-за этого лицо казалось принадлежит карлице с парой капедь японской крови. Восточную экзотичность портили очки — круглая черная оправа, толстые линзы, вкупе с докторским халатом безукоризненной белизны, невольно будили в памяти кадры кинохроники из медицинских лагерей на оккупированных территориях.

 

— Вы — дочь? — наконец спросила провизорша.

 

Лутц смиренно кивнул.

 

— Предъявите карту.

 

Лутц протянул карту в окошко.

 

— Это карта отца, — с тихой ненавистью произнесла провизорша. — Вашу карту!

 

Лутц начал врать — торопливо, беспомощно, безнадежно. Провизорша не перебивала, очевидно упиваясь процессом унижения. Внезапно отрезала:

 

— Ясно. Ждите тут!

 

И захлопнула окошко фанерной створкой. На краске, не белой, а с каким-то грязноватым оттенком, который при желании можно назвать «цветом слоновой кости», кто-то нацарапал слово «сука». Слово замазали, но оно все-равно проступало сквозь белила. 

 

11 

 

Прошло минут десять. От плаката, описывающего ужасы псориаза, Лутц двинулся к следующему — про гонорею. С улицы послышались голоса. Лязгнула дверь. Затопали по лестнице тяжелые башмаки. Лутц не успел испугаться, в подвал скатилась пара ментов. Провизорша, распахнув окошко, азартно вопила:

 

— Я сразу поняла! Сразу!

 

Лутца скрутили, поволокли по лестнице. На тротуаре, вплотную к аптеке, стоял крытый грузовик с эмблемой крылатого льва на борту. Двигатель тарахтел, резко воняло соляркой. Фары ярким клином выхватывали кусок Сретенки, на тротуаре валялась куча тряпья из которой торчали босые пятки. Черный силуэт в каске и с рацией в руке перешагнул через тело.

 

— Семенов! — гаркнул он. — Мясницкая, двенадцать! Погнали!

 

Лутца втолкнули в кузов.

 

— Ползи сюда, — из темноты раздался женский голос. — Тут лавки по бортам.

 

Машину дернуло, Лутц покатился, размахивая руками и пытаясь в потемках нащупать опору. Чья-то рука ухватила его за плечо, потянула. Он больно ударился копчиком, задом нащупал скамейку. Цепкие пальцы держали его за предплечье. Машину снова мотнуло.

 

— Ноги расставь и в пол упрись, — посоветовал голос. — Вот так.

 

На слух, говорившей было не больше пятнадцати. Угадывался лишь силуэт. Такие голоса бывают у розовощеких отличниц из хороших семей: папа — ученый, мама — доктор, вроде того.

 

— Спасибо… — Лутц выдохнул.

 

Он сжал край лавки, уперся ногами в пол.

 

— До Мясницкой всего минут десять… — зачем-то сказал.

 

— Тебя где взяли? — спросила девица.

 

— На Сретне. В аптеке. Провизорша вызвала.

 

Отличница рассмеялась.

 

— Меня собственная жена сдала. Представляешь?

 

Лутц пожал плечами, жест бессмысленный в темноте.

 

— Инквизиция! — из дальнего угла послышался сиплый голос. — Все к тому и шло. Костры на Красной площади будут. Жечь и головы рубить. Они давно готовились. А теперь им терять вообще нечего. Как Питер оставили…

 

— Заткнись! — звонко перебила девица, потом шепнула на ухо Лутцу: — Чокнутая! Она просто чокнутая… Чокнутая старуха.

 

— Сама чокнутая! — огрызнулась та. — Зассыха малолетняя, жизни-то и не нюхала. Тут все по кругу — гиблое место. Хочешь узнать будущее — загляни в историю. Они ж только названия меняют: милиция — полиция — гвардия — милиция…

 

— Да не милиция это — «грифон»!

 

— Вот именно — инквизиция! И облавы по всему городу. После взрыва…

 

— Какого взрыва? — Лутц вытащил мобильник.

 

— Сигнала нет, — сказала девица, — сеть лежит с восьми.

 

— Какого взрыва? — повторил Лутц тихо.

 

— Храм рванули. И контору.

 

— Детмир? — Лутц включил в мобильнике фонарик.

 

Девица оказалась всклокоченной, но вполне привлекательной гражданкой лет под тридцать в мужской рубахе и подвернутых джинсах.

 

— Нас на Таганке так тряхнуло, — влезла старуха. — Аж тарелки в буфете…

 

— Кто рванул-то?

 

— Ливонцы, думаю, — девица. — Кто еще?

 

— Да сами они и рванули — терять-то уже нечего! Жечь и головы рубить на Красной…

 

Старуха не успела договорить. Шофер дал по тормозам, грузовик занесло — движок надрывно взрычал, резина завизжала по асфальту. Тут же, совсем рядом, затарахтел автомат. Пули зацокали по борту, словно кто-то хлестко швырнул горсть щебенки. Лутц грохнулся на пол, покатился, на него упала девица. Машина налетела на что-то, с грохотом подпрыгнула, посыпались стекла. Мотор заглох. Снаружи загремели замком, дверь распахнулась, голова в каске гаркнула:

 

— Живой кто есть? — и не дождавшись ответа. — Бегите! Бегите из центра — тут такое сейчас…

 

Он не договорил, рядом ухнул взрыв. Затрещали автоматные очереди.

 

Девица тащила Лутца к выходу. Старуха лежала навзничь, широко раскинув руки — так привольно люди падают в траву или на песок пляжа. Лоб и половина лица казались вымазаны сажей. До Лутца не сразу дошло, что это кровь.

 

— Ну что ты канителишься! — заорала девица. — Кирдык ей! Бегом-бегом!  

 

12  

 

Они спрыгнули на асфальт. Грузовик стоял поперек Крымского моста, лобовое стекло было в кружеве трещин. Горько воняло паленой резиной и бензином. Метрах в сорока дымился танк. Проломив заграждение, он запутался в стальных тросах моста и повис над водой. Дальше, уже на Кольце, не доезжая Зубовской, чернела стена из грузовиков и бронетранспортеров. В белых лучах фар сновали фигурки людей.

 

— Гляди… — девица дернула Лутца за рукав.

 

Он повернулся. Не сразу понял, в чем дело. Панорама выглядела непривычно: на месте Храма зияла пустота, там что-то горело. В небо поднимался дым — черный и жирный, он лениво вставал в рыжем мареве как гигантская траурная колонна.

 

— Эй, — девица снова потянула рукав Лутца. — С тобой когда…

 

Она запнулась, но Лутц понял.

 

— Сегодня, — ответил. — Утром. А, может, ночью…

 

— Я уже третий день… Людка, сволочь, в ментовку…

 

— Да, ты говорила… Тебя как зовут?

 

— Макс… Литвинцев.

 

Лутц повернулся, оглядел девицу.

 

— Убедительно, — усмехнулся.

 

— Ты на себя посмотри, — огрызнулся Макс.

 

Оба замолчали. Дым поднимался перпендикулярно вверх. По небу шарили сизые полоски пожарных прожекторов. Черные щупальца перекрученной арматуры торчали из руин. С севера послышался гул. В темноте утробный звук плыл низкой басовой нотой, растекался и рос.

 

Гул приближался. К нему добавился какой-то отвратительный звон — дребезжание, от которого становилось невыносимо щекотно в небе. Над Воробьевыми горами появились мутные огоньки, похожие на светляков. Они кружили хороводом над университетом, потом выстроились в гирлянду и плавно потекли в сторону центра.

 

— Что это? — завороженно прошептал Макс.

 

Рокот стал громче и отчетливей, распался на составляющие звуки: теперь можно было ясно различить глухое низкое гудение, стрекотание на средних тонах и свистящий зуд, на границе с ультразвуком вроде бор-машины в зубном кабинете.

 

— Надо бежать… — Лутц, сам не в силах оторвать взгляд от огней, потянул Макса за локоть.

 

Гирлянда распалась, огни хаотично заметались и вдруг образовали идеальное кольцо — и застыли.

 

— Смоленская… — Макс беззвучно шевелил губами, пересчитывая огни. — Пятнадцать. Над Смоленской они…

 

— Не, Смоленская правей… Площадь Кадырова. Что там?

 

— Крымский парк?

 

— Нет. Там же… — Лутц догадался, но произнести не успел.

 

Кольцо огней, до этого мутное, неожиданно вспыхнуло — будто кто-то повернул выключатель. Вспышка ослепила. Гром залпа долетел вместе со взрывной волной. Мост подпрыгнул. Посыпалось битое стекло. Заскрежетали фермы, взвыли консоли, с металлическим звоном рвались стальные канаты. Подбитый танк сорвался и рухнул в воду.  

 

13  

 

Никогда в жизни Лутц не бегал так быстро. Макс не отставал. Они неслись через черный парк, летели наугад. Ночной воздух был влажен и вкусен, так пахнет летний луг после ливня. Ужас достиг предела и вдруг превратился в экстаз. Лутц почувствовал, что в груди больше нет места, грудная клетка — паровой котел, и она сейчас взорвется. Страха не было — был восторг. Он безумно захохотал и гаркнул в ночь:

 

— Смерти нет!

 

 Пролетели через распахнутые кованные ворота, выскочили на улицу, конусы желтых фонарей вели за поворот, что это — Пречистенка? Нырнули в переулки, остановились перевести дух в сумрачной арке с пыльным фонарем в кирпичной стене.

 

— Кажется, я понял, — Лутц хватал ртом воздух, — понял…

 

— Что?

 

— Все… Ну все… Про нас, про них… — Лутц махнул рукой в сторону. — Про все!

 

Макс ладошкой стер пот с лица.

 

— Ты тоже думаешь, что это инопланетное вторжение?

 

Макс сухо сглотнул, раздраженной рукой откинул волосы со лба. Румяный, с влажными губами и желтыми кудряшками, он вдруг напомнил Лутцу фарфоровую пастушку из родительского сервантного паноптикума. У пастушки было низкое декольте с парой восхитительно розовых грудей.

 

— Знаешь, — Лутц хмыкнул, перевел взгляд на фонарь. — Не хочу никого обидеть, но тебе определенно подфартило с экстерьером. В форме компенсации, наверное.

 

До Макса дошло не сразу.

 

— Слушай, ты, — сердито начал он. — Самым умным себя…

 

— Тихо! — Лутц закрыл его рот ладонью, прошептал: — Слышишь?

 

Откуда-то долетал голос — ровный баритон с дикторскими интонациями. Слов было не разобрать, но судя по тону и модуляциям тема была серьезной. Лутц мотнул головой в сторону двора, Макс кивнул.

 

Двор был пуст и темен и напоминал колодец. Одинаково мертвые окна белели крестами рам. Первый этаж был забран железными решетками. У подъезда в сторожевой пристройке мерцал экран. Из приоткрытой двери тянулась полоска сизого света. На ступеньке горбился силуэт с огоньком сигареты и диной палкой, похожей на посох.

 

— Да вижу я вас! — хрипло гавкнул силуэт и добавил угрюмо, но без особой угрозы, — у меня ружье. Буду стрелять.

 

— Не надо! — Лутц быстро вытянул руки вверх. — Мы мирные…

 

Он запнулся, подбирая слово.

 

— Мирные прохожие! — Макс закончил за него.

 

— Мирные… — передразнил человек с ружьем и строго приказал. — Ну-ка руки в гору и подошли сюда!

 

Вблизи сторож оказался жилистым стариком с крупными кистями рук цвета копченой камбалы. Он бережно затянулся. Огонек уже пошел до его пальцев, тогда он положил окурок на бетон и аккуратно придавил подошвой.

 

— Вот такой вот фортинбрас, барышни-маруси, — выдохнул дым дед, будто подводя итог тяжкому разговору. — Финита!

 

Лутц, косясь на винтовку, медленно опустил руки.

 

— Мы не в курсе, — произнес он и ласково добавил: — Извините…

 

Сторож поднял глаза, исподлобья оглядел Лутца — то ли с жалостью, то ли с презрением. Помолчав еще, буркнул:

 

— Батю завалили…

 

 Дед мрачно покачал головой.

 

— Покушение? — спросил Макс. — Переворот? Кто?

 

— Суки! — рявкнул сторож. — Чухи или пшеки, а, может, пятнисты. Западло, короче. Или наши… как их… медный легион…

 

Из каморки теперь доносилась угрюмая музыка.

 

— Сорок три… — дед выудил из мятой пачки сигарету, сунул в рот. — Сорок три! Правил с начала века, а? Сорок три года…

 

Лутцу было тридцать шесть, Максу и того меньше.

 

— Вместе с патриархом… — сторож забыл прикурить, цигарка прилипла к нижней губе и смешно двигалась в такт со словами. — Вакуумная бомба, говорят. Прямо в храме накрыли…

 

— Так кто?

 

— Хер их поймешь, — отмахнулся старик. — Они ж там врут все! Их послушать, так мы уже и Питер отбили, и Мурманск!

 

Ударение в названии города сделал на «а».

 

— Стратегический ход! А линия фронта где, я тебя спрашиваю? Я когда тикал с-под Симферополя, мать их ети, — это ж двадцать годов тому! — Батя трындел: исконно русская земля! Исторически! На века! И где он — ваш Крым? Стратегический ход… Они же все карты, карты все у них… Вы-то, маруськи, ни хера не знаете, да и не родились тогда поди, а ведь и Карелия и Псков, и Амурская респуб…

 

Старик внезапно застрял на полуслове, словно подавился. Схватился руками за грудь, растопырил пальцы.

 

— Чой-то… — пробормотал, — херовато мне, девки…

 

Цигарка отлипла с губы и упала. Вся бетонная ступенька была в растоптанных окурках.

 

— Скорую надо… — Макс плавно подался назад.

 

— Не надо… — лицо старика бледнело, даже руки стали серыми, как из сырой глины. — Идите-идите… Сейчас отпустит… Прилечь мне надо. 

 

14  

 

— Там — набережная. Балчуг — там, — Макс неопределенно махнул в сторону.

 

Они уже полчаса блуждали по путанице переулков, крались темными дворами, перелезали через заборы, продирались через кусты. Названия переулков казались смутно знакомыми: Первый Хомутовский, Стародевичий переулок, Пятый Староуездный, Третий, Второй — на Первом Староуездном они чуть не напоролись на блок-пост. БТР перегораживал проезжую часть, солдаты жгли костер прямо на тротуаре. Воняло дымом и горелым салом. Солдаты обступили костер, они что-то жарили, сунув палки в огонь.

 

— Назад-назад! — Лутц прошептал, вжимаясь спиной в стенку арки. — «Грифон»!

 

Их не заметили. Прячась за мусорными контейнерами, они прокрались через скверик с мертвыми деревьями. Низкий дом казался выселенным, над ржавым козырьком подъезда болталась вывеска «Металлоремонт». Стекла полуподвальных окон были выбиты с особым старанием — даже узкие форточки были разбиты. На третьем этаже горел свет, из окна надрывно орал младенец.

 

— А правда, что они перед боем кровь человеческую пьют? — в затылок Лутцу прошептал Макс. — Прямо перед боем…

 

— Кто? — сердито оглянулся Лутц. — Какую кровь?

 

— Человеческую…

 

— Зачем?

 

— Ну как…

 

Лутц застыл. — Тихо! Что это?

 

Гул, тугой и плотный, напоминал рев турбины. Словно где-то вдали прогревали двигатель реактивного самолета.

 

— Куда теперь? — Макс растерянно тер лицо ладонями.

 

— Аптека нужна… Мне отцу нужно морфий… или не знаю, что-то типа…

 

— Аптека? Ты чокнулся?

 

Лутц не ответил и быстро пошел в сторону арки. Ребенок продолжал орать, переходя на хрип. Макс выматерился и бросился вдогонку.

 

Они вышли на набережную. На той стороне высился Кремль. Кремль горел — нет, не горел, — Кремль пылал. Так пылает лесной пожар в летнюю сушь. Огонь рвался вверх сплошной стеной, раскаленной и ревущей. Москва-река — багровая, живая, напоминала поток кипящей лавы. Лутц не сразу понял, что это лишь отражение, подойдя к парапету, он ощутил лицом пульсирующий жар. На соседнем мосту толпились люди.

 

— Господи помилуй… — завороженно выдохнул Макс.

 

Кремлевская стена с ажурными башенками и амбразурами казалась плоской, точно вырезанной из черного листа железа, вроде затейливой печной заслонки. Что-то звонко грохнуло. Рубиновая звезда на Водонапорной башне взорвалась, рассыпавшись сияющими осколками. Трещала шрапнелью черепица. Конус крыши рухнул, башня превратилась в огромную кирпичную трубу, из жерла которой вырвался столб лимонного пламени. На миг река вспыхнула золотом, толпа на мосту хором ахнула. Начало моста было перегорожено танками, съезд с моста и весь Васильевский спуск были забиты военной техникой. Техника в два ряда стояла на набережной, тянулась вдоль реки в сторону высотки на Котельнической.

 

— Гляди! — Макс вытянул руку в сторону ГУМа. — Выше! Выше!

 

Там, из-за маковок Василия Блаженного, поднялся вертолет. Стальной и гладкий, с двумя острыми крыльями, он напоминал гибрид акулы с альбатросом. На секунду машина замерла, после набрала высоту и, хищно склонив клюв, пошла в сторону реки, в сторону моста. Толпа на мосту заголосила вразнобой, звонкий голос вырвался из общего рева, выкрикнул: «Слава отцам!» и тут же вся толпа хором подхватила «слава-слава-слава!» Люди, сцепившись руками, раскачивались в такт реву толпы. Кто-то проворно вскарабкался на фонарный столб, сорвал рубаху и начал размахивать ей как флагом.

 

Вертолет сделал круг над рекой, над набережной Зарядья и взял курс на север. Он пронесся так низко, что Лутцу показалось, что, подпрыгнув, ему запросто удастся коснуться стального брюха. Макс испуганно присел. Их обдало жарким ветром винта, оглушило ревом моторов — блеснула сталь, ровные ряды заклепок, промелькнул бронзовый герб — вертолет сделал вираж и понесся над рекой.

 

С моста донеесся женский визг. Лутц оглянулся: в небе над Таганкой висело кольцо из ярких огней. Такое же они видели над Смоленской. Огненное колесо вращалось, плавно скользя к Кремлю. Внезапно один из огней вспыхнул, от него отделилась белая точка, которая внезапно превратилась в ослепительный луч — словно невидимая рука молниеносно прочертила идеальную прямую через все небо. Луч беззвучно воткнулся в корпус вертолета. Мост хором ахнул. Вертолет дернулся, точно споткнулся. Но взрыва не последовало, луч просто разрезал вертолет по диагонали.

 

— Люди… — выдохнул Макс. — Там…

 

Вертолет задрал хвост, закрутился волчком. Дыра в борту стала шире, оттуда посыпались люди. Лутц сперва подумал, что это обломки корпуса, но потом разглядел руки и ноги.

 

— Люди… — испуганно повторил Макс

 

Центробежная сила раскидывала тела в стороны, одни падали в воду, другие на набережную. Внутри вертолета что-то упруго рвануло, полыхнул огненный шар, вертолет распался надвое. Обломки рухнули — корпус в реку, хвост зацепился крылом за парапет и повис над водой.

 

Лутц бросился к месту катастрофы, Макс побежал следом. Ни тот, ни другой не смогли бы объяснить, зачем он бегут туда. Первое тело оказалось женским. Оно лежало лицом вниз, раскинув руки. В правой руке были зажаты очки в коралловой оправе. Макс нагнулся, перевернул тело.

 

— Мертвая! — истерично крикнул. — Она мертвая!

 

Лутц оглянулся: женщина удивленно смотрела вверх, из уголка накрашенного рта вытекала красная струйка. На мертвой была форма стюардессы.

 

Метрах в пяти лежал мужчина. Он упал на спину, от удара его глаза вылезли из орбит. Серый пиджак был порван под мышками, словно кто-пытался выдрать рукава с мясом. Из-под затылка по асфальту растекалось что-то густое и черное, вроде старого вишневого сиропа.

 

— Это же.. — Макс опасливо нагнулся. — Батя… он же уже погиб во время взрыва… там… в этом…

 

— Ну и вонь… — пробормотал Лутц, — обгадился напоследок отец нации.

 

От трупа резко воняло фекалиями. Лутц наклонился и вытащил из лацкана золотой значок с двуглавым орлом. Сунул в задний карман.

 

— Смотри, не уколись, а то ведь…

 

Макс не успел договорить, с реки прогремел голос, усиленный мегафоном:

 

— Зона оцеплена! Зона оцеплена! Нарушители будут расстреляны на месте! Стреляем без предупреждения!

 

Тут же затарахтел автомат и включился прожектор. Фыркнул мотор и катер начал приближался к парапету набережной. К стрекоту автоматных очередей присоединился пулемет, этот бил уверенно, крупным калибром, точно долбил в тугой басовый барабан. Стреляли по мосту. Оттуда донеслись крики. 

 

15  

 

— Дальше нельзя по набережной! — Лутц остановился, он согнулся, хватая ртом воздух. — Там съезд с моста. С Каменного. Патрули там.

 

— Зачем они тех… — Макс тоже задыхался. — Тех, на мосту… Зачем?

 

За высокой оградой темнел парк, в сумрачной глубине угадывался особняк с колоннами. Чугунная ограда и тротуар были заляпаны разноцветной краской. Дожди смыли краску, но при желании можно было разобрать отдельные буквы. Краска въелась в асфальт, перед воротами, на ширину всей набережной белел крест, очерченный кругом. На толстых прутьях ограды болтались обрывки полинявших плакатов.

 

— Давай тут! — Лутц подошел к ограде, взялся за прутья. — Лезь — я подсажу.

 

— Подсажу? — Макс ловко запрыгнул на каменный постамент, схватился за перекладину и упруго подтянулся. — Что я, барышня тебе?

 

— Ну-ну. Юбку не порви, Маугли.

 

Кованые ворота с железными лилиями, львами и единорогами были опутаны колючей проволокой. За четыре года она проржавела. Той ночью четыре года назад удалось захватить и сжечь двенадцать посольств. Срывали флаги, громили кабинеты. Трупы дипломатов повесили на барже, пришвартованной у Парка Горького. «Ночь Пепла» стала национальным праздником и теперь отмечалась каждый год фейерверком и факельным шествием по Садовому кольцу — от памятника Ленину на Октябрьской до бывшего американского посольства.

 

Они перелезли через ограду. Сквер перед особняком одичал и превратился в джунгли. Фонтан в центре клумбы высох, газон зарос бурьяном. Лопухи вымахали в рост человека. Какая-то ночная птица тревожно чирикнула и затаилась. Путаясь в кустах сирени, они продрались к главному подъезду с мраморной лестницей и колоннами. Дверь была выломана. Из пустых оконных дыр окон по линялой побелке тянулись вверх черные языки сажи. На пустом флагштоке болтался обрывок веревки.

 

— Они тут бабу повесили, — тихо сказал Макс. — Секретаршу какую-то…

 

— Ты откуда знаешь?

 

— Был я тут, — Макс шмыгнул. — Тогда…

 

— Так ты… — Лутц зло зыркнул. — Ты, может, еще и дружинник?

 

— Угомонись… На работе записывали, давали отгулы и паек. Танька тоже плешь проела — давай, мол, никакой карьеры…

 

— Танька?

 

— Ну да — жена.

 

— Это которая тебя ментам сдала?  

 

16 

 

Лутц тоже помнил ту ночь. Трансляция шла по всем каналам, происходившее напоминало гулянье или народный праздник, что-то среднее между Пасхой и Днем Отцов. Комментаторы восторженно говорили о «воле народа», «триумфе русской силы». Толпы горланили песни, жгли факелы, было почти весело. Лутц сидел в темной комнате и глотал теплый коньяк из липкой бутылки. Окна были распахнуты настежь, пахло костром. Закрыв глаза, он представлял себя в Снегирях, на старой дедовской даче. Дед был архитектором, дачу строили по его проекту — она напоминала резной сказочный терем. Убедить себя не очень получалось — к запаху костра примешивалась бензиновая вонь. Потом выяснилось, что «Грифон» снабжал погромщиков бензином — к посольствам заранее подогнали крытые грузовики с канистрами. Той ночью Лутц понял, что он ждал слишком долго. Что точка невозврата, на самом деле, была пройдена давным давно.

 

Тогда Москва изменилась сразу: она перестала притворяться. Кухарка, ставшая барыней. Мачеха, наконец получившая власть. Холуй, завладевший хозяйской плеткой: уж теперь-то, голубчики, вы у меня попляшете!

 

Ненависть, бродившая внутри, — ненависть к себе, к своему ничтожеству, ненависть к осатаневшей родне, к соседям, ненависть ко всему миру вырвалась наружу — с буйным азартом, по-русски задорно и бесшабашно. Ражие молодцы сбились в стаи, они бродили ночными улицами. Молодцы охотились на педофилов — в столице оказалось их целое гнездо; после начали отлавливать наркоманов, затем проституток. Хватали ночных прохожих, останавливали машины, выволакивали девиц.

 

Ночи стали студеней и темнее, они наполнились стрельбой и воплями. Даже липы на бульварах потемнели и теперь напоминали крашенные муляжи. Появились слухи о расстрельных списках. Никто толком не знал, кто попал в эти списки и, главное, за что. Сашку Долматова с пятого этажа забрали, очевидно, за пьянство. Но за что тогда взяли бухгалтершу Шубину?

 

Постепенно Лутц понял — смысл страха в отсутствии смысла. Ведь так еще страшней. Человек — существо рациональное, даже самый тупой ищет логику. Инстинкт выживания с пещерных времен заставлял человека анализировать происходящее и выявлять опасность. И по возможности избегать ее. Смертельная опасность, очевидная, но непредсказуемая, вызывает страх. Страх, растянутый на часы и дни, на месяцы и годы, этот страх впивается в мозг и душу, он парализует мысль и волю.

 

Липкий страх втекал внутрь Лутца, заливая под завязку. Москва напоминала Венецию — черный страх растекался по улицам и площадям, вливался в окна квартир, тек по лестничным клеткам, наполнял подвалы, поднимался до самых крыш. В ресторанах вертлявые официанты разносили страх на серебряных подносах, пугливые богатеи резали его робкими ломтиками и старательно пережевывали, дамы по своей акульей привычке хищно заглатывали куском. В шалманах и пивнушках страх разливали кружками, простой люд в подворотнях глушил страх прямо из горла; на шумных вокзалах сирые переселенцы жрали страх из кульков и сальных пакетов.

 

Страх, похрапывая, катился на багажных полках плацкартных вагонов, он ловким бесом заползал под одеяла девственниц, жарко совокуплялся с матерыми развратницами, тихо кемарил под боком у скорбных вдовиц. Каждый спектакль в любом театре был посвящен страху, он был героем робких и скучных книжек, центром живописных композиций бездарных картин. Страх не просто превратился в хозяина Москвы, он стал ее сутью. Страх стал самой Москвой.