• 2018-3 (21)

Цацкэ была сущим наказанием семьи Гуревичей. По количеству потоптанных грядок, склок с товарками и скандалов с петухами, она давно перешла тот рубеж, за которым любая другая курица уже попала бы в суп.

— Вы только посмотрите на эту цидрейтэ ?! — кричала Мирра после очередной жалобы соседей. — Она опять отметилась на чужих помидорах!

От слов "цидрейтэ" и "отметилась", чувствительная Цацкэ получала стресс. Она оскорблённо поджимала дрожащие красные серёжки и возмущённо кудахтала, будто говоря: "Ну всё! Я за свои яйца не отвечаю!"

И действительно, с этого момента её нервы шли вразнос, внутренние часы, отмеряющие количество и качество выдаваемой продукции сбивались и она начинала нести маленькие, невразумительные яйца, каждое из которых было отмечено печатью её душевных страданий.       

Наконец, в один не очень прекрасный для Цацкэ день, терпение у взрослой половины семейства Гуревичей лопнуло и после долгой, трескучей беготни по двору и последовавшей затем короткой, но отчаянной борьбы с резником, курица легла на плаху. И попала бы в еврейский бульон, если б не Зямка, который плача и крича вцепился в руку с занесённым ножом. После чего курица, уже мысленно пролиставшая всю книгу своего бурного бытия, получила шанс начать жизнь с чистого листа. И курица не только возродилась, но и преобразилась. Почему-то, посчитав Зямку сиротой, она утопила его в океане неиссякаемой материнской любви, проявлявшейся в неотступном следовании за предметом своего обожания и ласковом поклёвывании его босых ног. Она бы и спала рядом с Зямкой, как кошка, но этому Мирра решительно воспротивилась.

Счастье, поразившее душу Цацкэ, дошло и до органа, отвечавшего за производство яиц. Теперь они были огромными, продолговатыми, с прочной тёпло-коричневой скорлупой, которую будто перетянули ободком посредине, чтобы разделить два жидких, густо оранжевых солнца внутри. Зямка брал эти яйца и разносил по родственникам и соседям.

— Мендель, ты посмотри, кто к нам пришёл! — кричала бабушка Циля, когда Зямка и курица заходили во двор. Она бережно, словно хрустальное, принимала яйцо и несла его на кухню.

На крыльцо выходил худенький, маленький дедушка Мендель. При виде Зямки и курицы морщины на его лице оживали и весело бросались врассыпную. Часть из них устремлялась к большим оттопыренным ушам, другие ловко перескакивали через бугорок носа и с разбега ныряли в глубокие сугробы бороды.

— Какой большой мальчик! — восхищался дедушка Мендель. — В каком же ты классе?

— Дедушка Мендель, — терпеливо объяснял Зямка, — я ещё не хожу в школу. Мне 5 лет.

— Как?! — поражался дедушка. — Не может быть! Такой умный мальчик! А кем же ты хочешь стать, когда вырастешь?

— Лётчиком или танкистом! — не колеблясь отвечал Зямка. — Потому что Красная Армия всех сильней!

— Ну, да, ну, да! — вздыхал дедушка Мендель. — Советской Власти очень нужны лётчики и танкисты... она ждёт не дождётся, когда такой умный, такой добрый мальчик вырастет и научится стрелять...

Они входили в дом, дедушка Мендель доставал из недр платяного шкафа большую старинную книгу и показывал Зямке красивые буквы, вкусно таявшие под языком, когда их произносили: "Алэф, Бэт, Гимэл, Далет..." Потом пили чай с вареньем, Зямка получал яблоко или конфету, курица — корочку хлеба и все довольные расходились.

Вечером, уже лёжа в постели, Зямка спрашивал:

— Мама, а если начнётся война, Красная Армия победит?

Зямка знал ответ на свой вопрос, но хотел ещё раз удостовериться.

— Ну, конечно! — подтверждала Мирра. — У нас самая сильная армия в мире!

— Правильно! — уже засыпая, улыбался Зямка. — И мой папа...самый сильный в мире...

Во сне его, наконец, взяли в танкисты и выдали шлем. Но тут прибежал Ицик Шэйгэц[1] и закричал что нужно идти в моряки, потому что там красивая чёрная форма и золотые кортики, которыми можно колоть врага. И Зямка, вернув шлем танкиста, отправился к морякам.

А потом он стоял на палубе корабля под мокрыми брызгами звёзд и пытался поймать спускавшиеся к нему с неба таинственные буквы дедушки Менделя. Но древние буквы, коснувшись его ладоней, лопались, как мыльные пузыри и исчезали навсегда...

Наутро началась война. Зямкин папа ушёл на фронт. Цацкэ, так счастливо избежавшая гибели в еврейском бульоне, таки попала в немецкий суп. А с остальными Гуревичами приключилась совсем скверная история.

 

2

 

Всякий раз, когда очередную партию евреев сгоняли на площадь для отправки в соседний город, там их, как говорили, сажали на поезд и везли в Германию, Мирра хватала детей и пряталась. Кто его знает, что там в Германии! Да и в Германии ли? Ходили странные слухи, что никаких поездов нет и что люди просто исчезают, во всяком случае никто из ушедших не вернулся и никакой весточки о себе не подал. Так что, лучше оставаться на родной земле, среди своих. Но своих, после каждой отправки становилось всё меньше и меньше и однажды случилось то, что должно было случиться — Мирра с детьми попала в одну из облав и сейчас шла под палящим солнцем вместе со всеми. Только в этот раз она уже знала, что ведут их не в соседний город, а на ликвидацию. Поэтому, она шла и молилась:

 

"Бог мой! Мой Боже! Зачем Ты меня оставил? Далёк Ты от моего спасения, от слов моей молитвы… Мой Боже! Не удаляйся от меня, ибо беда близка... окружили меня псы, скопище злодеев обступило меня, словно лев терзают руки и ноги мои …"

 

Одной рукой Мирра крепко обнимала затихшую, привязанную платком к груди годовалую Сонечку, другой держала за руку ничего не понимающего Зямку.

 

Только бы успеть прижать их к себе в последнюю минуту, закрыть им глаза и уши, чтобы скрыть от них умирающую жизнь…

 

"… Подобно воде пролилась я, все кости мои разделились, сердце моё сделалось как воск, растаяло среди внутренностей. Сила моя иссохла, как черепок, язык мой прилип к нёбу, Ты уготовил меня к праху смерти…"

 

А может случится чудо! Вот сейчас вылетит молния и испепелит полицаев и немцев! Или разверзнется земля у них под ногами и провалятся они, исчезнут из памяти людской!

Но не вылетела молния и не разверзлась земля, ибо не наказывает Бог свои создания сразу! Дал Он им изначально свободу выбора — самим принимать решения и совершать поступки; самим испытывать муки совести, раскаиваться и пытаться искупить вину...

В тот день, однако, чаша Божьего терпения переполнилась. Не мог он больше смотреть, как измываются Его любимые творения друг над другом. Вызвал Он Aрхангела Уриэля, или Рафаэля и, как когда-то, приказал спуститься на Землю и отыскать там хоть одного праведника или праведницу. И спустился Архангел Уриэль, или Рафаэль, как раз к той колонне...

 

Неожиданно Мирра увидела молодую женщину, стоявшую на обочине. Та смотрела на Мирру так, словно её одну и поджидала. Но ещё странней было то, что женщина говорила, а Мирра её понимала, хотя обе они не произнесли ни слова:

 

— Отдай мне мальчика...

— Тебе?! Кто ты?

— Пусть хоть он останется жить...

— Нет, не могу...

— Ещё немного и будет поздно…

— Ты не оставишь его?!

— Клянусь...

 

Дальше было просто. Застил на мгновение архангел глаза полицаев и немцев и вытолкнула Мирра своего сыночка из колонны. Так вытолкнула, что влетел он в длинную тёткину юбку и утонул в ней. "Молчи!" — шепнула тётка и Зямка затих…

Так они и стояли — Зямка и незнакомая тётя...долго стояли...пока колонна не растворилась за горизонтом, а поднятая ею пыль снова не улеглась на дорогу.

 

3

 

Только дома поняла Зинка, что она наделала. За укрывательство евреев, немцы казнили всю семью, а у неё своих четверо. Лучше бы избавиться от пацанёнка, дать ему кусок хлеба и пусть идёт куда глаза глядят, авось найдутся добрые люди, подберут… Да только куда же он пойдёт? Ведь маленький совсем, да ещё и чернявенький, дальше соседней улицы не уйдёт, и это она, Зинка, погубит живую душу...и свою тоже. Нет, надо спрятать, а своих предупредить, чтоб и пикнуть не смели.

Но легко сказать "спрятать"! Мальчонка то не в себе — вялый, жар у него начинается... Нельзя его прятать в погребе... Ему бы врача... Только где ж его взять, врача...

Побежала Зинка к бабке Кузьмичихе просить помощи якобы для своего ребёнка — та дала травки целебной. Отпоила Зинка малыша! На седьмой день жар пошёл на убыль, стал он потихоньку есть, но по-прежнему молчал. Будто в детской игре "Замри-Отомри" приказали ему: "Замри!", — а оживить забыли.

Так прошло месяца два, и мальчик стал постепенно приходить в себя: уже не так кричал по ночам, часто сидел у окна, наблюдая, как дети играют во дворе. Ещё немного, и заговорил бы, но тут случилась беда…

Как-то вечером, возвращаясь с работы, Зина повстречала у ворот Прошку-соседа:

— Что, Зинаида Ивановна, — вкрадчиво начал тот, — тебя можно поздравить?

— Ты о чём это, Прохор? — нахмурилась Зинка.

— Дак у тебя прибавленьице?! — осклабился Прошка. — Ребятёночек!

— Какой ещё ребятёночек?! Ты чего мелешь?

— Чернявенький! Жидёнок! Сам видел!

Бухнуло у Зинки сердце, отхлынула от лица кровь, хорошо сумерки скрыли.

— Ах, вот ты о чём! — Она быстро взяла себя в руки. — Да, проходил тут как-то малец. Я его накормила, дала хлеба и ушёл он. Его, верно и видел...

— Шуткуешь! — зашипел Прошка. — Забыла, что немцы за жидов делают! Так я тебе враз напомню!

— Побойся Бога, Прохор! — Зинка пыталась выиграть время. — Нет, у меня никакого ребятёночка! Только свои!

— Это ты немцам скажешь! А меня не проведешь... Одно моё слово — и конец тебе!

Зинка лихорадочно искала выход из положения.

— Да, ладно, не боись! — Прошкин взгляд похотливо замаслился. — Приходи ко мне вечерком, когда своих уложишь. Чайку попьём, потолкуем, авось сговоримся!

Он приблизил своё лицо к Зинкиному, обдав её махорочным и сивушно-луковым перегаром.

— Я хочь и однорукий, а в постели — ну что Илья Муромец... Не хужей твово Кольки... Не сумлевайся!!

Прошка похабно оскалился и, повернувшись, зашагал прочь.

 

            * * *

Домой Зинка вернулась ни живая, ни мёртвая. Опустилась на стул, пустая, без слов и мыслей, долго сидела в оцепенении. Затем очнулась и стала думать…

Прошку в городке не любили. Не из-за физического изъяна — сухорукости, а по причине внутренней душевной червоточины, что толкала его измываться над животными и над теми, кто слабее и младше. Что касается женского пола, то хоть и был Прошка ладен телом и пригож лицом, а только стоило какой-нибудь девушке заглянуть ему в глаза, как она сразу же устремлялась прочь. Впрочем, одна из них, сиротка из дальней деревни, всё же клюнула на его внешность, а может соблазнилась его домом, вышла за него замуж, но, не прожив в замужестве и года, умерла. Больше охотниц до Прошки и до его дома не находилось.

На Зину Прошка засматривался с детства, да только куда ему было до Зинки!

Та — огонь! Красивая, гордая дикая кобылица! Сколько парней пытались её объездить, сколько сохли по ней — всё понапрасну. Не далась она никому! Только Коленька сумел её приручить...

Что же делать?! Переспать с Прошкой?! Нет, уж лучше в петлю! Да и не поможет это…А что?!

Перво-наперво, надо спрятать мальчонку. Нельзя ему здесь...опасно... для всех опасно. Надо спрятать в другом месте, далеко... А что, если у Катеньки, на хуторе... Надо попробовать... А с Прошкой, как-нибудь потом разберёмся...

Сбегала Зинка к бабке Кузьмичихе, попросила присмотреть за своими пока она отлучится. Спать легла рано, но глаз не сомкнула — всю ночь к чему-то прислушивалась. Поднялась затемно, одела малыша и вышла с ним из дома...

 

4

 

Неброской своей красотой и приветливой улыбкой, Катенька Гордеева, с которой Зинка училась в школе, напоминала полевой цветок. Растёт он себе под вольным небом, радуется жизни, прост и незаметен. Но вглядишься в него получше, вдохнёшь нежный аромат и замрёшь, удивлённый и восхищённый.

Замуж Катенька вышла рано, за вдовца, потерявшего жену при родах вместе с ребёнком. Говорили, что пожалела, потому и решилась переехать к нему на отдалённый хутор. Поначалу может так и было, но со временем Катенька мужа полюбила и зажила со своим Петром Ивановичем душа в душу. Вот только детей им Бог не дал. Хотели взять на воспитание сиротку, но не успели, началась война. Катенькин Петя ушёл на фронт и, как сгинул — ни слуху о нём, ни весточки. Впрочем, какая уж там весточка, если и хутор, и область, и вся Белоруссия оказались под немцами.

… До хутора добирались целый день. Изредка ехали на подводах, но больше шли, глухими проселками или лесом. Мальчик часто уставал и тогда приходилось брать его на руки или сажать на закорки. Когда постучали в Катенькину дверь, Зинка валилась с ног, а мальчик спал.

Со времени последней их встречи Катенька изменилась: привяла и без того неяркая красота, печаль и усталость скопились в морщинках возле глаз. Однако, увидев Зину и мальчика, она улыбнулась, на мгновение став прежней Катенькой.

— Беда у меня! — После недолгих приветствий начала Зинка. — Ребёнок ко мне прибился... из евреев... хотела спрятать, да сосед заприметил...сказал к немцам пойдёт...

Зинка выпалила это на одном дыхании и запнулась. Катенька молчала.

— Боюсь я... Продаст сосед... погибнем все... помо...

Она осеклась, сообразив, что и Катеньку постигнет та же участь, если найдут у неё мальчика и, не зная, что делать и что ещё сказать, неожиданно заплакала.

— Как зовут-то? — спросила Катенька, глядя на мальчика.

— Не знаю-ю, — Зинка заплакала ещё горше. — Не разговаривает он...как мамку увели, так и замолчал...

— Оставь его у меня...

— Что ты! — вздрогнула Зинка, хотя совсем недавно сама хотела просить об этом. — Тебя же убьют, если найдут!

— Не найдут. Немцы без лишней надобности в лес не сунутся... А найдут... ну что ж... моя свекровь своё уже отжила, а я не боюсь. Если Бог решит, что пора, значит так тому и быть.

— Хорошо, Катенька! Оставлю! — засуетилась Зинка. — Может и впрямь пронесёт! А как война закончится, ты не сомневайся, я его обратно заберу! Вот те крест!

 

            * * *

Прошка подлетел к ней, когда Зина подходила к своему дому — видно высматривал из окна.

— Бегать от меня?! — злобно зашипел он. — В прятки играть?! Забыла, что я тебе сказал?! Где была, падла?!

От усталости, от пережитого страха и от всего, что навалилось на неё в последние дни, в Зинке вдруг проснулась Королева, как до замужества.

— Это ты мне?! — Гнев заполнил её до краёв, готовый вот-вот выплеснуться наружу. Но шут не узнал свою Королеву, а может не заметил и не понял, что произошло, и продолжал:

— Ночью, чтоб у меня! Не придёшь — конец тебе и твоим выблядкам!

И тогда Зинку обуяла ярость.

— Ах ты, дрючок сухорукий! Да я уж про тебя рассказала кому надо! Теперь только волос с моей головы упадёт или с детишками что станет — придут к тебе! А спрячешься, так Коля мой тебя найдёт! Из-под земли вытащит! Живого или мёртвого!

От последних Зинкиных слов Прошка окаменел. Губы его побелели.

Попытался что-то сказать, но не смог вдохнуть воздух.

— Курва! Курва! — наконец взвизгнул он. Затем неожиданно присел и рванул к своему дому, петляя и странно выбрасывая ноги.

Прошка вбежал в дом, шатаясь, как пьяный, и бросился задвигать засовы и закрывать ставни на окнах. Нет, его почти не испугали, упомянутые Зинкой люди из леса: были они хоть и близко, но представлялись безликими призраками. А вот Колька, Зинкин муж, пребывавший на далёком фронте, поверг его в ужас.

Легендарной силы человек, тот прославился ещё подростком, когда ударом кулака, остановил взбесившегося быка. Бык рухнул на колени и оставался в прострации несколько часов, после чего стал послушным, как телёнок. Повзрослев, Коля мог в шутку подлезть под коня, поднять его на плечи и перенести с одного двора в другой. Такой богатырь не мог погибнуть на войне, сейчас Прошка осознал это в полной мере…

Он представил, что будет с ним, если с Зинкой и с детьми что-нибудь случится. Возьмёт его Коля за ноги, поднимет в воздух вниз головой и разорвёт пополам... Ощутив вдруг физическую боль в паху, он всхлипнул, икнул и почувствовал, как по ноге побежала тёплая вонючая струйка...

 

5

 

Зима в том году выдалась холодной и снежной и хутор, отрезанный от остального мира, выпал из времени и пространства. По ночам он одиноко плыл в выстуженном свете далёких, давно угасших звёзд, а днём замирал, вслушиваясь в тишину и изредка вздрагивал от выстрелов — то лопалась от мороза кора на деревьях.

Мальчик был плох. Топкая чёрная ночь поселилась в его глазах, заострив лицо и опутав безвольно поникшие руки. Звуки, запахи и краски, словно волны омывали его тело, не проникая вовнутрь.

Чего только Катенька не перепробовала, стараясь оживить ребёнка: готовила отвары из лесных трав и ягод, пыталась поить жирным козьим молоком, растирала целебными мазями — всё впустую. И тогда, от безысходности и в надежде прогнать захватившее дом безмолвие, стала рассказывать мальчику сказки, которые знала в огромном количестве.

Мальчик слушал, но не слышал. Сказки кружились по комнате, сплетались в клубок и катились по тропинке сквозь волшебный лес, населённый добрыми феями и злыми ведьмами. А время, пойманной птицей билось в заиндевевшие, заснувшие на зиму окна.

К весне окна проснулись и с радостно распахнутой улыбкой стали глазеть на ожившие, все в брызгах лопнувших почек деревья, и на нежные волоски недавно родившейся травы.

Мальчик сидел у окна и смотрел во двор. Прогретый воздух, настоянный на давнем, уже едва уловимом запахе талого снега, вливался в комнату.

Из-за угла дома вышла небольшая, сердитая, похоже только что поругавшаяся с кем-то курица. Бормоча и кудахтая, она стала щипать траву и рыть землю в поисках червяков.

— Цацкэ! — внезапно прошептал мальчик и из глаз его хлынули слёзы …

Через несколько дней ребёнок заговорил и первое, что он произнёс, было слово "Мама", обращённое к Катеньке. И Катенька, обезумев от материнской любви, решила, что никому и никогда своего мальчика не отдаст и, надеясь дать ему новую более безопасную судьбу и разорвать все нити, связующие его с прошлым, задумала поменять ему и Бога, и имя. Где она нашла попа в то военное лихолетье и как уговорила его крестить мальчика, которого якобы нашла в лесу, навсегда останется загадкой. Но, как бы то ни было, Зямку крестили и нарекли христианским именем Пётр.

* * *

Прошло время. Закончилась война. Огромная солдатская река повернула вспять и покатила свои воды на восток, домой. На больших узловых станциях река эта разбивалась, на множество рукавов, затем, минуя маленькие станции-перекаты, дробилась на протоки и ручейки, которые в свою очередь устремлялись дальше, до городов и деревень.

Добежал такой ручеёк и до Зинкиного порога — её Коля вернулся. Израненный, с двумя осколками в теле, но живой! И это было таким счастьем, что Зинка не смела в него поверить! А когда немного пришла в себя, то засобиралась на хутор за Петей.

Всю войну она навещала Катеньку и мальчика. При немцах делала это осторожно, опасаясь, что могут выследить, а после освобождения ездила уже вместе со своими детьми. Сейчас ей хотелось отблагодарить Катеньку за всё, что та для неё сделала и она везла на хутор трофейные подарки, те, что Коля подарил ей самой: красивый шёлковый отрез на платье, изящные золотые часики с выгравированной на немецком надписью на задней крышке, а для Петеньки — настоящий цейсовский бинокль.

Зине и подаркам на хуторе обрадовались. Петенька — тонкий, смуглый, с живыми тёмными глазами, сильно подрос и руки его смешно торчали из рукавов старого заношенного пиджачка.

Поужинали картошкой, отправили мальчика спать, сели пить чай. Для приличия обсудили последние городские новости, кто женился, родился, умер, а потом уж приступили к разговору, которого обе напряженно ждали:

— За Петенькой я! — начала Зинка. — Загостился он у тебя...

— Мне Петя не в тягость...

— Нет-нет, пора...Да и Коля мой всё твердит: "Поедь, забери ребёнка. Хватит ему гостевать у чужих людей..."

— Не чужой он мне! — обиделась Катенька... И вдруг лихорадочно заговорила:

— Да, зачем он тебе?! У тебя своих четверо, ты ещё нарожаешь, вон Колька-то вернулся...

Её будто прорвало:

— А мой сгинул! Нет у меня никого...Только Петенька... Оставь его мне!

— Что ты! — испугалась Зинка. — Я же матери его обещала! Да и мне он, как сын!

Катенькино лицо враз осунулось, до этого блестевшие глаза потухли:

— Ладно... Утром... Сама скажи...

 

Петя проспал всю ночь, крепко ухватившись за бинокль, спрятанный под подушкой. Вскочил рано, чтобы помочь Катеньке по хозяйству, но бинокль не оставил, повесил на шею и прилип к нему, как только солнце пробилось сквозь тусклый перламутр тумана. И сразу попал в сказку! Птицы, близко-близко мыли пёрышки и раскрывали клювы, чтобы выпустить наружу вибрирующую под горлом песню; букашки бежали на своих многочисленных ножках по неотложным делам; а зажжённые светом капли росы, пылали, как разноцветные огоньки.

— Мама! Тётя Зина!

Он вбежал в дом, захлёбываясь от восторга, пытаясь объяснить, что там снаружи произошло чудо, что мир изменился и стал волшебным.

— Пойдёмте! Скорее!

— Погоди, Петенька...Нам надо собираться домой...

— Так я же дома! — не понял Петя.

Зина погладила мальчика по голове:

— Твой дом в городе, сынок... Собирайся... Отец и братья ждут...

Петя растерянно оглянулся на Катеньку и стал медленно снимать висящий на шее бинокль.

— Я не поеду...

Он положил бинокль на стол и сделал шаг по направлению к Катеньке.

— Да как же это?! — растерялась Зина. Сердце у неё защемило, как перед большой бедой. — Мы ж договорились!

Но Петя уже стоял, обняв Катеньку, а та беззвучно плакала.

— Уезжай, Зина..., — тихо, почти шёпотом произнесла Катенька, — сама видишь...

 

6

 

На этом и закончилась бы наша история, если б не случайность, которая, впрочем, тоже всегда предопределена.

Зинка, беременная пятым ребёнком, узнала вдруг, что в соседнем городке живёт настоящий Петин отец. И то ли беременность затмила ей разум, а может обида на Катеньку заговорила, а только отправилась она в тот городок за справедливостью. Приехала, зашла в дом и остолбенела: сидит за столом вылитый Петя. Те же чёрные волосы, но, как пеплом присыпаны, нос с горбинкой, глаза тёмные. Даже голос тот же, только хриплый, прокуренный.

Выслушал Арон Гуревич, как ушли навсегда Мирра с Сонечкой, как спасали его сына и до чего несправедливо поступила Катенька, с ней, с Зинкой. Что мог он сказать?! И что вообще мог сказать и сделать человек, ещё на фронте узнавший о судьбе своей семьи?! Оплакавший и похоронивший их в своём сердце?! Человек, к которому все они приходили по ночам?!

Встал Арон Гуревич во весь свой немалый рост и гаркнул на Зинку, умолявшую помочь ей вернуть Петеньку:

— Ты что, охренела?! Это же мой сын!

И отправился на хутор.

Петька было рыпнулся, мол не поеду, но у бывшего командира роты войсковой разведки, гвардии капитана Гуревича не забалуешь. Дал отец Петьке на сборы ровно 45 минут и увёз. И Катенька ничего не смогла сделать — против родного отца не пойдёшь.

Стал Петька жить с отцом — тот к этому времени женился на Дворе, вдове с ребёнком. Поначалу трудно им всем пришлось. Петька, бывало, как услышит, что какая-то машина или подвода едут в сторону хутора, так и сбежит. Придёт к Катеньке и умоляет:

— Мама, та заберите ж меня от этих жидов! Мочи нет терпеть! Сало не дают! Перед едой молись! В субботу ничего нельзя!

Арон приезжал, молча забирал сына, но через несколько дней всё повторялось снова. Неизвестно сколько бы так продолжалось и к чему бы привело, если б Двора не оказалась хорошей женщиной. Петьку она жалела, относилась к нему, как к родному сыну и постепенно побеги прекратились.

Однако имя своё менять обратно на Зямку, Петька наотрез отказался.

 

Вот, пожалуй, и всё.

Петька продолжал считать Зину и Катеньку своими мамами, а те навещали его так часто, как могли.

Он крепко подружился с Зинкиными сыновьями и почти каждые выходные ездил с ними на хутор — помогали Катеньке по хозяйству.

Перед Петькиной свадьбой, Зина и Катенька, чтобы никому не было обидно, договорились дать молодожёнам одинаковые подарки — по 1000 рублей (большие по тем временам деньги) и по ковру. Но внутри у Катенька жил другой счётчик, который подсчитал, что раз у Зинки шестеро детей (пятеро своих и Петенька), а у неё только Петенька, то будет справедливо, если она подарит Анечке, Петиной невесте, ещё и колечко...

Разгорелся грандиозный скандал. Зинка кричала:

— Ах, ты значит мать, а я дерьмо собачье! Мы ж договорились!!

И успокоилась только тогда, когда снова уравновесила подарки — сняла с шеи янтарные бусы и бухнула их на стол перед Анечкой.

 

После женитьбы, Петька переехал на юг Украины, в родной город Анечки. Новой родне он понравился за весёлый характер и за то, что не чурался никакой работы. Однако вскоре обнаружилась в нём особенность, которая, даже хорошо объяснимая и всем известная, всякий раз повергала присутствующих в шок. А происходило это во время застолий.

— Петьке не наливать! — напоминал кто-то, когда все садились за стол.

— Та вы шо, хлопцы?! — изумлялся Петька. — Та, как же так? Та вы посмотрите, я же свой, еврей!

Петька корчился в муках, словно на него наложили херем[2].

— Та хотите я паспорт покажу?!

Но кому нужен Петькин паспорт. Все и так знали, что у него там, в пятой графе. Да к тому же он был обрезанным, в отличие от некоторых из присутствующих мужчин…

Наконец, кто-нибудь не выдерживал:

— Да, налейте ему! Чёрт с ним!

Петька выпивал рюмку, другую и тут, как при длительном приёме лекарств, вызывающих нежелательное побочное действие, у него под воздействием винных паров начиналось раздвоение личности. Он разваливался на стуле, вызывающе оглядывал присутствующих и заявлял:

— Не, ну как вам нравятся эти сволочи! Я этих жидов ещё должен просить, чтоб мне, крещённому человеку налили!

И было не понять, чего у Петьки в голосе больше — смеха или слёз.

 

Когда умерла Зина, Петька сам, на свои деньги поставил ей памятник. Катенька, ушла позже, завещав дом и хозяйство Пете и Зинкиным сыновьям. Но Петька от своей доли наследства отказался в пользу названых братьев. Памятник же поставил на свои деньги, такой как у Зины.

 

В начале 90-х Гуревичи вместе со всеми родственниками снялись с места и уехали на историческую родину. Петька с семьёй поселился в Иерусалиме и зажил насыщенной предпенсионной жизнью, которая со временем перетекла в не менее содержательную пенсионную.

Сейчас Петька стар, сильно болеет и уже не летает в Белоруссию, как раньше, чтобы навестить могилы своих мам. Но по субботам зажигает свечи и ходит в синагогу помолиться.

Ну, а человечество продолжает жить и здравствовать и даже движется вперёд! Видно тогда, в 42-м Архангелу Уриэлю (или Михаэлю) всё же удалось найти на Земле нескольких праведников и праведниц! И сдаётся мне, что Зина, Катенька и Петька были среди тех, кто спас человечество от Божьего гнева!