• 2020-2 (28)

Николка

 

Ведущий объявил перерыв, и стайка чиновников переместилась на улицу. Служащие помельче скатились по ступенькам на прилегающую парковку, руководители оккупировали крыльцо. После шипящей прохлады кондиционеров они с удовольствием выставили на припек сорочки, выпяченные животами из-под темных пиджаков.

Группа заместителей расположилась на ступеньках — чуть повыше основной массы, но не покушаясь на уровень руководства. Они с завистью проводили глазами сутулого человечка, который, прихрамывая, удалялся от здания администрации.

— Хрен ему, а не подпись, — выругался злой брюнет с острым лицом и длинными неспокойными пальцами.

— Подпишет, — возразил полный блондин, разминая незажженную сигарету пухлыми пальцами. Он опять бросал курить и клялся, что теперь это уже «до второго пришествия».

— Если подпишет, я всех угощаю, — брюнет с вызовом посмотрел на собеседников.

— Принято. Если не подпишет, то за обеды плачу я, — принял блондин условия пари. — Ты с кем, Михалыч?

Третий участник беседы Сергей Михайлович Юрсанов щурился на солнце и, балансируя на носках безупречно черных туфель, прислушивался скорее к беседе стоявшего выше руководства, чем к спору коллег.

— Я — с кем начальство велит, — отшутился Юрсанов. — А Николай Дмитриевич, сколько его помню, ни разу без подписи не возвращался. Впрочем, был один анекдот.

— Как так? — заинтересовался блондин.

— Да длинная история.

— Расскажи, мы не торопимся.

— Вы все равно не поверите, — начал Юрсанов как будто с неохотой.

 

Николай Дмитриевич появился в конторе лет десять назад. В коммерческих офисах тогда частенько постреливали, и работа в государственных структурах считалась относительно безопасной. Правда, и не слишком денежной — мимо благоухающих уличных мангалов служащие пробегали стремительно, давя обильное слюноотделение.

Нового сотрудника зачислили на должность специалиста, и несколько лет был он незаметно деловит. Шуршал бумажками на столе, суетился по поручениям руководства и умудрился за два года не перебежать никому дорогу. Это позволило Николаю через ступеньку вскарабкаться на должность руководителя сектора и обрести право на отчество.

— Николая не видели? — по привычке спрашивал начальник группы в секретариате.

— Вы Николая Дмитриевича имеете в виду? — тактично указывала на ошибку важная девочка, не прекращая попыток соединиться с кем-то, затребованным босом.

Придя в контору, был Николай Дмитриевич еще прекрасно молод, высок и пружинисто вышагивал по коридорам. Новая должность предполагала солидную походку, участие в длинных совещаниях и частые вызовы к руководителю департамента.

— Ну что, Николай Дмитриевич, спешишь куда ныне? — интересовался босс, когда остальные сотрудники уже покидали рабочие места.

— Да куда мне спешить? — отвечал холостой сотрудник, угадывая настроение руководства.

Частенько совещания завершались при темноте за окном и паре пустых бутылок, примостившихся у ножки стула.

Случалось, на огонек заглядывал сам генеральный, совершавший вечерний обход конторы. Николай Дмитриевич становился тогда олицетворением безмолвия, но из-за стола не изгонялся. Постепенно отношение шефа перешло в покровительственно-дружеское, да и генеральный при встрече не пренебрегал рукопожатием. Все признаки успеха присутствовали.

С деньгами начало потихонечку налаживаться. Среди поручений руководства стали встречаться и весьма деликатные, от выполнения которых к услужливой ладошке Николай Дмитриевича порой прилипала купюра-другая. Когда стало известно, что Николай Дмитриевич запросто вхож, его коллеги, а позже и коммерсанты стали обращаться с просьбами поучаствовать в судьбе того или иного документа. Николай Дмитриевич внимательно выслушивал, ничего не обещал, но зачастую приносил просителям документ, завизированный к всеобщему удовольствию.

Снискал баловень судьбы и милость старослужащих. Многие карьеристы срезаются на взлете стараниями конторских долгожителей, которые пекутся об очередности повышений. Но Николай Дмитриевич был услужливо вежлив со всеми. Беседуя, почтительно слушал и изгибал шею, становясь на голову ниже. В злословии замечен не был. Неосторожной подписью себя не замарал. Воздавал должное Венере и Бахусу, но избегал их растлевающего рабства. В общем, заботливые руки бюрократической фортуны просто обязаны были пересадить его в кресло, охранявшееся бдительной секретаршей.

Но герой нашей истории вдруг заблажил. Начал с неясных разговоров и тоски в карих глазах. Стал избегать вечерних посиделок у руководства. Коротал офисные часы с душеспасительными книгами. Прочитав заглавия тех книг, руководитель департамента встревожился.

— О чем печаль твоя, Николай Дмитриевич? — полушутя спрашивал он у задумавшегося сотрудника.

— Эх, жизнь … — неопределенно вздыхал тот.

 

Осенью Николай Дмитриевич выправил себе длинный отпуск. Совершил вояж по монастырям Средней Руси и по горным алтайским храмам. Выйдя из отпуска, не хвастался фотографиями себя, заслоняющего красоты ландшафта, а лишь носил навыпуск амулет как свидетельство духовного перерождения.

С тех пор стали за ним замечать странности. То Николай Дмитриевич покинет офис сразу по окончании рабочего дня, то вообще возьмет отгул в день рождения руководителя. В ходе длинного совещания мог впасть в транс и, задумавшись, не услышать босса.

— Простите бога ради, — раскаивался он, спускаясь с небес, — будто ангел мне явился, и ясно я его видел, прямо как вас сейчас.

За глаза стали называть его юродивым и не без злорадства ожидали, что очередная выходка будет стоить Николай Дмитриевичу должности. К всеобщему удивлению, на работе он удержался. К чудачествам новообращенного привыкли и сочли их позволительными, хотя сотрудник, попытавшийся повторить отдельные подвиги юродивого, через неделю уже размещал свое резюме в сети.

Карьерный рост застопорился на позиции заместителя начальника департамента, но влияние чудака заметно переросло рамки должностных инструкций. Он стал вхож во многие кабинеты, закрытые для фигур и покрупнее. Улаживая вопросы, проникал бочком на такие высоты, где иные обжигались даже на близких подступах. О сиятельных кабинетах он рассказывал с глубоким благоговением, почти обожествляя их обитателей.

— Вчера по делам был у Марии Васильевны! — с придыханием восхищался он. — Какой человек! А глаза, какие глаза — озера мудрости!

Слушатели, знавшие Марию Васильевну как мстительную узколобую чиновницу, поддавались почти религиозному восторгу рассказчика, и лик Марии Васильевны виделся им в ином свете.

 

От постоянных диет и духовных практик к тридцати пяти он высох и пошел глубокими морщинами. Глаза выцвели, как у старика — одни находили их пустыми, а другие бездонными. От привычки сгибаться при общении он и вправду сделался горбатым и низкорослым. Начал приволакивать при ходьбе ногу и говорить с грудным присвистом. Стал хуже видеть и все жаловался, что пришлось купить еще одну квартиру ближе к конторе, чтобы не водить машину в темноте.

С ростом благосостояния Николай Дмитриевич не возгордился, но сделался кроток и чрезвычайно сострадателен. Случайных прохожих обратить в веру не пытался, но высокое руководство по мере сил старался окормлять.

— Целая группа в монастырь поехать собралась, с другими отдельно занимаюсь, — рассказывал он коллеге о дружбе с обитателями рублевских особняков.

— Да они же на крови свои хоромы возводят! — делился собеседник сведениями из желтой прессы.

— Так грешным милость и нужна, — возражал юродивый, — святые уж как-нибудь сами в рай дорогу найдут.

Генералы канцелярий, обмотав в сауне потные чресла полотенцами, над Николай Дмитриевичем подтрунивали. Звали его между собой юродивым Николкой. Но при встречах наедине как бы вскользь задавали вопросы, подобающие более в беседе с духовником. Ответы малахольного выслушивали без усмешки, и в глазах их на миг появлялось что-то человеческое.

В завершении бесед хозяева жизни жали убогому руку и прощались неясно кем придуманной шуткой.

 — Молись за меня, бедный Николка! — произносили хозяева кабинетов и замирали в ожидании ответа. Кто пообразованнее — те даже в легкой тревоге.

— Помолюсь непременно, — просто отвечал юродивый, и неясная тревога просителя уступала место текущим делам.

 

Позвали заседать дальше, и рассказчик замолчал. Завершить историю удалось лишь через пару дней, когда участники беседы пересеклись в конторском буфете.

— Помните, я про Николая Дмитриевича рассказывал? Так вот, самый забавный случай приключился совсем недавно, — продолжил Юрсанов, довольный обильным угощением.

— Рассказывай, Сергей Михайлович, — подбодрил блондин. — Я, пожалуй, еще закажу, что тут у нас в меню подороже?

— Мели, Емеля, твоя неделя, — ответил брюнет, который сегодня платил за три обеда и пребывал по этому поводу в дурном расположении духа.

— Долго сказка сказывается, да быстро деньги делаются, — начал Юрсанов расхожей присказкой. — По части продвижения документов Николай Дмитриевич считался чуть ли не волшебником. Не было в городе кабинета, куда он не мог проникнуть.

— Так уж и не было? — усомнился злой.

— На Олимп наш чудак, может, и не хаживал, — уточнил старший, — но с небожителями водился.

 

И вот однажды попросили Николая Дмитриевича подписать документик у очень важного лица. Может, и не судьбоносный для страны документ, но жизненно важный для одной крупной конторы. И, как всегда, срочный.

Ходатаи по старой дружбе — к Николаю Дмитриевичу.

— Выручай, дорогой, что хочешь требуй, но, чтобы к вечеру подпись была.

— Попробовать можно, дайте пару дней подумать, — как обычно, отвечает Николай Дмитриевич. — Дело непростое.

— Да нет у нас пары дней! До завтра надо, — плачут горемыки.

И, видимо, что-то уж очень значительное пообещали, если Николай Дмитриевич остальные дела отложил и задумался.

Позвонил нужной секретарше. Та хотела помочь, потому что секретарши Николая Дмитриевича любили. Да и остальные девки тоже не по чину баловали. Хотя невзрачный он и кривенький даже. Чем их юродивый ублажал — то ли добрым делом, то ли длинным словом — того никто не знал. Факт остается фактом — в просьбах ему женский пол не отказывал.

И секретарша Судьбоносного хотела помочь, да смогла лишь огорошить. Очень важное лицо в кабинете отсутствовало. Отсутствовало на самом деле, а не по заверениям помощницы. Ведь горе, оно и у секретарши не спрашивает разрешения войти. Беде нельзя соврать, что нет начальника на месте. Все обрушивается вмиг, будь ты хоть простой смертный, хоть кабинетный небожитель.

 Заболела дочка Судьбоносного пару месяцев назад. Вначале внимания на это не обратили — ну прихворнул ребенок, мало ли чего. Отец ночует на работе, мать в спортклубе ягодицы накачивает, няньки недоглядели. К докторам сводили — те разругали, мол, все нормально, нечего зря людей беспокоить. А через месяц те же доктора запричитали, что раньше надо было лечиться, теперь уже ничем помочь нельзя.

И больница была самая дорогая, и врачи лучшие — да все уже без толку. В отдельной палате, потерявшись в простынях, лежало маленькое тельце. Мониторы, минуту назад вздрагивавшие зелеными пиками, вдруг отчертили итог короткой жизни идеальной прямой. И сидел у кровати Судьбоносный, сжимая огромными ручищами теплую еще ладошку.

А медики вокруг молча стоят. Кто недавно работает — те слезы украдкой вытирают. Девочку всем жалко — к такому горю невозможно привыкнуть. Но так много за Сиятельным водилось зла, что слова утешения поперек горла встали.

— Что Николай Дмитриевич в палату проник, то никого не удивляет, — продолжил рассказ Юрсанов. — Если нашему чудаку надо бумагу подписать, то он к черту в задницу залезет.

            Пробрался, значит, юродивый в палату и видит кровать, уже считай опустевшую, отца, обвисшего у детской руки, медиков, по палате расставленных. Судьбоносный, тот вошедшего и не заметил. Никого вокруг не замечал. А наш Николка как-то бочком пробрался меж врачей, преклонил у койки колени и вторую ладошку девочки оплел своими сухими пальцами. Так и сидели: отец — с одной стороны, юродивый — с другой. Держатся за ладошки, как будто душу удержать можно.

Все вокруг молчат. На Сиятельного стараются не смотреть. Может, кто даже подумал, что так тому гаду и надо, да такие мысли — великий грех. А Николай Дмитриевич вот горемыку пожалел.

— Душа ты заблудшая, — говорит страдающему.

Хоть какие-то человеческие слова нашел. Отец, может, и не слышал. Он вдруг вспомнил, как первый раз держал пришедшую на свет, и не была она тогда отдельным от него существом. Как к груди дочку прижал, то сразу узнал, что это душа вернулась. Чистая еще и такая яркая, что внутри его все светилось и свет глаза резал. От того яркого счастья и плакал. А больше никогда не плакал. Только сейчас затрясся всем телом, когда понял, что не желает более дочка-душа с ним ничего общего иметь.

 

— Фу, сопли! — возмутился злой. — Ты-то откуда знаешь, что эта сволочь почувствовала?

— Да мне Николай Дмитриевич сам рассказывал.

— И ты веришь?

— Сложно не верить, когда он говорит.

— Ты что, его правда блаженным считаешь? — наседал черноволосый.

— Да какое там, такой же ворюга, как ты, — отмахнулся Юрсанов.

— А с девочкой-то что? — Блондин мял незажженную сигарету в уголке рта.

— А что с девочкой? — отозвался рассказчик. — Детям разве верить можно, они вечно всякую ерунду болтают.

 

Девочка потом рассказывала, что почти ушла, но вдруг догнал ее, прихрамывая, светлый человек и взял за руку. Сказал ласковое слово и уговорил обернуться. А обернувшись, уйти уже никак нельзя.

 — Чушь полная. Ну а дальше-то что? — Брюнету пора было бежать.

— Дальше все как в бразильском сериале. Приборы ожили; медсестры плачут — теперь уже от радости; отец в одеяло лицом уткнулся, рычит — то ли рыдает, то ли молится по-своему. Все удивляются, кто-то радуется. Главврач, тот, правда, не удивился: он всегда говорил, что при таком скотском отношении к медицине лечить можно лишь чудесами. А юродивый стоит и улыбается отрешенно, как дурачок в деревенский праздник.

— Вот такая история, — завершил Юрсанов. — И рад бы не верить, да больно много свидетелей.

— Ты, Михалыч, к среде сочини чего поправдивее, — посоветовал брюнет. — А байками про умирающих девочек вышибай слезу на форумах для восьмиклассниц.

— Даже там не прокатит, — поддержал скептика блондин. — Разве что в следующей серии девочка превратится в вампира.

— Да девочка тут вообще ни при чем, — рассердился Михалыч.

— А кто при чем?

— Я же вам про документ рассказываю — вы что, забыли, анекдот этот про то, как Николай Дмитриевич за резолюцией в больницу приехал. И ради бумаги разыскал палату, обманул охрану, пробрался за закрытую дверь реанимации.

— Боец! — одобрил злой. — А где смеяться?

— Так когда вся история произошла, — терпеливо втолковывал старший, — про бумагу-то он забыл. Даже из портфеля не вытащил. Так и вернул просителям без нужной визы.

— Не может быть! — почти простонал блондин и, забывшись, щелкнул зажигалкой у поднесенной ко рту сигареты.

— Вот идиот, уж я бы не облажался! — подвел итог черноголовый.

 

 

Лисица и журавль

 

К одному кривому торгашу лиса повадилась. Денег не несет, а глянет грустно, тявкнет, что виноград зеленый, — и шасть в кусты. Всю торговлю подпортила — кто, скажите, будет брюли покупать, если и виноград так себе.

Осерчал торгаш. Бросил свой лоток. Вырвал из колодца журавль — это такая палка для извлечения ведер, — неделю за лисой гонялся и тем журавлем всю шкуру рыжей твари поистрепал. В рваной шубе не то, что в театр лисе ходу нет, ей и за едой-то променад совершить — курам на смех.

Торгаш принес палку на прежнее место — а отдавать некому. Вымерла деревня. Шутка ли, неделю люди не могли себя пропоить. При регулярном недопое наши поселения скоро сходят на нет. Хотя, бывает, и от перепоя мрут, но тогда хоть гибнут за идею.

Смекнул кривой, что вся сила в журавле. Схватил он жердь, отвез от столицы подальше и в землю воткнул. Закачался журавль, потекло из земли. Торгаш не знает, куда себя от радости девать: сначала сам в бурой кровянице обмазался, потом родню очернил, а когда стало сильно жирно, пустил излишки на экспорт.

Раздобрел счастливец. Землицы прикупил. Любовницу в дом привел — самому утеха, да и жене роздых.

Супруга в неблагодарность за это желчью изошла:

— Дурачина ты, мол, простофиля. Завел одного журавля и успокоился. А соседская фуфыра вся во французском неглиже ходит, и любовниц у них целых три, одна другой голосистее.

Нашел торгаш из такой беды хитрый ход. Принялся по деревням ездить и журавли скупать. Денег мужикам для их же блага не выдавал — ведь все равно пропьют, а воды из колодца на поправку уже черпать нечем. Вместо ассигнаций кривой мужикам красивых бумажек нарисовал.

— За каждую бумажку, — говорит поселянам, — вы вскоре по моторному экипажу получите.

— Вау! — восклицают мужики. — Где это видано, чтобы за дырявую палку всей деревне повозки раздавали?!

Продали деревенские журавля. Отметили такую радость. Приболели.

— Вау! — говорят тут мужики. — А как же мы излечимся без водного обеспечения?

— Раньше надо было думать, — отвечает торгаш и давай тикать с журавлем под мышкой.

— Вау! — дивятся вслед мужики и бумажки в руках вертят.

Бумажки те промеж людей так потом ваучерами и прозвали. А наш торгаш палок-качалок по всей стране понатыкал, и жена на недостаток любовниц больше не жаловалась. Хотел даже на семейный корпоратив пригласить даму со ртом на три октавы, но тут сверху шикнули, чтобы в шоу-бизнес не лез. К тому же и не дама это, оказалось.

Одна беда: журавли так размашисто дело делали, что скоро от них земля зашаталась. Осерчали мужики и губернатору отписали челобитную.

Тот вызвал кривого торгаша и говорит:

— Надо у тебя половину капитала отобрать, чтобы земля в покой пришла.

— Отобрать, конечно, очень даже можно, — отвечает бывший лоточник. — Отобрать дело совсем не хитрое. Но если у меня отобрать, то сильно по району среднестатистические доходы на душу населения упадут. А почему население из-за меня страдать должно?

— Не должно население страдать, — соглашается главный. — Однако качается земля. Как дело поправить?

— Ты разреши чего-нибудь, — говорит торгаш. — Народ сразу и успокоится.

— Верно говоришь, — опять согласился губернатор. — Но ведь перед тем, как новое позволить, надо запретить чего-нибудь, а то в следующие разы разрешать станет нечего.

Губернатор за словом в свой карман не лазил. Ему референт уже наутро списочек подготовил, что можно запретить. Список длинноват получился, и его боярскому собранию передали с наказом выбрать к запрету одно, что побезобиднее. Да бояре дела не разобрали и запретили сразу все списком. Боялись очень губернатора.

Потом узнали, что перестарались, и решили что-нибудь да разрешить. Например, косить одуванчики. Пусть оно, поля большие. И опять-таки, доходы населения вверх пойдут.

Тут, правда, кривой торгаш проницательность проявил:

— Как же вы с одуванчиков налог соберете? За каждым ведь не уследишь.

— Верно, — согласились бояре. — Как за каждым уследить? Неужели опять одуванчики запретить?

— Нехорошо запрещать, — заступился за мужиков торгаш. — Вы лучше прикажите налог на одуванчики со всех заранее собрать.

— Как бы еще больше недовольства не произвести, — усомнились думцы.

Но зря волновались.

Мужики как про новый налог вместо украденных журавлей узнали, так на зады и осели.

— Вы идите к царю жаловаться, — сказали мужикам и даже бланк обращения выдали. — Их величество народ очень любят.

Бланк не простой, а с золотой окаемкой. Но мужики писать не стали. Почесали затылки и притихли. Скумекали, что если за каждую челобитную по столько разрешать будут, то они уже к концу года ноги протянут.

Чтобы бланк с золотой каймой не пропадал, кто-то запасливый от лица мужиков попросил порядку побольше. Тут царь поддержал. Ведь когда земля качается, то сложно разобрать, отчего людей из стороны в сторону бросает. Может, у человека брожение ума произошло, а возможно и ничего, благонадежный он, а шатается от пьянства или, скажем, от голода.

Как порядок на земле появился, так недовольства и кончились. Мир да гладь повсюду. В государстве то пир, то пост. Боярам все больше пир, мужикам чаще пост. Но ведь лучше пост, чем погост, так народ рассудил. На том и сказ кончился.

А лиса с журавлем с той поры так и не дружат.