• 2020-2 (28)

Помаду с запахом крем-брюле хотелось съесть и облизать всю Иду.

Она даже не представляла, что ему приходилось с собой делать, дабы заставить ходить в этот институт. Его заманили туда, убеждая с детства, что он будущее светило советской прикладной математики. Он какое-то время верил в это и стал молекулярной составляющей научно-исследовательского института, причастного, похоже, к космическим кораблям, но об этом никто не говорил. Там каждый делал свой маленький кусочек работы, не зная, что за «слон» получится в некой «темной комнате». А темных комнат там было немало.

 

Огромные коридоры, серые кабинеты, — понятно уже стало, что отсюда в другую жизнь не выбраться, сверхурочное бдение над бесконечными расчетами логарифмов и зарплата, быстро стремящаяся к нулю, — все это не сулило молодому специалисту-математику Мише интересный горизонт событий. А он узрел этот горизонт. Может, только точку этого горизонта. Но он появился перед глазами линией, которую хотелось перешагнуть.

 

Но эта граница казалась непреодолима, как Атлантика баттерфляем.

Но особые обстоятельства жизни дразнили возможностью необычных перемен.

 

Фамилия Иды — Райхштадт. Отец её Моисей, и за немку себя не выдашь. Ида Моисеевна Райхштадт! Она работала в библиотеке, и это было хорошим прикрытием семейству, которое держало подпольную швейную мастерскую. Об этом даже вслух не упоминали, но деньги незримо угадывались, и требовалось много усилий, чтобы это тщательно скрывать, а семье тихо радоваться возможностям.

 

Миша страдал от самой мысли, что всякие хлыщи неизменно переходили на игривый тон, только завидев его Иду. Она была обворожительно красива, и ее нездешнее доброжелательное и участливое обхождение с посетителями абонементного отдела библиотеки иногда воспринималось как легкая доступность…

 

Ида умела быстро осаждать пыл наиболее активных ухажеров, но переходить в безлюдный отдел хранения не хотела. Мишу это сердило, как и участие родительских денег Иды в бюджете их так и не зарегистрированной семейной ячейки.

 

Ида сказала: «Да. Но не сейчас».

 

Ида верила, что Миша непременно скоро будет «Эйнштейном» и все встанет на свои места. Она была готова ждать штампа в паспорте долго, опасаясь бросить тень своим происхождением на перспективного математика в номерном НИИ, математика с удачной для Советского Союза фамилией — Рудин и вполне неподозрительным отчеством Ильич. Правда, девичья фамилия его матери — Перельштейн, и, как назло — Элеонора Наумовна. Но это не афишировалось. В паспорте все было хорошо. А отсутствие крайней плоти на Мишином мужском достоинстве тайно радовало Иду как в национально-религиозном, так и во всех прочих смыслах и вполне официально объяснялось врачам всевозможных военных медкомиссий операцией по удалению юношеского фимоза. Тут все удачно совпало.

 

Грех жаловаться, но счастье прилетело Мише нечаянно прямо на голову, мгновенно, на одной вечеринке у друзей. И состояние этой головы непоправимо переформатировалось, напрочь перестало быть головой перспективного научного сотрудника. Ида была уверена, что Миша потянет на Нобелевскую, а он ясно понимал, что его голова сломана навсегда! Считай, что на него свалилось все золото инков, клад фараона, брильянтовая корона, манна небесная — не по чину, не по рангу, не по…

Остатки математика в Мише видели интеграл с тревожной перспективой.

 

Наслаждение и любование чудесным даром судьбы — Идой — осеняло непревзойденным счастьем, а сокрытие его, счастья, от всех теперь было главным, что занимало Мишину голову. Он так и сказал своему приятелю в припадке легкого алкогольного откровения: «Саня, я пропал».

Саня не стал выуживать подробности, всепонимающе кивнув, и с тех пор они стали видеться все реже, пока не перестали вовсе.

Миша теперь страдал от перманентной ревности ко всему окружающему. Он и так не был в восторге от этого окружающего, так теперь ещё и ежедневное строительство непроходимого рва вокруг островка немыслимого счастья поглощало его всецело. Ну какая диссертация?! Мише и думать о чем-либо таком было трудно, когда Ида была где-то не рядом. Она всегда была в его голове, еще говорят, что в сердце, но Миша был сыном врача, впечатлительным с детства, буквально воспринимавшим некоторые вещи, и сердце видел как насос. Иду бы там сильно трясло, но в остальных частях своего умеренно совершенного тела она всегда была с ним. Он был пропитан ею, боготворил, всячески пытаясь скрывать, возможно, излишнюю благоговейность перед ней, тяготился незавидностью своей зарплаты и ростом. Они были одного роста, и если Иду приподнять каблучками, а ее стройные ножки со слегка удлиненными, но красивыми ступнями, под стать греческим богиням, были созданы для изящной обуви на каблуке, то Миша тогда смотрел бы на нее снизу вверх, и это не добавляло ему уверенности в себе.

И Ида предпочитала лодочки на плоском каблучке.

 

Почему она с ним? Что она в нем нашла? Эти вопросы лезли сами в голову, как ушлые мародеры лезут в оставленный хозяевами дом, когда Иды не было рядом.

 

Был бы у Миши дом.

Уж он бы оградил от этих всех… Комната в коммуналке с соседями-спортсменами, бряцающими своими мышцами и громкими голосами, как рупоры на стадионах, все это травмировало Мишино представление о тихой ТОЙ жизни… Жизни, которую он узрел в журнале, спрятанном сейчас в шкафу на верхней полке с бельем. Под Идиным бельем. Видели бы вы этот журнал! Январский, прошлогодний, за 1961 год…

 

Ида была воплощением его мечты, практически без погрешностей, вплоть до кончиков пальцев, с идеальной плавности геометрией. Геометрию он любил — и в школе это оценивали на пять с плюсами и дипломами на олимпиадах, а любимая Ида сейчас прикасалась к нему этим всем своим геометрическим совершенством. И он не знал оценки выше. Ее тихий нрав девушки из хорошей еврейской семьи, умилявший всех и совершенно органично обволакивающий своей кротостью на людях, сводил с ума странной, необъяснимой дерзостью поведения, когда они с Мишей оставались одни. Особенно в постели. Там она становилась другой — невообразимо распущенной, фееричной, на цыпочках, с нездешней мимикой, сексуальней самой Мэрлин Монро…

Мишу взрывал разрушительный восторг — и тут же преступное желание обратиться за консультацией к психиатру. Но он боялся открыть эту сторону любимой Иды и перед знакомыми, и тем более незнакомыми людьми. В первом случае стеснялся, во втором боялся.

 

Всегда можно убедить человека в том, что он должен радоваться тому, что он имеет сейчас, даже если он не имеет ничего для настоящей радости. В этом мудрость жизни. Обезболивающий опиум. Во всяком случае, всем так проще смириться с тем положением, в котором себя обнаруживают люди, которые вроде чувствуют себя счастливыми, но всё же в глубине души догадываются, что они обманываются и что их обманывают. Потому что даже самые добрые и мудрые наставники на духовные и физические подвиги живут в несравненном с большинством их слушателей комфорте и пользуются дорогостоящими материальными прелестями этого мира, но при этом всегда говорят о бескорыстном служении на благо…

 

Потом вдруг вот совершенно неуместный взгляд со стороны. И — всё! Взгляд со стороны сильно отрезвляет. Услышанное так, по-дружески, из-за забора: «Вы даже не понимаете, как плохо вы живете…» — непременно расстраивает. Как ребенка, которому долгое беззаботное время райского неведения не говорили, что счастья и игрушек для всех не хватит.

 

Мысль, вбиваемая повсеместно, и дома и в школе, что надо быть как все, но понимание, что только особенным, избранным будут открыты все двери, вызывала отвратительное вероломное чувство. И хотелось спросить: «А почему ж вы нам всем сразу не сказали, что надо как раз быть не как все?!» Во всем этом крылся какой-то двусмысленный обман. И досадный ответ ныл-таки внутри: «А сам не мог догадаться?» Ну не принято было травмировать психику среднестатистических детей мыслью о конкурентной борьбе под солнцем! Вроде солнца и так всем хватит… Не вбивали в голову то, что мало иметь способности, надо их реализовать, и донести до людей, и соединиться с ключевыми людьми, которые помогут тебе… И верстать связи, как рыбак сеть…

 

Нет. Этого не говорили. Не то чтобы скрывали. Но не акцентировали. Как не говорят умные социологи, что уже все подсчитано и что семьдесят процентов людей на земле не «эффективные работники» и, в общем, лишние люди. В воздухе только весит вопрос: «Кто из нас лишний?»

И еще ряд вопросов, которые неприятно задавать себе, лучше сходить в кино и погулять с собакой.

 

Миша тайно читал Тору и знал другие книги, которые покупались у спекулянтов, и мысль о соединении как главном действии жизни была уже понятна ему. Но это не прививали ему с детства, и он с досадой чувствовал, что не может применить сейчас эти знания. И если откровенно, тот частокол людей, что был вокруг него, не вдохновлял на соединение. Ему было трудно дружить по нужде, для научной карьеры.

 

Ида надеется на его дар, а он понимал, что не станет ученым.

Миша отгонял от себя эти мысли и уже слегка устал от этого к своим тридцати пяти годам, потому что это понимание пришло к нему давно, и он отчетливо отдавал себе отчет, что родился не в той стране, но как насмешка был факт встретить именно здесь женщину, о которой даже не мог мечтать. Она была больше его мечты.

 

Пока в стране всё маршировало. Или обязано было маршировать и рапортовать, быть бравым и дурковатым, общественным и единообразным, а сказки о разнообразных волшебных чудесах тем не менее печатались, у многих была своя заветная дверца в свой особенный мир. У кого какой, но мир Миши с Идой был точно опасно волшебным.

 

Они иногда слушали в транзисторном приемнике с усиленной антенной «Голос Америки из Вашингтона» и замирали под одеялом, вслушиваясь в магический, какой-то особенный голос диктора, как эмигранты на чужбине слушают музыку своей родины. Все смеялись в Стране Советов над реинкарнацией, даже популярная в подпольном домашнем прослушивании песенка известного артиста звучала из всех магнитофонов о перерождении, несла двойной смысл — вроде усмешка, а вроде и правда, если подумать.

 

Ида и Миша, похоже, чувствовали, что как будто вспоминают себя в той, другой жизни, родной и понятной. Где витрины пахнут терпко и ванильно, где лаковые туфли и огромные автомобили, огни реклам и предметы быта целуют твои пальцы, если прикоснуться. С чего это? С чего это чувство воспоминания той жизни? Они же там не были. Родились и никогда не выезжали за границы Страны Советов. Тут другие запахи и формы. Тут двойная жизнь с социалистическими декларациями и коммунистическими декорациями, а после духоподъемных общественных собраний — вполне себе частная жизнь, человеческая, с хорошими продуктами из-под прилавков и волнующими песнями на магнитофонных катушках, страхом атомной войны, под водочку с соленым огурчиком, и задушевные разговоры, и прочие радости тайком…

 

И все делали, как НЕ все.

 

Ида получала иногда посылки. Это были посылки из Америки. Посылки с запахом другой планеты. Запах! Он дороже духов и бережно консервировался в пакете, какой обычно американские домохозяйки тут же выбрасывают, а здесь он воспарял сакральной ценностью и лежал на полке, как святыня.

Родная тётя Иды была состоятельной владелицей фирмы, назначение которой советскому человеку было трудно понять…

И к черту все, когда приходила посылка. Она была больше чем ящик или сверток. Она была знамением, посланием из свободного мира, где можно работать на себя, продавать по хорошей цене то, что ты умеешь отлично делать, зарабатывать себе на праздничную жизнь, не оглядываясь на придуманные кем-то среднестатистические рамки, одеваться ярко и не как все, слушать джаз и поехать в Париж, если захочется. Весь этот большой мир вмещала в себе эта маленькая посылка и была центром праздника, королевой которого была, конечно же, Ида, а иконой, за которой скрывался мир мечты для Миши, стала картина одного американского художника. Да и не картина вовсе, как у Репина или Саврасова, а так, картинка, проблеск какой-то неведомой жизни, которую хотелось вдохнуть, к которой хотелось прикоснуться. А вроде и ничего особенного и не нарисовано: две девушки, сидя на диване, разглядывают фотографии кинозвезд. Но почему так заманчиво блестят шелком их халатики, лоснится кожа их рук и ног, а комнатные тапочки!.. Мишу охватила истерическая мечта подарить такие же Иде. И все из-за того, что нарисовано это было как-то не по-нашему, шелково, так, что щекой хотелось тереться о картинку. Не из-за девушек. Ида много красивее. Но лоск! И тапочки для Идиных ножек…

 

Можете себе представить, если бы Мишу спросил корреспондент их ведомственной многотиражки: «Какова ваша мечта?»

Что отвечать? Тапочки комнатные? Или победа коммунизма во всем мире?

 

Да, картинка из журнала, а вот ведь…

Так бывает — для других и ничего особенного, а для тебя лазейка в целый мир, где в каждом миллиметре умещается миллион частиц родного твоему «я».

ПриЯтно! И не надо никаких научных концепций и философий. Просто это при-Я-тно. То есть часть твоего «я». Господи, как трудно к этому прийти. А главное, где этот первый шаг к этому, твоему?

 

А началось все с визита Идиной тёти в СССР.

В поезде Москва — Одесса Ида и Миша молчали, как заговорщики, распираемые преступным, как они чувствовали тогда, счастьем. Как будто все ехали просто в Одессу, а они ну практически прямо в Америку, обладая волшебным ключиком от пространств.

Круизный лайнер причалил. Они уже были у памятника Дюку на бульваре. Тетя изобретательным путем назначила встречу именно там. Они предполагали, почему не на морском вокзале. Там вероятность получить в «компаньоны» «человека в штатском» была велика, а не хотелось.

 

Холодная война давала о себе знать и идиотски вмешивалась в теплые отношения людей. Люди не хотели получать бомбы на головы, хотели получать посылки с приветами и поцелуи — этот контраст часто травит душу, но иногда и согревает радостью, как если ты после вьюги войдешь в теплый дом, где пахнет чаем и хлебом.

 

Страх атомной войны еще по инерции, с семидесятых, гнездился в Мише так сильно, что под видом подвала для фруктов уже в восьмидесятых он построил целый бункер под летней кухней — ничем не примечательной постройкой. Подвал, сработанный знакомыми метростроевцами, был снабжен воздуховодом, сливной системой, жестким каркасом и стенами с тройным контуром гидроизоляции, такой подвал мог вместить плоды всех соседских дач. Но задача была не в том. Душу тайно согревала щекочущая нервы мысль, что там можно будет укрыться с Идой, если что, — родня уже была в Израиле, а дети в Америке.

 

Ой, эти страхи! Они дорого стоят. Тот подвал и стоил, как вся дача. Подвал никому не показывался. Это была тайная драгоценность. Михаил Ильич ревностно любил свой подвал, как и всю свою замаскированную жизнь, в обнимку (только ни в коем случае не на виду у всех) с Идой Моисеевной и детьми, уехавшими в Америку, как только это стало возможным. Они редко писали и звонили, но сейчас не об этом.

 

На полке в московской квартире Михаила и Иды (от метро «Краснопресненская» пилить и пилить, зато недалеко от набережной, и с их девятого этажа видна Москва-река и красивые дома Кутузовского на том берегу), — так вот, на книжной полке в их квартире до сих пор стояла изрядно потертая книга «Питер Пен…», купленная им для детей в конце шестидесятых. Но детям он читать ее не стал. Сам прочитав десяток первых страниц, ощутил поступь мурашек на спине, чего с ним не бывало от книг… Но понял, что Софье и Вадиму читать это не надо. И даже спрятал ее в недосягаемое для них место, где хранились и презервативы. Но сам запоем читал ее от начала до конца не один раз и отдельными главами, периодически и от конца к началу. Страницы уже затерлись по краям. В этой книге его пугало что-то и что-то притягивало. Он чувствовал в ней многое про себя, мальчика, который не хотел становиться взрослым, а для своих детей хотел других впечатлений. Он хотел вытолкнуть их за горизонт, к свободе, хотел в них воплотить свою мечту и знал, что для этого не стоит летать здесь, а надо тренировать себя к прыжку. Как тренируются десантники. Жестко.

Пусть там расслабятся. И не унижаются. Его, возможно, наивные мысли о месте за горизонтом, где не надо унижаться и прятаться, были нашептаны личной болью. Но он искренне верил в страну «заграницу», потому жизнь его была всегда на грани отъезда.

Ида и Михаил никогда не говорили детям, что их отчизна, отмеченная на карте красным, плохая, а просто читали им много сказок иноземных авторов, считая, что «по щучьему велению» далеко не уедешь; додумались устроить Софью и Вадима в английскую школу, а любовь к математике преступным образом привила им бабушка, Идина мама. Она по-своему понимала прикладную математику, поощряла внуков небольшими, но регулярными денежными премиями, приучая зарабатывать своей головой. Это шло вразрез с педагогическими принципами советской школы и смущало Иду и Мишу. Но бабушка строго придерживалась своих принципов и считала своего зятя неудачником, «мямлей» и мальчишкой.

 

Обидно, когда тебя не принимают за своего. Ведь он уже бросил НИИ и устроился на птицефабрику, в отдел продаж. И не такой уж он и «мямля», просто у него была своя тактика и хитрость. Он знал, что среди злых и глупых дядечек быть мальчишкой выгодно. Унизительно, но выгодно. «Выгодно» — это слово было ключевым. Да, он двигался туда, где хоть что-то сулило вполне материальную ступеньку к его мечте. Двигался суеверно, затаенно и осторожно. Громогласная тёща — всегда на боевом коне! Она торжественно держала свои подпольные швейные мастерские, а Миша тихо примеривался вывезти свои прибыли на ослике. Разные характеры и подходы. Но мировоззрение-то схожее! Тёще этого не объяснишь. Наверное, Михаил таки и был от природы бизнесмен, но слово такое было не в ходу, как «доллары» и «свобода», и это вселяло в него некоторую робость и скрытность.

 

Тысячелетнее катакомбное сознание человека, живущего своей тайной, сильно отличающейся от большинства сограждан жизнью, проявлялось во всем. В тайничках, сделанных во всех немыслимых местах на даче и дома, в обыкновенных замках, но перевернутых в обратную сторону и оттого не открывающихся запросто людям со стандартным мышлением, тайная, замаскированная кустом жасмина калитка в лес на даче, где тихо можно было наслаждаться природой и незаметно для других пить березовый сок, как влагу нежных дев, и чувствовать страх и наслаждение в одном стакане. Нежно, интеллигентно, с компенсацией нарушать прописанные в советских брошюрках правила лесничества и кодекса строителя коммунизма, носить в дом естественные дрова, грибы, ягоды — жить вкусно, но скрытно, не афишируя свои радости, твердо зная с детства, что как только ты их обнародуешь, так они перестанут быть твоими. Опыт. Опыт очень голодного довоенного детства тридцатых и послевоенных сороковых, потому что родители умели всегда немного сделать больше зубов для трудящихся сограждан, чем их наметил Госплан, и тогда хватало на бутерброды с маслом, и курочку с рынка, и парусиновые туфли… А время было голодное.

 

Что ж оно все время голодное? Миша рано понял, что если поработать мозгами, то можно сделать кусок хлеба всегда, он только не мог понять, почему это нельзя сделать для всех. Ну для большинства.

И почему при ближайшем рассмотрении все блага есть, но к ним не допускают. А когда понял, появился страх.

И даже это умение организовывать для себя некоторые «хлебные» радости цементировал страх. Он присутствовал в радиоточках и телевизорах, в карикатурах веселых советских художников; виртуозный, мягко вживленный страх стал частью жизни и управлял.

Надо было бояться финансовых проверок ОБХСС, пятой графы в биографии, не оказаться слишком «богатым и умным», не сболтнуть где чего лишнего и не то что рассказать анекдот с политическим хотя бы намеком, а, не дай бог, не оказаться в компании, где такой анекдот расскажут. Тюрьма. И зачем это надо, когда можно было жить такой красивой, укромной жизнью? И не бежать сдавать товарищей, раньше чем сдадут тебя. И не чувствовать себя сволочью. Просто тихо, на краю, с Идой и цветочками. Кошек и собак Михаил Ильич не держал.

А где такое пиршество жизни возможно? Дача. Это заманчивое положение отдельного домика было картинкой из одноэтажной Америки, о которой только можно было мечтать. И ждать, когда эта мечта совпадет с Госпланом.

 

В Советской стране СССР трудящимся успешных предприятий, а такие были, безвозмездно, то есть даром, иногда выдавали шесть соток земли. Но делалось это не из филантропии, а с практической целью повысить шанс решения продовольственной проблемы и залечить раны, причиненные решением другой проблемы: нехваткой строительных материалов — элементарно кирпичей. Кирпичный голод выгрызал огромные язвы глиняных карьеров вокруг больших и малых городов, которые потом наспех заглаживали бульдозерами и выдавали трудящимся предприятий. Часто только передовикам производства.

Счастливец вслепую, наудачу, тянул из шапки бумажку с номером участка — так с помощью Фортуны решалась проблема с местом на земле.

И это снимало споры: «А почему ему там, а мне?!»

Что выпало, то выпало. Кому в уголке, в туманной низинке, кому с панорамой на леса и реки.

 

Но вначале была глина и четыре деревянных столбика. Глина рыжая, жирная, скользкая, так что счастливый обладатель залипал в нее не раз, сапогами и всем телом прикипая к своей земле. Все это ему предстояло превратить в райский сад с домиком. Типовой проект на бумаге прилагался к участку, ни метра больше, а воплотить эти мечты должен был сам трудящийся за свой счет и своими руками.

 

Своей подписью и переговорами Михаил Ильич продавал в год миллионы кур, обеспечивая народ ценными продуктами; одних перьев тонны забивали в подушки и перины, и народ сладко спал и ел курятину благодаря его стараниям, да еще и яйцо, тайком и ко Христову дню.

Он работал в отделе сбыта за скромную по сравнению с прибылью зарплату и с пониманием, где можно сделать небольшой «гешефт» и жить, не отказывая себе в маленьких радостях. Так работала вся страна, где радости не покупались на прилавках, а «доставались» по особым негласным правилам в особом межличностном пространстве, которое в реестрах не прописывалось.

 

И он таки и здесь вытащил шикарный участок на самой верхней точке, как бы у края карьера, у леса с панорамой на окрестности и видом на Иерусалимский монастырь. Нет, конечно, не тот на Земле обетованной, но тоже неплохо — Ново-Иерусалимский монастырь был задуман патриархом Никоном лет триста с лишним назад как подобие оригинала, что в стране, где жил Христос. Чаяния одних через столетия осеняют жизни грядущих. И вот как всё устроилось, что при советской власти недалеко от монастыря сподобятся построить куриную ферму, а потом рядом — дачный поселок. Специально для Миши и Иды. Это было как тайный знак. И речку все называли чаще всего Иордан, а не официально — Истра, что было особо приятно, и потому Михаил Ильич, как никто, понимал слова, что «важно оказаться в нужное время в нужном месте», даже если это место было только ступенькой к мечте. И всё же. Он умел угадывать знаки, что предлагала жизнь. И они указывали в нужном ему направлении. Он видел в журнале, как иностранные собратья ставят цветы в красивых горшках на ступенях своих домов. И это был для них один из секретных знаков их мира.

 

Конечно, не всё сразу даётся. Михаил был любитель шахмат и знал толк в построении многоходовых комбинаций. Правда, иногда проигрывал, но это только укрепляло веру в его укромное шествие.

 

Внешне их домик ничем не отличался от стандартных собратьев. Только разве что неофициальная пристройка в пять квадратных метров, со стороны, не видной с улицы, добавляла удобную прихожую. И входные двери были внешне невзрачны, но обратная их сторона походила на образцы модных журналов. А русская, хорошо сделанная печь уютно согревала дом с хорошей мебелью, множеством спальных мест, большой двустворчатой дверью на втором этаже, открывавшую вид из спальни сквозь большое окно на лес. Сам дом утопал в зелени сада и опушки леса, которые срослись уже в единую картину, а дом, покрашенный зеленой краской, уютно прятался в ней, не выдавая своей потаённо чудесной внутренней жизни. Шелковые пионовые гардины с молочным слоем штор светились внутри комнат розово-фиолетовым, опаловым рассеянным светом, и все это было чудесными эскизами воображаемой страны, где женщины ходили в атласных халатах и небесного цвета бархатных туфельках…

Это была их «заграница», воображаемая одноэтажная Америка…

 

Конечно, при взгляде со стороны это не было похоже на вожделенную страну грез, но они верили в то, что похоже. И вносили пусть наивные, но атрибуты той картины, о которой мечтали, и горшки с цветами на ступеньках у входной двери, спрятанные от сторонних глаз, выдавали преступную, нестандартную прихоть хозяев. Но откуда этот «шик», никто не догадывался. Такого журнала с картинками у окружающих не было.

 

Они уже не смотрели телевизор, трудились в саду и называли его «apple garden».

Прогуливались у чудесного Ново-Иерусалимского монастыря, перебрасываясь английскими словами. В сумочке лежали самоучители английского, и они посмеивались над своей внезапной жаждой запоминания новых слов и смакования тех немногих, что знали с детства, эти слова особенно будоражили воспоминания и невольно вызывали улыбку:

«Господи, опять a pen, a table… на старости лет-то».

Да, они чувствовали себя школьниками, но ходили получать на почту пенсию.

 

Как-то раз позвонил сын из Америки, его тон явно выдавал загадочно эйфорический настрой. Явно чувствовалось, что-то важное происходит в его жизни, но Михаил Ильич по старой привычке не любил задавать слишком подробные вопросы в телефонных разговорах, и сын не спешил откровенничать, но очередной раз просил приехать. Все бросить и переехать к ним. В Америку!

Казалось, несбыточные мечты, что лелеяли всю жизнь Ида Моисеевна и Михаил Ильич, становились осязаемы, но внутренний страх, опять этот страх, заслонял непроходимой чащей эту новую ощутимую реальность. Как это возможно?

Дурацкая ситуация, когда ты, как смущенный неожиданно сказочным подарком ребенок, вдруг прячешься от своей мечты в дальнем углу комнаты.

Наступало новое тысячелетие, и неспешно шло новое, седьмое десятилетие их жизни. Сын и дочь как-то само собой воплотили их мечты в себе, и в этом была тихая родительская радость. Они даже старались и не говорить об этом с кем-либо, чтоб не вспугнуть удачу.

Отдаленная, опять-таки воображаемая ими, невидимая жизнь детей там, за горизонтом, освещала их души и давала ощущение незряшной траты — хитроумного, интуитивного воспитания и образования на фундаменте бабушкиной методы… Не вложишь — не получишь. Так и они относились к своим детям, пытаясь инициировать их на более счастливую и свободную жизнь, только предполагая, что получится. Не на камень упало семя.

 

В очередном телефонном разговоре сын весело шутил и заинтриговал, даже испугал и смутил странной фразой: «Я вижу ваш домик у леса! Вы что, за кухней сарайчик пристроили?»

Как он мог увидеть? Что за фокусы?

Михаил Ильич не уточнял, сделал вид, что пропустил мимо ушей… Но смутное чувство непонятных ему пока возможностей и перемен вселилось в его душу.

А вдруг разведка, сотрудничество?..

Он боялся своих догадок, но казавшиеся легкомысленными слова: «Приезжайте, я все расскажу» — подталкивали ветром в спину к безрассудному переезду и раскачивали мятущиеся души Иды и Михаила.

 

В один прекрасный день они стали собираться. Вернее, собирались скрытно от самих себя они давно. Но сейчас они признались себе в этом.

 

И решили так. В первую очередь продать дачу. И по высокой цене. Если это произойдет, то это будет знак двигаться дальше… Дача ушла довольно быстро — ранней весной, в твердой валюте, веселому художнику при деньгах, что их почему-то особенно порадовало. Хотя расставаться с детищем, сделанным своими руками, было сентиментально нелегко, но они тайком поклонились дому и ушли не оборачиваясь.

 

Потом долго думали, продавать ли им квартиру или оставить? На всякий случай. А вдруг там что…

И решили не продавать.

Оформление документов шло долго. Сомнения то приходили, то развеивались очередным разговором с детьми. Собирались, как Тартарен из Тараскона, с бравадой и решимостью человека, внутренне трясущегося от страха перед задуманным. Пока возились, писали, собирали справки, лечились, насущно и впрок, говорили по телефону, наступило время, когда рядом с их домом с космической скоростью появились воронки котлованов и множество строителей с муравьиной ловкостью стали отливать из бетона перед окнами небоскреб. А в газетах и на экранах светились проектные картинки Москва-Сити — архитектурный взрыв, похожий на Манхэттен. И тогда они вновь сказали себе: и это знак свыше…

 

Усовершенствование интернета и познание компьютера в квартире Михаила и Иды происходили теперь регулярно. У Михаила чуть успешнее, у Иды с отставанием. Но вполне. Через своих московских друзей сын из-за океана заботливо руководил этим процессом, и счастье узнавать растущее подтверждение успешности детей было все доступнее в цифровом виде. Для седовласого прикладного математика Михаила Ильича все это было удивительным воплощением того, о чем он догадывался и чем занимался еще в шестидесятые годы прошлого века, но смутно и с привкусом некоторой досады брошенного когда-то им дела, которое так здорово довели до ума другие. Брошенного от интуитивного ощущения безнадеги и тупика СССР… А главное — и в этом он тихо себе признался — от красоты. Красоты Иды, что по-настоящему свела его с ума. Но Михаил ни секунды не жалел об этом. Ну, может, только секунду. Но не больше. О компьютерах он, может, и мечтал когда-то и предвидел… Но о такой женщине, как Ида, он и мечтать не мог. А она уже столько лет рядом с ним. Она — часть его. Он до сих пор не мог привыкнуть к этому. Сей чудесный яд так прекрасен. Нас могут убивать любимые. Нежно. Сказочно. Как разрушительная любовь к тортикам с вишенками и мороженым, самым вредным, но самым праздничным, притягательным и вкусным созданиям человеческого сладострастного ума. Древние мудрые книги порицают всевозможные сладострастия человеческие… Но вишенка на торте сильнее всех философий мира! Мы любим вредное. Мы все кондитеры, друзья кондитеров, их помощники, любовники и супруги. Сладкая жизнь! Вот что будоражит нас больше всего и повышает сахар в крови.

Мы все это осознаем потом.

Но потом суп с к…

С курочкой.

 

Продолжался галоп двойственных, парных событий. Сын переехал жить на Манхэттен, а Михаил и Ида переехали в Москву. Распрощавшись со своей любимой подмосковной «американской» дачей, они снова привыкали к жизни в городе, а город в это время сильно менялся, перед их окнами стремительно росли этажи небоскребов «московского Манхэттена», и их советская девятиэтажка превращалась в «гномика» на фоне поднимающихся гигантов. Интернет уже был способен в одно мгновение перенести фотографическую и видеоиллюзию, сотканную из цифр, в любую точку земного шара, и в разговорах на своем математическом языке отец и сын пытались объяснить происходящие события формулами, законами алгебры и геометрии, в ход пошли теоремы Моргана и Пуанкаре, которые плавно перетекали в безобидные анекдоты про Чапаева.

 

Мы не знаем, как приходит воплощение нашей мечты, где точка отсчета начала шагов к ней. Возможно, этот клочок бумаги с отпечатанной на ней картинкой американского художника и был образом той мечты, дверцей в каморке папы Карло в сказочный мир. И это воплощение уже больше тебя, и ты становишься ничтожен для своей мечты и немощен, и только дети твои смогут…

Разные мысли приходили Михаилу Ильичу, пока они так долго и основательно, с ювелирной дотошностью собирались в свою американскую мечту. И все новые английские слова и новые чемоданы прибывали в их жизнь, шутки по поводу новой работы сына в какой-то фирме, которую Михаил Ильич шутливо передразнивал как «Гугль-мугель», и спрашивал у бородатого сына, помнит ли он, как папа учил его делать гоголь-моголь, собирать кубик Рубика, склеивать пластмассовые модели кораблей? Все эти продленные детские радости пузырились воспоминаниями, слои времени смещались, путались, и на какое то мгновение казалось, что там, на другом континенте, на территории его мечты, смеются те самые сынишка и дочь, от которых он прятал книгу «Питер Пен», желая их скорого взросления и другой участи, а сейчас видел их детьми и видел мечту, практически неосуществимую; и казалось сию минуту, что всё еще впереди…

 

А сейчас-таки надо ехать! Давай — действуй.

Что там в этой мечте? Взрослый сын, уже превзошедший отца во многих знаниях и в прикладной математике. Другой мир, от которого Михаил Ильич ощутимо для самого себя значительно отставал, похрамывая, и сам скорее ощущал себя невыросшим мальчиком. Что еще там? Там иллюзии и множество чужих людей, которых они с Идой будут считать своими, а они их нет…

 

И настал день, когда их вызвали на собеседование в посольство.

 

Теперь утром они видят Гудзон. Ида в свои восемьдесят пять ходит в розовом атласном халате и в комнатных тапках небесного цвета, а Михаил в подтяжках и полосатой рубахе, как на картинке из молодости, разминает толстую сигару, но не курит. В рамке под стеклом потрепанная страница журнала, того самого, за 1961 год. И из окон видна река. Гудзон.

 

Их не впустили. То ли возраст. То ли его столетней, точнее, пятидесятилетней давности работа в секретном номерном институте вспомнилась непонятно кем. То ли уничтоженные документы его матери кармически закрыли выезд… То ли страх, затаившийся страх трусоватого счастливого человека, который уже обрел свое…

Но сын, их сын, похоже очень ценный и уважаемый работник американской фирмы, в шутку называемой Михаилом Ильичом «Гугль-мугель», и развитая, в том числе и усилиями его сына, Вадима Михайловича, интернет-сеть и, главное, сыновья любовь — позволяли сделать прямую интернет-трансляцию вида Манхэттена, всей Америки и всего земного шара online, прямо на большой плоский экран в родительской квартире в Москве. Все видно, и можно полетать над мечтой с помощью прикладной математики, вмещенной в компьютер, с помощью космических спутников Земли, попивая на старости лет куриный бульон перед панорамным видом своих грез.

 

Перед окнами растет «московский Манхэттен», и уже не видно Москвы-реки. А от сына и дочери из Америки приходят посылки с оказией или почтой. Все, что там вмещается, куплено в каких-то редких нынче магазинах, где остался тот запах. Запах мечты.