• 2016-3

Все невероятнo нервные трудности отъезда, все перeтрубации и проблемы, с ним связанные, сжатые кулаки — все это позади... Оседлав свою мечту, рижские штатники начали разлетаться по миру. 1972 год был для большинства из них ключевым в решении вопроса «ехать или не ехать». Помните крылатую фразу советского писателя соцреалиста Николая Островского? Кто то из штатников, наверно московских, переделал ее так: "Жизнь дается человеку один раз, и прожить ее надо ТАМ".

В том году в Москву приехал американский президент Ричард Никсон. И за то, что меня убрали из Риги быстро, — спасибо ему! Я ведь был в его списке нескольких сотен людей, давно просивших «сжальтесь, отпустите!» Многие из рижан, родившихся после войны, стояли тогда перед выбором: строить жизнь в Риге, приспосабливаться к условиям или сделать шаг к свободе, чего бы это ни стоило. Возраст толкал к решению! Одни, приняв решение уехали именно тогда, другие позже. Но я думаю, что именно 1972/73-й год был решающим. Продолжать игру в штатники, или самому оказаться среди людей совершенно другого мира? Но как все-таки не хотелось превращать фантазию в реальную жизнь! Мы знали, что решительно сказав «Уезжаю!», должны будем попрощаться с нашей беззаботной жизнью, с привычным домашним уютом — начнется что-то совершенно не известное, весьма трудное и уж точно трудовое.

            Со смертью мамы меня в Риге больше ничего не держало. Как бы ни было страшно, — да, именно страшно было сделать шаг и сказать себе «ЕДУ!», — я всегда знал о себе одну важную вещь. Когда трудно и надо, я всегда был сильнее, умнее, целеустремленнее. Мне нужна была перемена в жизни. И — лишь в Америку! Почему? Дочитав до этих строк, ответ вы уже знаете, не буду повторять. Мои письма со словами просьбы «Помогите, чтобы отпустили!» Аэлита в Америке отправила разным конгрессменам, ничего политического в их содержании не было — просто «Хочу быть в Америке!» Может, как я узнал о том, что совершенно определенно скоро уеду, я уже рассказывал, но здесь необходимо коротко повторить.

…Солнечный день. Выхожу из парадной, иду в сторону улицы Суворова. И вдруг слышу, как с противоположной стороны улицы знакомый парень Фимка орет: «Яшка, ты в списке!». Я перехожу дорогу: «О чем ты кричишь?». Он мне разъясняет, что я — в ОВИРовском списке уезжающих. При этом приятель не забывает заметить, что «ты, Яков, в отказниках не был, петиций не подписывал, а тебя отпускают?!» Дал понять, что я, штатник, и этого не заслуживаю. Бог с ним… Но мне как-то не по себе. С трудом верится в только что услышанное. Неужели? Я… ОВИР… в списке?!

В кабинете вижу женщину в очках, с лицом генерала. Повышенным тоном она мне говорит: «Или вы отказываетесь сейчас же, или уволим с работы тебя, отца и брата!» Меня к этому моменту жизни уже на горло не возьмешь — я вежливый и спокойный. «Брат? А где он? Отец от меня отказался давно, а меня увольняйте хоть сегодня!» Вы не представляете, как закрутилось колесо с той минуты — как автогонки! Из этого сатрапа советской системы полилось как из американского рога изобилия, правда, содержание отнюдь не американское: «Выгоним в шею! Будешь там жалеть! Здесь тебе все дали! Заберем! Родина — мать, назад не пустит; березки никогда не увидишь! Не стыдно перед страной, взрастившей тебя? Диплом не получишь, лишим профсоюзно-рабочего стажа! Мы тебе покажем! Багаж — одна сумка!»

 Я пытался не думать о всем дорогом и близком: дом, родные, друзья. Именно сейчас то, что я долго держал в себе, и понадобилось! Твердо и бесповоротно. Была страшная внутренняя боль от скорого расставания, не покидали сомнения и грусть, но тот Яков упорно твердил про себя: «Все пройдет, заживет, это молодость и слабость, На горозонте новая жизнь, не оглядывайся...»

Герой-то я герой, но стало страшно до ужаса. Не из-за слов этой бабы в погонах, а из-за осознания того, что отрезаю все. А ведь это все состояло из кажущегося в тот момент очень важного и не очень: папа, книги, друзья, моя комната, брат, магнитофон, город, девушка… Вот в таком вихре закружилось все в голове! Ведь я должен был сделать самый решительный шаг! Это тебе не от КГБшника из гостиницы «Рига» бежать! И хотя Америка всегда была для меня магнитом, сделать шаг ей навстречу, тем более одному?..

…Оставались считанные дни до отъезда. Все инструменты и разные полезные штучки с моего рабочего стола раздаю коллегам, ненавидящим меня, «предателя Родины». Но каждый из них, в складском помещении, в стороне от посторонних глаз, обнял меня и, кто дохнув мне в лицо перегаром, кто коснувшись моей щеки своей щетиной, пожелал мне удачи и счастья в «моей Америке».

Друзьям раздаю, немного жалея, конечно, свои фирменные вещи. И тут все узнали, что у меня-то фирменного не так уж и много! Я уже тогда умел носить фирму. А им всем казалось, что у меня всего навалом! Раздал книги, журналы, сигареты, «мурзилки» (так мы называли журнальчики с голенькими девочками). Ведь взять с собой я могу лишь минимум, все по дьяволом написанным «правилам высылки за кордон». Малолетке Оленьке, модной такой юной подружке-штатнице обещал мои джинсы фирмы “Lee”. Бросил их из моего окна на пятом этаже, и они повисли на троллейбусных проводах! Но дворник за «рупь» их снял и отдал подружке.

Родители моей «герлфренд» Наташи сами привели ее попрощаться со мной. Вдумайтесь! Коммунисты со стажем, они боялись, что я ее “увезу”! Прямо вот так: возьму подмышки — и увезу! Даже законов своей сволочной страны не они знали! Привезли, позвонили в дверь. Я вышел, а там вся семья с решительными лицами стоит на лестничной площадке, готовая к борьбе. И Она... заплаканная, измученная... Сами представьте, что творилось в ее сердце в тот момент! А в моем?! Нет слов, чтобы описать наше десятиминутное прощание под взглядами "надзирателей"…

«Только ручная кладь!» — звенело в моих ушах. А я даже не знал, что брать с собой. Лишь необходимое, но что же необходимое? Kак трудно буквально последние часы находиться в доме, где прошла твоя жизнь, и быстро решить, что можно уместить в сумку! «Бессовестная власть!» — как вспоминаю все пережитое тогда, то просто ненавижу! Беру фотографии, мелочи, к которым привык: маленькая мраморная уточка с моего стола, вся исчерченная мною… Сую в сумку нейлоновую рубашку снап тап, купленную у Юла Кузминова, и галстук «Трeвира» — не мог я, болван, расстаться тогда с памятью о юных пижонских годах… Припрятываю поглубже еще одну дорогую мне вещицу — малюсенький стеклянный желудь с пластмассовыми листиками, в нем остатки духов — как будто беру с собой милый, неповторимый запах дома, мамы и Риги… Да-да, эти полувысохшие духи с дубовыми листочками и есть для меня реальная, живая память о доме...

Юлу в последний вечер пообещал: все сделаю, чтобы ты тоже оказался в Америке! Забегу на шесть лет вперед — я выполнил то, во что никто в тот момент не верил! А он — всегда верил. Как и мой папа, с которым у меня были сложные отношения, обнял меня крепко в последний момент и сказал: «Я верю, что увижу тебя снова!»

Вокзал… Наступает самый тяжелый момент. Слова все уже сказаны. Как говорится, долгие проводы — лишние слезы. Вот я уже в поезде. За окном как будто в тумане растворяются знакомые лица, улетает перрон... В этом отдельном вагоне для «отрезанных Родиной» и отказники, страдавшие в ожидании отъезда много лет, и диссиденты, некоторые с семьями. Все едут в Израиль, через Вену. Узнав, что я не протестовал, не сидел, не подписывал никакие антигосударственные петиции, все уже смотрели на меня как на предателя. А поняв, что еду в Америку, вернее, хочу в Америку (я ведь тогда сам конкретно не мог сказать, что меня ждет), совсем отвернулись от меня.

Пишу правду! Штатник с мечтой о Америкe — не их поля ягода. Поразительно! Разделение на своих и чужих было даже там. Вот вам и принцип жизни при совдепе — «Кто не с нами...» Но я уже в тот момент уже решил: мне наплевать! Не разговариваете со мной? Ну и не надо! Каждому свое! Желаю вагонным попутчикам удачи, но их отношение ко мне запомню навсегда.

…Пограничная станция, кажется, Чоп. Оттуда — в Вену, таков маршрут. Последние проверки, дозволенные мне доллары пограничник сосчитал. «Золото, серебро?» Ответить просто, у меня даже «разрешенной нормы» нет. «А на шее?» — А там у меня на тоненькой серебряной цепочке маленький магендовид, мной самим сделанный. «А это?» — указывает на чайную ложечку. Во всех еврейских семьях всегда были такие, с выгравированными переплетенными древнееврейскими буквами. Маленькая и древняя. Я пытаюсь обьяснить, что это и все из «ценностей», что я имею! Так этот зверь, одетый в форму зверской власти, рычит мне: «Выбирай одну вещь! Обе нельзя». Спорить? Спорили с ними с 1917 года, и спорщиков нет в живых... Оставляю магендовид, а зверь спокойно бросает ложечку в груду отобранного, сворованного, награбленного. Для них — это металлолом, на водку и ракеты. А для нас — малюсенькая память о прошлом, семье, традиции. Вещь, прошедшая гетто, видевшая горе горькое и спасшаяся от зверей, но все же погибшая от их же рук.

(Нравится ли вам, читающим, моя гранитная философия, или нет — читайте: эта власть для меня лишь ненамного лучше фашистской. А если вдуматься серьезней, то и похуже. гитлер своих в лагеря не отправлял и к стенке не ставил. А сталин — двадцать миллионов. Факт неоспоримый. В наши дни — точный).

…Hа вокзале в Вене произошел довольно интересный случай. Hас, полсотни эмигрантов, радушно встретил человек неопределенного возраста, бойко говорящий на русском языке. Тут же на перроне проводится опрос о родственниках, сверяются анкеты. Доходит очередь до меня.

            — Яков, у нас почему-то нет никаких израильских запросов на тебя, хотя, я уверен, у тебя там есть родственники!

            — Я в Америку хочу поехать! К родственникам в Израиль потом, — ответил я, считая, что это вполне логично. Но такой мой ответ просто нокаутировал и взбесил встречающего.

            — Подожди минуту!

И к моему удивлению, подозвав всех остальных, приехавших вместе со мной, он обращается к ним с поразительной речью, адресованной в первую очередь мне:

            — В нашей сплоченной группе патриотов Израиля есть люди, которые не хотят пережить великий момент возвращения на родную землю. Людям, которые ни во что не ставят еврейскую историю, традиции и исторический долг, им должно быть стыдно!

И при этом показывает пальцем на меня. Я… поражен пропагандой. Откуда этот бред агитационный? Все вокруг смотрят на меня, и я вижу в их взглядах и недоумение, и порицание. В голове моей начинают тесниться противоречивые мысли... Просто не знаю, что же делать. Действительно, как-то неудобно, может, сначала поеду вместе со всеми в Израиль, а потом в Америку? Уже почти решил сделать так, но мой мучитель не останавливается. Осуждение, нотации, нажим — хоть на колени перед всеми падай! И вдруг в моей голове будто лампочка вспыхнула! Ведь я все это слышал всего лишь неделю назад, но только в СССР, думая, что в последний раз! Как и во все предыдущие годы, мне в лицо бросали те же слова и упреки, даже перед самым отъездом продолжались агитационные атаки. А сейчас я уже на Западе, в Австрии, и дурной сон как будто продолжается. Должен же я иметь выбор?! Неужели и здесь «агитатор» будет меня мучить теми же способами?

Я взял свою сумку и отошел в сторону. Багажа у меня нет — буду сидеть и ждать, он же должен отдать мне бумаги… Все мои попутчики пошли к автобусу, я остался один и, конечно же, нервничаю. Вокруг все совершенно незнакомое, новое. Но решение мною принято, и я ему не изменю. Вот, наконец-то, подходит «встречатель» и хмуро говорит: «Как ты можешь так поступать?!» Расстроил я его или развеселил — до сих пор не знаю, ответив так: «Если бы ты обнял меня за плечи и по-человечески сказал: “Поезжай в Израиль к родственникам, а потом в Америку”, я бы точно так и сделал бы. Но ты как коммунист понес: ”Один! И против всего коллектива?!” Я такое видел и слышал много раз там, но не поддавался нажиму, а здесь тем более не поддамся!» Он задумался, улыбнулся и решительно сказал: «Пошли!» Недалеко от вокзала он посадил меня на такси, дал шоферу инструкции на немецком, а мне на прощание сказал: «Он отвезет тебя в американское посольство, я знаю, что ты в их списках есть, они тебя ждут. Счастливо, Good Luck!» Так я впервые прокатился в «мерседесе»...

Американское посольство поселило меня в маленькой комнатке вместе с одним странным, но интересным, вечно пишущим, разговаривающим и курящим человеком с удивительной фамилией — Есенин-Вольпин. Оказалось, он — внук Есенина, и так же, как я, ждет следующего «этапа» — в Италию, затем в Америку. Но, как я узнал, его, по-видимому, американцы сразу отправят в Америку, — все-таки ученый с мировым именем! Есенин-Вольпин… Oдин из диссидентов, пытавшихся доказать незаконность советской власти! Советы депутатов его доказательство подтвердили, выслав его из тех родных для сердца мест, где его дедушка всякими «Ты жива еще, моя старушка?» дописался до такой любви к советской власти, что покончил с собой! Я ему прямо говорил: « У вас что, математическая формула на доказательство незаконности есть?!» Он внимательно выслушивал мои гипотезы по уничтожению советской власти моим, Яшиным путем. И не соглашался. То упрекал: «Вы, Яков, слишком жестоким путем идете», то предостерегал: «Разве это можно? Это же будет так, как сами советские делают!»

Долгими были наши вечерние беседы. Я его часто возмущал, заставлял задуматься или смеяться. И… терпел полуголодное существование, так как я, рижский штатник, мои первые деньги, выданные Американским посольством на еду, потратил на какие-то тряпки (сейчас уж не помню, какие). Мои первые, официально купленные на Западе вещи!!! Вы понимаете, что это значило для штатника??? Так что придется теперь довольствоваться хлебом с сухой колбасой да водой — как-нибудь дотяну до следующего пособия! А сухая колбаса откуда? Да очень просто: в нашей комнатке на оконной ручке висел оставленный каким-то жившим там до нас «изгнанником» кусок колбасы. По твердости она уже не уступала камню. Но ничего, вкуууусно было!

Приехав в Вену, я подписал документ — обязательство оплатить все расходы на мое содержание, транспорт и т. д., затраченные правительством США. Я это все компенсировал за первые два года жизни в Нью-Йорке! Так должны были делать тогда люди, приезжавшие в Америку!

Всегда могли быть причины не уезжать, и все тогдашние препятствия, даже в моем случае, были весомыми. Слышал даже от людей такое: «Тебе легко — терять нечего!» Значит, в их глазах все «мое» представлялось так: папа — неважно; брат недавно женился, с грудным ребенком — ну и что, наплевать! Друзья, дом, мама только умерла, и мне дано 48 часов без багаже валить — все мелочи жизни! Как вы думаете? Я не человек? Мог, конечно, отказаться — этого от меня многие друзья и КГБ ждали, так как знали, что мне не так уж плохо в Риге живется. Но я решил бесповоротно! А то, что потом пришлось мыть машины, качать бензин, заниматься тяжелейшим физическим трудом, — это что, было легко? Никто вокруг по-русски в то время ни слова. А я по английски лишь «Хелло!» Но я верил в Америку, хотел там жить и твердо знал — это мое! Как кому-то Израиль, Россия, Латвия, ЮАР… Наша жизнь — это серия решений. Ни дети, ни родители — никто в моем случае не задержал бы меня с отьездом, ничто бы сыграло бы роли! Я думал лишь о будущем, речь шла о самом главном — построить свою жизнь за океаном! И «чтобы не было мучительно больно», надо действовать четко, без занудства и страха, делать все, чтобы осуществить мечту. А получится или нет — что об этом думать? Знаю точно, у всех была подобная ситуация — из-за боязни навредить родным, из-за чьей-то болезни, кого-то удерживала хорошая по тем стандартам жизнь, надежная работа — вот они и заколебались... И что же? Так что нет у нас ни к кому никаких претензий, мы — уехали, а вы остались. Сочувствую тем, кому трудно, и очень жаль, что там, где родились, лучше не стало… Но нас, эмигрантов, сейчас некоторые корят напрасно: мол, бросили, погнались за «колбасой», винят чуть ли не предательстве. Смешно читать и слышать! Мы сделали выбор давно. И в тяжелых условиях. И не проиграли! Мы ехали по идейным соображениям — стремились к Свободе и ко всему, из смысла этого слова вытекающему. Сейчас едут лишь «во все вытекающее», без особой идеи — лишь за хорошей жизнью. Я совсем не осуждаю. Другое время — другие люди, другие слова и песни.

            …Прошло три месяца в Вене…

 

Римские каникулы!

Здесь состоялась первая зарубежная, «историческая» встреча двух друзей-штатников. Обнимаемся с Сэмом Тенцером в Хаясе, на улице Виа Реджина Маргарита. И вот мы в нашей крохотной комнатушке на Виа Нассименто! Навестили нас в Риме рижане Элик и Авива Лекух (Тайц), уехавшие одни из первых в Америку. Сэм и Элик были в Риге — "не разлей вода".

Сэм, как положно молодому элегантному штатнику, уже во всем итальянском (это был период, когда “Made in USA” отодвинулось на второй план). Зная мой вкус, он уже присмотрел подходящие магазины для Яши. Деньги?! Мы молоды, и нам не так уж важно, что мы едим, — на первом месте внешний вид! Принятое нами правило дает прекрасный результат. Друзья-рижане направляются в сторону знаменитого фонтана Треви. На Сэме песочного цвета клеши с широким ремнем и полосатая, с огромным воротником рубашка — такова была тогда итальянская мода. Я в полосатых клешах, расцветки американского флага, меня плотно обтягивает почти прозрачная рубашка. Три верхних пуговицы расстегнуты, и уже есть у меня даже цепочка из итальянского «золота». Но вот ремень мой Сэму не нравится — широкий, пластиковый, под крокодилову кожу. Но это сейчас не так уж важно — жизнь прекрасна! «О соле мио!» Где-то далеко наши семьи, прежняя рижская жизнь, друзья, наши бесконечные «сердечные дела».... Пытаемся об этом не думать, так как задумавшись даже на мгновение о том «бывшем» и по-прежнему для нас дорогом, чувствуешь, что душу сразу обволакивает какое-то нервное беспокойство, почти утихшее, но только почти. И даже сейчас, когда пишу об этом, далекое, щемящее сердце чувство возвращается. Поэтому убегаю от него в мир итальянских похождений штатников...

 

Учитесь экономить деньги!

Эспрессо — обязательно! Оранчата — а как же! Хлеб тоже необходим, а вот все остальное — как когда. Разгружаем муку для пицерии — и получаем за работу обрезки пицы! Итальянская еврейская семья пригласила нас на шабес — дай им Бог здоровья! Поели до отвала, потом вели приятные беседы. Сэм к тому же прекрасно поет — пел для хозяев дома арии на итальянском. Правда, в это время еще один наш друг-рижанин незаметно выпил бутылку граппы. Она была поставлена на стол, чтобы «по рюмочке — для пищеварения». А он в одиночку переварил ее всю…

             Деньги в Риме нам выдавались организацией ХИАС (еврейская американская организация для эмигрантов) «впритык». Мы жили в общей квартире, хозяйка была прекрасна уже только тем, что взяла нас, эмигрантов, под крыло. И хотя мы не здесь не одни, апартамент красивый, высокие потолки и прохладный мраморный пол. Кондиционер? О нем в то время даже не слышали, но именно пол и высота потолка делали комнаты прохладными, что так важно летом в Риме. С другой стороны, наша хозяйка — тихая истеричка и побаивается нас, «русских варваров», хотя мы уже больше итальянцы, чем ее дети! Телефон держит от нас на замке. Едим мы то там, то тут, в основном всухомятку, так что кухня хозяйская нам, в общем-то, и не нужна. Из наших скудных лир надо и на дубленку для будущей жизни в Америке выкроить, и на всякие майки, рубашки — в общем, «набор джентльмена».

И, конечно же, я не могу пройти мимо дисков Челентано, Моранди, Модуньо… Из-за них весь скромный бюджет иногда «ломался», и нам приходилось «уходить в спячку». Расскажу сейчас про наш рецепт экономии денег и перешагивания через время. Денег нет, а ставни на окнах есть. Закройте плотнее ставни. Возьмите по бутылке воды из-под крана и поставьте рядом с постелью. Теперь ложитесь спать. Спите. Проснувшись, не поймете, день или ночь на дворе, а если поймете, то не будете знать, какой это день. Желание поесть в лежачем положении слабое, и оно легко гасится водой. А в коридор «по-маленькому» идите медленно и полусонно — там и так темно… Все, по-моему, просто и понятно. Проверено нами многократно. Два дня пролетали как один!

            Однажды получил приказ от Сэма: «Ты растратил на безделушки неприкосновенный бюджет, ты еду и добывай!» А приказ этот был получен где-то в три часа ночи, во время одной из «спячек». Так как кушать хочется, и вода уже больше не помогает, иду в кухню. Наощупь открываю шкаф хозяйки и беру оттуда три банки консервов. Также наощупь слегка перетасовываю оставшиеся банки, чтобы заделать прорехи, нанесенные квартирантом-эмигрантом. Бесшумно обратно в комнату! Сэм в темноте мгновенно открывает банки — открывалка, верный и нужный инструмент, у рижан всегда наготове! Ложками «приговариваем» содержимое всех трех банок, вслед за этим наступают блаженство и сон. Баночки, еще ночью предусмотрительно завернутые в газету, на которой ели, выкидываем утром в мусорник недалеко от дома, так что улик никаких не остается. Через пару дней, в разговоре с соседом, наша хозяйка сетует на то, что не хватает кошачьих консервов — жулик-лавочник недодал при покупке! Сэм, еле сдерживаясь от смеха, смотрит на меня, я на него. Здоровые, загорелые лица. Температура 36,6. Животы не болят. Так что приятного аппетита!

 

Осторожно, лопнешь!

Черт меня дернул поспорить с продавцом арбузов, что смогу за один присест съесть небольшой арбуз! Ну, минут за десять-пятнадцать! Итальяшка за это уцепился, и вечером, когда я выходил из дома с Сэмом и Мишкой, — «Милости прошу к арбузному столу!» Я голодный, поэтому и начало блестящее. Челюсти хрустят, я близок к финишу — осталась какая-то четвертушка арбуза. Вокруг крики, споры, ставки! А я как скаковая лошадь — русак еврейских кровей! Азарт! Однако чувствую, что больше в меня не лезет! Пытаюсь глотать, запихивать в рот большими кусками, как гусь. Лицо, как мне позже сообщили дорогие и верные «сподручники», — как тот самый проклятый арбуз. Такого же цвета и размера. Выиграю спор — смогу есть каждый день сколько захочу, ну конечно, и друзьям кое-что перепадет... Голова вот-вот лопнет как спелый арбуз, и даже душа болит — кажется, что и она переполнена до предела. Серьезно это говорю: душевная боль просто распирает меня!

            Совершенно не помню, выиграл я пари или нет, но помню лишь, что после этой «арбузной казни» шел с друзьями по римской улице, шатаясь, как в тумане. Через пять минут мой мочевой пузырь прямо и твердо заявил мне: «Стоять, мерзавец! Поиздевался надо мной, так радуйся, что я не лопнул, не подвел тебя. Опустошай меня немедленно!» Вечер, на улице полно людей. Cоветского подьезда с дверью на одной петле здесь не найдете, даже не пытайтесь — тут вам западная культура! Я чуть ли не в агонии, и вдруг ангел с неба мне шепчет: «Давай, не стесняйся, что тут плохого, если человек делает человеческое дело?! Натура и культура иногда на разных страницах находятся!» Последняя попытка призыва к культуре: «Сэм, Мишка, прикройте!» А они, друзья-товарищи, вроде, не слышат, и хотя знают, что со мной происходит, прибавляют шагу. Логика их мне понятна: «Он это будет делать — видим по его сумасшедшим глазам, так если его полиция заберет, то нам-то туда зачем? Помочь все равно не сможем. А так хоть передачи носить будем». Примерно так они думают, а я уже...

Не было в жизни более изнуряюще-блаженных минут, чем эти! У прекрасного итальянского дома средневековой архитектуры, на виду у итальянской публики один, как герой— чaпаевец, я прислонился к стене, и, о Боги, спасибо! Но проблемка… нет конца наслаждению, потеря мышечного контроля определенной части моей анатомии. Какое удивительное сплетение чувств: удовольствия, стыда, потери контроля и неземного блаженства. Кто не испытал — попробуйте, советую! Ну вот, и вроде ноги, почти уже парализованные, вернулись к жизни, а люди смотрят на меня и думают: «Прекрасно одет, наверное, приличный человек, но разве можно так пить?!» Спасибо, дорогие итальянцы, что за решетку тогда не загнали. Друзья? Даже не обижаюсь на них, правильно поступили. А я? Не стыжусь. Кто еще может похвастаться, что в течение двух минут посетил и ад, и рай?!

 

«Товарищи, вы из какой группы?»

В моих записях помечено, что случай, о котором хочу сейчас рассказать, произошел на Пиацца Навона, но сегодня, вспоминая его, осознал — нет, на Испанской лестнице. Точно! Это здесь, где-то в полдень, мы с Сэмом полулежали вместе с местными и заморскими хиппи. Жара, лениво наблюдаем за девушками и за шумными, самоуверенными американскими туристами в ярких полиестеровых костюмах, с бакенбардами и сигарами! То группа из Бундеса промарширует мимо — все аккуратные, в защитного цвета шортах, то англичане с непонятным нам акцентом пробегут. Японцы с их зонтиками от солнца, обвешанные фотоаппаратурой, пощелкают, покланяются, и след простыл! А мы тут — часть итальянской молодежи и по виду, и по поведению.

            Как «вдруг из маминой из спальни кривоногий и хромой...» — наши соотечественники! Вернее, больше уже не наши! Пахнуло «Шипром» и еще каким-то «амбре». Серые костюмы, сандалии с носками. Несмотря на жару, все пуговицы застегнуты, блузочки штапельные тоже. На мужчинах и на женщинах преобладают пиджаки и жакеты. Имейте в виду, что это 1972 год. В Италию попасть в те времена могли лишь «проверенные из проверенных», чьи партбилеты были, наверное, с особыми номерами! Работники — вы сами знаете! — какой отрасли. В Риге Комбинат Глубоко Бурения находился на углу улиц Карла Маркса и Ленина. «Самое высокое» здание города, потому что из его подвала видна была Сибирь!

Итак, приближаются бывшие соотечественники. Сэм требует от меня спокойствия и запрещает даже думать о каких-нибудь шутках и выходках, которые я мог иногда позволить себе в Риге. Но, извините, теперь я свободный гражданин свободной страны и могу поступать, как хочу. Выбираю в толпе «руководящего» — по виду и поведению. Подхожу и впрямую, лицом к лицу, спрашиваю: «Вы из какой группы? Кто сюда вам разрешил прийти?» Он сразу как-то опешил, глаза забегали — просто ошалел от испуга. А я весь в итальянском, загорелый и на соотечественника совершенно не похож. Думaю, мой выбор был верным: попал на парторга! Запинаясь и вытирая обильный пот со лба, он отвечает: «Нам Петр Сергеич разрешил погулять!» Тут и Сэм подошел и говорит мне по-русски что-то в таком духе: «Давай, разбирайся побыстрей!» А я этому «члену расширенного пленума» безаппеляционно заявляю: «Может, еще вам показать, где здесь продаются зонтики и болоньи, которыми дома торговать будете? С Петром Сергеевичем я лично побеседую, а вы все — немедленно в гостиницу!!!» Как ветром сдуло комитетчиков, лишь облако «амбре» осталось витать в воздухе. А мы направились вслед за ними медленным шагом, якобы проследить! Гостиница в десяти минутах ходьбы, стоим на противоположной стороне улицы и гадаем: «Выглянет в течение пятнадцати минут из дверей или нет?» Выглянул!!!

            Вот какая была сила слова! Как боялся тогда «наш» человек строго сказанного слова, окрика любого начальника. Грустно как-то вспоминать об этом. Но не о тех, кого мы тогда «попугали», грущу. В турпоездке по Италии не могли быть тогда ни рабочие, ни шахтеры, ни ударники-колхозники, ни скромные врачи и учителя — время было не то! За границу на отдых могли ездить в основном только «надежные кадры», номенклатурщики, наилучшие исполнители воли партии. Да и вряд ли ездили они с женами — те немногие женщины в сплоченных рядах с идейно-партийными представителями народа выглядели как «два сапога пара» Уверен, что очень серьезно задумались они все о двух итальянцах с чистым русским языком. А мысли под низкими лбами роились у них примерно такие: «Мы КГБисты, органы. Но и над нами поставили КГБистов из высшего, секретного эшелона, да еще одетых под итальянцев! Не стоит даже с Петром Сергеевичем об этом говорить, как бы чего не вышло!»

            Как несчастна была страна, не дававшая своим гражданам права на поездки, путешествия, на возможность увидеть другие страны, подышать воздухом другого мира. Кто-то бы, конечно, сбежал, но большинство — нет, так стоило ли так беспокоиться! Мы с Сэмом потом долго смеялись, но смех был какой-то невеселый, так как наводил на воспоминания о тех, кто остался «там» вот с этими начальниками — хозяевами, распоряжающимися судьбами простых людей. И как мед расплавляется в теплом, так и в нас разливалось чувство свободы и осознание того, что уже никогда не придется прогибаться под ними.

А будущее?

B этот момент у нас было только настоящее.

 

Солнечное и мягкое, как приютившая нас Италия.