• ЛИ-2025-№43

БАБА ЭЙДЛЯ

 

Баба Эйдля уехать успела

В сорок первом… В совхоз… Под Казань…

Землю рыла… Себя не жалела,

Шла доить сквозь кромешную рань.

Воротилась домой, чуть от Минска

Откатились на запад бои.

Табурет раздобыла и миску,

Услыхала: «Погибли твои…»

Обезумела?.. Нет, оставалась

Всё такой же -- тишайшей всегда.

Только спину согнула усталость,

Да в зрачках поселилась беда.

И порою глядела подолгу,

Как оборванный пленный капрал

Нёс раствор… И кусачками щёлкал…

И огрызки в карман собирал.

Просто так, молчаливо глядела,

Шла домой, не сказав ничего.

И светилось немытое тело

Сквозь прорехи в шинельке его.

Лишь однажды, ступая сутуло,

В сотый раз перерыв огород,

Две картошки ему протянула…

Немец взял и заплакал: «Майн гот!..»

А назавтра, всё шмыгая носом

И украдкой дойдя до угла,

Две брикетины молча принёс он,

И она, отшатнувшись, взяла.

Пусть соседи глядели с издёвкой,

Бормотали, кто больше речист:

«И взяла… Ну, понятно, жидовка…

И принес… Ну, понятно, фашист…»

А она растопила незряче

Печку торфом, что фриц удружил…

И зашлась удушающим плачем,

А над крышами пепел кружил…

 

 

 

МИНСКОЕ ГЕТТО

 

Сперва Нахима, потом Нехама,

А между них – с черепами яма.

Кричит Нехама… Кричит Нахима,

Но пули не пролетают мимо.

А полицай – тот, что был соседом,

Хромую Двойру пристрелит следом.

За что той Двойре сыра-могила?

За то, что чаем его поила,

Когда его озверевший батя,

Едва с похмелья, вставал с кровати,

Лупил своих, доброты не зная…

Вспоила, Двойрушка, полицая.

Сперва Нахима, потом Нехама,

А следом Хаима и Абрама…

Скрипачка Сара… Сапожник Яшка…

По Фимке плакала каталажка –

На Комаровке он слыл бандитом,

Носил фингал на лице немытом,

Под свиткой драной носил финягу…

Узнали местные бедолагу.

Ходили вместе к одной дивчине,

Гуляли вместе в одной «малине»,

А нынче Фимка, Арон и Хая –

Мишень для рыжего полицая.

Лицом в кровищу зарылся Фимка,

И не нужна ему больше финка.

Трава – Нахима, трава – Нехама…

Трава сквозь камни растёт упрямо

Туда, где внук полицая снова

Твердит, что не было здесь такого…

 

*  *  *

Казалось мне, что всё забылось,

И пламень страсти изнемог,

И всё, что было, всё, что снилось

Давно рассыпалось в песок.

 

Но обожгло… И зорькой ранней,

Бреду, споткнувшись на углу,

Я по песку воспоминаний,

Как по разбитому стеклу.

*  *  * 

Закричу…

             Неотзывчивы ныне

Эти дали и эти леса.

Смолкли в сумрачной белой пустыне

Обезумевших птиц голоса.

Но среди поседевшего мрака,

Где ни возгласа и ни огня,

Что-то ухнет… Залает собака…

Может, это хватились меня?

 

Стылый воздух причудливо горек…

С губ слизнув леденящую бель,

Через силу взберусь на пригорок –

За пригорком всё та же метель.

Чиркну спичкою… Жалко… Погасла,

Пальцы еле заметно черня.

Всё стою, всё гляжу понапрасну –

Может, где-то хватились меня?

 

И в молчанье метелицы белой –

Злой предвестницы чёрных разлук,

Всё мне чудится звук оробелый,

Из молчанья родившийся звук.

Он растёт, согревая невольно

На исходе пропащего дня…

Может, это набат колокольный?

Может, это хватились меня?

 

*  *  * 

Всё – поздно, всё – не так…

Все спутаны понятья.

Я в зеркало гляжу –

но нету там лица.

И родину успел, и друга потерять я,

И чёрной полосе

не видится конца.

Ко мне не подходи –

дразнить меня не стоит.

Я загасил очаг, забыл отцовский дом.

Коснись меня перстом –

и волк вдали завоет…

Но, если я любим,

коснись меня перстом…

*  *  *

Знал два слова мой отец на идиш –

Идиш был в их доме не в чести.

Повторял он: «Яблони, увидишь! –

Будут и без идиша цвести!

В русских книгах мудрых истин море,

Не хочу я истины иной.

Пушкин это вам не Мойхер-Сфорим*,

Да и Перец Маркиш** – не Толстой…»

Но словечек ласковых не зная,

Патриот страны СССР,

«Кум агер…» ***, – он говорил, – родная, –

Обнимая маму… Кум агер…

 

Фронтовик… Трофейной бритвой брился.

Отыскать – по-русски! – жаждал суть.

Доведут – по-русски матерился,

Мог – по-русски! – водочки хлебнуть.

Сочинял стихи и пел «Катюшу»,

Был в депо партийным вожаком.

Боевой присяги не нарушив,

Не клеймил он родину тайком.

Съезд Двадцатый долго проклиная,

Щедрым был, соседям не в пример.

Ну а ночью – кум агер, родная, –

Повторял он маме… Кум агер…

 

Если становилось одиноко,

Или вдруг от возраста устал,

Он читал Есенина и Блока,

А вот о Шагале не слыхал.

И, альбом потрёпанный листая,

Я слежу их жизнь за мигом миг.

Юный папа… Мама молодая…

Божий храм за спинами у них.

Мама -- в довоенной серой блузке,

Папа, не усвоивший манер…

Он: «Родная…» – шепчет ей по-русски,

И, совсем тихонько: «Кум агер…»

 

---------------------------------------------------

* Мойхер-Сфорим – классик еврейской литературы

** Перец Маркиш – еврейский писатель

*** Кум агер (идиш) – иди сюда

 

 

 

*  *  *

Солнышко высокое,

Слыщен птичий альт.

Дед идёт и цокает

Палкой об асфальт.

       

Сто путей исхожено,

Был и сыт, и наг…

Вся судьбина вложена

В каждый этот шаг.

 

Шаг… Война проклятая

Силы отняла.

Шаг… Письмишко смятое –

Мама умерла.

 

Шаг… На стройке вкалывал.

Шаг… Попутал бес –

Восемь лет без малого

Лес валил он, лес…

 

Шаг… Вернулся, встретила

Верная жена.

Шаг… Сынишку третьего

Родила она.

 

Шаг… Сыны проворные.

Выросли… Женил…

Шаг… В годину чёрную

Марью схоронил.

 

Шаг… И где вы, деточки?

Что же, им видней…

Шаг… На чёрной веточке

Серый воробей.

 

Злыдень двинул обушком,

Упорхнул, но хром.

Дедушке с воробышком

Хорошо вдвоём.

 

Постоит, поокает,

На душе светлей.

Дед идёт и цокает

Палочкой своей.

 

*  *  *

Мне не спрятать сейчас ни лица и ни глаз,

Ни в минуты прощанья, ни в миг озаренья.

Всё трещало не раз, всё сгорало не раз…

Человек – это всё ж единица горенья.

 

Эта песня твоя… Даже взгляды тая,

Я шептал, что тебе повторю я едва ли…

Боль разлуки -- моя… И печалился я…

Человек – это всё ж единица печали.

 

А когда ты ушла, от угла до угла

Я ходил и бессильно заламывал руки.

И текла из угла беспросветная мгла…

Человек – это всё ж единица разлуки.

 

Но остался твой свет… Только в горечь одет,

Век летит… И горьки мои воспоминанья.

Столько прожито лет!.. Скрип калитки в ответ.

Человек – это всё ж единица страданья.

 

Где-то колокол бьёт… Милый голос поёт.

Выпью чарку вина… Прошепчу тебе что-то.

Будет голос с высот звать в последний полёт…

Человек – это всё ж единица полёта.

 

 

*  *  * 

То ли это судьба… То ли так, по наитью,

Я забрёл в этот маленький камерный зал…

Помню женщину в белом… И мальчика Митю,

И оркестрик, что Моцарта тихо играл.

 

Крепко спал билетер… Никаких декораций.

Прямо в сердце со сцены лилась ворожба.

Мне казалось – вот так Ювенал и Гораций

Тоже звукам внимали, а муза ждала.

 

Я спешил… И ушёл посреди перерыва,

Тихо вышел, прикрыв осторожную дверь.

И во след мне сквозь окна плыла сиротливо

Эта музыка частых разлук и потерь.

 

Есть предел… Но есть нечто еще за пределом,

И являются, если с душой не в ладу,

Этот камерный зал… Эта женщина в белом…

Этот стриженый мальчик в десятом ряду.