• 2017-1

Сначала заключили контракт. О, тогда «брак» еще был безусловен, хотя и странен — будущий Сосед По Времени обязывался писать мне по сонету в неделю, иначе соглашение оказалось бы расторгнутым. Потом сонеты потеряли свою свежесть, потускнели, и я поручила Соседу акростихи — те самые, что высвечивают имя по вертикали.

До сказочных цветочков мы так и не дошли. А дети плачут — ягодки, блин!

Быть может, говорит, я плохая мать. Или не очень мать. Так себе мать. Впрочем, дети ее обожают — наверное, именно потому, что «не очень» и «так себе».

Больше всего она ценит, разумеется, свободу. Ну, а «ягодки» — что с тех? Памперсы-сопли-расходы… Глазки, конечно, да, пальчики, «ма-ма» — да, да, все она проходила, но никогда ее это по-настоящему не задевало, не трогало, не трясло (ее выраженьице).

— Я всегда относилась к детям как к растениям, — напоминает. — Поливала, ухаживала, чтоб, не дай бог, не засохли; вносила удобрения во избежание рахита… Боже! За что ты дал мне их? Они спят сейчас в маленькой комнатке, даже не подозревая, насколько условны!...

…

-          Госпожа Обвиняемая, что Вы можете сказать в свое оправдание?

-          Я? В оправдание? Ненавижу оправдываться. Всегда ненавидела. Говорят, в этом есть бесценная доля инстинкта самосохранения. Я желаю сохраниться! — кричу Им.

-          А судьи кто? — спрашивает по привычке «обличающий» классик.

Молчу, потупившись. Я уже не в том возрасте, чтоб...

-          Чтобы что? — снова спрашивают ОНИ.

 Уворачиваюсь от удара.

 

Мне стукнуло тогда. Стукнуло. Не важно, сколько. Важен сам факт, сам процесс стука. Застукивания. Как будто я играла с жизнькой в салочки и вот, наконец, та «осалила». Догнала, поймала за хвост, схватила за жабры. Прищемила, короче.

-          А не пора ли тебе… — начала, было, Она.

-          А не пошли бы Вы… — предложила я Ей, и тут же получила по башке: ой-ой-ой, ай-ай-ай…

 Дама же, не привыкшая к дерзостям, разозлилась и, решив меня проучить, загнала в угол с паутиной. О, как там было темно и неприятно, бог мой! Как тоскливо, как безнадежно!

— Хорошо ли тебе, девица? — поинтересовалась Дама.

-          Хорошо, — выдавила я слово, словно остаток пасты из засохшего тюбика.

-          Тепло?

-          Тепло!

-          Ну, тогда еще разок, — усмехнулась Дама.

На этих словах что-то подбросило меня сначала вверх, затем пригнуло низко-низко, и только потом уж зашатало из стороны в сторону. Измученная, но не сдавшаяся (кому? чему?), я встала на четвереньки и огляделась.

Итак, я находилась в некоем пространстве, из которого необходимо было выбраться. Помимо него существовало, соответственно, еще одно — то, в которое предполагалось попасть, чтобы сохраниться как вид. Увы, требовался пропуск, а я не знала, в каких заведениях выдают такие штуки, и есть ли они вообще, эти заведения. И где.

…

-          Госпожа Обвиняемая, говорите по существу, не прикрывайтесь псевдолитературными излишествами! Что Вы можете сказать в свое оправдание? Что?

Я растерялась. Я давно не прикрывалась излишествами, тем более псевдолитературными. Я просто так говорила. Речь моя текла легко, без надрывов и надломов, без намеков скользких или прозрачных — я жила, дышала именно в этом ритме, и ни в каком другом. Что я могла сказать Им в свое оправдание? Что?

-           Госпожа Обвиняемая, Вы намеренно отходите от темы! Говорите по существу! — прогремели Они. И снова — соль, соль, соль… Тонны грязной соли на мое кровоточие...

Мое существо всегда противилось Их существованию. Я замолчала, а потом расхохоталась — вульгарно так расхохоталась, будто находилась не в Зале суда, а на собственном эшафоте, выполненном по спецзаказу модным дизайнером: штучное исполнение.

-          Госпожа Обвиняемая! Вы признаны дееспособной и вменяемой!

…соль, соль, соль, сплошная соль! Всю жизнь — одна сплошная соль вместо имбиря и корицы!

 

«Я — ломаная линия, нанизывающая на себя пестрые слова, тугая леска, колючая проволока! Я — бельевая веревка, приговаривающая шею героини к ежедневному повешению! Идеальная пропорция хромоты и изящества, ужаса и чуда, распущенности и целомудрия — да я только претворяюсь мертвой! Направо пойду — Свободу потеряю. Налево — буквы забуду. Назад оглянусь — сгину».

 

ОНИ всё смотрят своими сальными: им, конечно, нравится мое тело. Разглядеть кое-что еще ОНИ не в состоянии. Я для них — гей, не раскаявшийся в «дезориентации».

А Черная курица, тем временем, прохаживается по Залу суда, забывая оставить мне волшебное зернышко. Пока я не знаю, смогу ли сбежать. Но только пока.

-          Госпожа Обвиняемая! Суд признает вас виновной во всех смертных, а также в грехах средней и легкой тяжести. До конца дней вы будете лишены Свободы, если не измените хода ваших мыслей. До конца дней будете лишены букв, если не отыщите правильного сюжета. Однако у вас есть одно смягчающее обстоятельство: вы еще мыслите и, следовательно, хм, существуете. Суд приговаривает вас к трем годам брака (условно) с тем, чтобы вы выполнили предъявленные требования. В противном случае вас ждет чрезвычайно болезненная кончина и пытки (посмертно). Ваш муж уже ожидает вас: можете проследовать к нему прямо сейчас.

 

«Курочка, курочка, скажи на ушко, как тут быть, что поделать? Помоги, научи, уж я тебя отблагодарю! В чем провинилась я, что хотят они сгноить меня заживо? Что сделала, чтоб так надо мной измывались? Что совершила, чтоб дали мне ТРИ ГОДА БРАКА УСЛОВНО?! Чернушка, одари зернышком, защити, унеси, спаси! Век не забуду доброты твоей…»

Черная курица расхаживает по Залу суда; ее никто, кроме меня, не видит — не слышит.

— Не хочу-у-у-у-у! — вот он, муж: на пороге.

Суженый, ряженый, свадебкой загаженный… Муж глядит настороженно на моих конвоиров: он еще не знает, нет-нет, не знает, что…

 

О, чудесный перформанс! Презентация реального совокупления! Всеобщая медитация на коитусе! Народу — тьма-тьмущая: все записались в соглядатаи — как пропустить зрелище? Свадебка-то пышная: в платьице траурном, в костюме женильном, с кандалами золотыми! Как невеста хороша, как свежа, так трогательна! А как трепещет! А как ресницы дрожат! Молодых показывают по всем каналам: «ВСЕМ-ВСЕМ-ВСЕМ! ОТ ХАЛДЕЙСКОГО ИНФОРМБЮРО!…»

Гостей и не сосчитать, скатерок самобранных — то ж, подарков дорогих — страшно сказать! Жених весь в красном, на лице маска с прорезями для глаз. Невеста — в черном, грудь обнажена: клеймо так и «горит». Дамы делают вид, будто отворачиваются, господа любопытствуют, а невесте хоть бы хны: идет себе, глазами сверкая, — того и гляди, взлетит! Среди приглашенных, опять же, пересуды — кто такая да откуда взялась, а она, знай себе, вышагивает! Пониже спины у нее хвост, словно у крысы — так она этим самым хвостом и размахивает, пыль гоняет; а жених-то ее всё к возвышению подталкивает — ближе и ближе, ближе и ближе… И вот уж на ложе кладет, уж на глазах у всех платье срывает: а невеста-то — горбунья морщинистая с грудью обвислой, на левой — клеймо то самое... Жених как отшатнется, а она — в смех: и хохочет так молодо! Он, не дурак будь, за хвост ее, и — голову на пень. Топор занес: лезвие острое на солнце так и блеснуло — хвать! — покатилась голова прямо в корзину: губы только что-то шептали... Народ ахнул — и давай по новой закусывать: не пропадать же добру, вон сколько пирогов напекли. А как закусили, так с неба голос невесты и раздался — слов только не разобрать, крик один. И Курица черная над столом пролетела — шух! — только ее и видели...

А как исчез крик, так и проснулась: смотрю — супружник мой новый по щекам бьет, водой поливает, в чувство приводит. В новую, bla-bla, жызнь, зовет: так и пошла.

 

Итак, жизнь приобретала «новые краски»: иные. Более-менее тусклые, ведь Суд постановил: а) покаяние; б) степенность; в) замену старой, родной, кожи, на новую, неродную; г) слияние с биомассой.

Суд обещал за это: а) сохранение существования; б) материальные дотации.

Суд не учел одного: их клятвы на Несвященной Книжонке мало трогали меня — так «клясться» могла я ежедневно… Я только выжидала момент, чтобы сбежать. «Вон! Вон, сука!» — я хлестала себя по щекам, болезненно реагируя на детский плач, доносящийся из маленькой спальни: выродки не давали покоя ни днем, ни ночью — все три условных. Лишали последнего: времени, и тогда я уже не подходила к ним. Не брала на руки. Не отзывалась на плач. Иногда, правда, жалость пересиливала — вероятно, это было именно жалостью, но никак не любовью: так бывает.

 

О, ОНИ убивали меня целенаправленно. ОНИ дали мне всё из того, что я больше всего ненавидела и чего пуще смерти боялась. Расквитались сполна: забрали меня у себя самой. ОНИ отправили меня не только «в дом», но и «на работу». Чтобы я чувствовала себя полноценной женщиной, способной не только к репродукции. ОНИ выписали мне пропуск и начислили жалованье, навязали разговоры о витаминах, корпокультурку и кое-что еще. О, ОНИ не убили меня сразу! ОНИ оказались куда более жесткими, чем я предполагала — то и дело отрезали от меня по малюсенькому кусочку, готовя пикантное лакомство: лакомство из моих кровоточий, приправленных корицей, — я так любила ее в детстве! ОНИ заставляли меня покупать контрацептивы, читать профессиональную литературу и постоянно ходить: куда-то, зачем-то, всегда! Приучили не делать главного.

А еще… еще я никак не могла простить себя, и ОНИ были здесь уже не при чем. Я боялась — оказывается, всю жизнь я просто боялась жить так, как хочу.

 

-          Как ты хочешь жить? — спросила меня однажды Муха, пролетающая мимо: ее прозрачные крылышки сверкали на солнце.

-          Не улетай! Пожалуйста! Не улетай, останься со мной! Видишь, Черная курица не смогла помочь. Или не захотела… А, может, я не заслужила? Не заслужила счастья?

-          Какого именно? — уточнила Муха. — Смотря что понимать под счастьем.

-          Свободу и Любовь. Любовь и Свободу. Я не знаю, что для меня важнее — ведь, когда нет Любви, Свобода болеет; когда нет Свободы — болеет Любовь, — пробормотала я что-то вроде этого.

-          Но у тебя есть дети! Ты совсем не любишь их? — удивилась Муха.

-          Какие же это дети, Муха! Неужели ты не видишь, что это два трупика?

-          Но у тебя же есть муж! Неужели ты совсем не привязана к нему?

-          Какой же это муж, Муха! Неужели ты не видишь, что это заводная кукла?

-          З-ж-з-ж-з-ж…Но у тебя же есть дело!

-          Какое же это «дело», милая Муха? Разве не видишь ты, что всё это — одна сплошная дырка от бублика?

Муха присела на мое плечо:

-          Чего ты действительно хочешь? Скажи, не бойся! Я, конечно, не Золотая рыбка, но...

-          Я хочу быть собой, Муха, — сказала я, и — слезы, слезы: известный сценарий.

-          Это очень легко устроить, — сказала Муха, и посадила меня на прозрачные, сотканные из Семи чудес света, крылышки: о, они отливали всеми цветами радуги!

-          Как? Куда? — удивлялась я легкости своего тела. — Куда? Как? — недоумевала, нащупывая за спинкой крылья. — Это на самом деле? Это навсегда? Ты не обманешь? — не верила я.

-          А как бы тебе хотелось? — Муха смотрела на меня пристально, словно оценивая.

-          Мне бы хотелось.

 

Я иду по разделительной полосе дороги в направлении церкви: моя земная гостиница рядом. Церковь окружена проститутками — это их место. Они и не подозревают, насколько здесь нет вестей от Бога. Они влюблены в своих сутенеров! Да они только претворяются монашками!

Кто они — эти люди? Я никогда не говорила на их языке. Никогда не могла продеть полено их нитей в свое игольное ушко. И все-таки я вышла. Свобода показалась хрупкой, почти нереальной — особенно в присутствии острокрылой подруги, говорящей на одном со мной языке.

Три года условно… Что это такое по сравнению с обретенной случайно мечтой? Да: я, как будто, свободна. И, кажется, счастлива.

 

 

 

МЕНЕДЖЕР МОЕГО ТЕЛА

 

Он был так добр ко мне, Менеджер моего тела! Никогда не говорил, что занят или не может. У него всегда находилось время. Он всегда мог. Проблема была, разумеется, во мне.

 

-          Что с тобой? — спрашивал он, а я отворачиваясь к стенке. — Перестань читать этот кошмар, — косился он на груду книг с причудливыми названиями.

-          Нет, — протестовала я. — Об этом не может быть и речи.

-          Но, в таком случае, мы не сможем… — он тяжело вздыхал.

-          Да, но что я могу поделать? — вопрос с грохотом разбивался о воздух. Мы подбирали осколки несколько дней подряд, и все начиналось сначала:

-          Что с тобой?

 

После одного из таких разговоров я и обнаружила в шкафу энное количество скелетов — действительно, не сосчитать: униформы «социальных ролей» вызывали дикое раздражение. Я искала хоть что-то, соответствующее моему нынешнему состоянию, но тщетно, а потому курила чересчур много травы: ведь только так удавалось поговорить теперь с Менеджером моего тела. Тогда-то я и вышла на улицу голой: всё когда-нибудь случается в первый раз.

 

Нельзя сказать, что было холодно — нет, скорее, необычно. Людики почти не обращали на мое тело никакого внимания — только одна старуха замахала руками, но на том всё и кончилось: она выпала из окна на мостовую и разбилась. Тень Хармса склонилась над нею и иронично покачала головой: «Я же предупреждал! Не нужно быть такими любопытными! Каждый имеет право ходить голым — во всяком случае, нигде не написано, что этого нельзя делать!» Мое же тело, перешагнув через мертвую старуху, направилось дальше: туда, где Лето плавило Асфальт, где Зима пускала в глаза замордованному Городу колючую «манку», где Осень танцевала под французский аккордеон, а Весна весело скидывала на общедоступные головы зазевавшихся прохожих сосульки. В общем, без передышки: Вивальди, Чайковский. О времена, о нравы!

Между тем, повсюду валялись старинные платья и камзолы, расшитые драгоценными камнями и золотыми нитями, декольтированные блузы и узкие юбки до пят, пончо и плащи, свадебные наряды, шляпы и причудливые кепи, все мыслимые и немыслимые сарафаны, туники, сари, хитоны, а также костюмы, шубы, дубленки, пальто, купальники, белье кружевное и не кружевное, черное и красное, бежевое и белое, розовое и зеленое, прозрачное и непрозрачное, туфли и туфельки, тапки, кеды, ботинки, сапоги и сапожки, сандалии, гэта, пуанты, валенки и даже котурны… Все это выглядело вполне сносным; многие вещи казались почти новыми, однако носить их мое тело отказывалось. Но хуже всего было, разумеется, то, что мы — я и оно — так и не узнали, чего именно хотим: так, от бессилия что-либо изменить и побросали тряпье в костер. Запахло жареным: точнее, паленой кожей.

 

Тогда-то, глядя на огонь, дым от которого обволакивал запахи издыхающего прошлого, я и задала вопрос Менеджеру моего тела. Он долго смотрел на него, бережно гладя все выступы и впадины, а потом сказал:

-          Ему больше ничего не подойдет. Ты сама выбрала.

-          Что? Что не подойдет? — не сразу поняла я.

-          Видишь ли… — он замялся. — От нафталина тебя тошнит, но его отсутствие, собственно, здесь не предполагается.

-          Значит, мое тело должно разгуливать голым? Или ты предлагаешь и его сжечь?

-          Возможно. Ты ведь больше не хочешь играть, а не играть еще рано. Ты находишься в некоей промежуточной области: ни тут, ни там. Тебя вообще как будто нет.

-          Что же делать? — перебило Менеджера мое тело, перевернувшись на бок: оно впервые подало голос — голое, на снегу, очень хрупкое, очень живое среди всей этой мертвечины. И мне впервые — впервые! — стало его жаль... Так жаль, что я, чуть было не переместилась в него окончательно!

-          Постой, — остановил меня Менеджер моего тела. — Ты не чувствуешь ни тепла, ни холода, ни голода, ни жажды, ни боли, ни страха. Да?

-          Да…

-          Тебе хорошо?

-          Да, но… — я с сожалением смотрела на тело, оставшееся так далеко. — Мне все-таки нужно идти… Мне почему-то так кажется… Возможно, это и глупо.

-           Что ж… Не смею задерживать, — он как-то быстро сдался, неприятно усмехнувшись, — а то остынет!

-          Это грубо! — во мне что-то съежилось и с криком устремилось вниз.

-          Не совсем, — покрутил хвостом Менеджер моего тела перед тем, как исчезнуть.

 

Так мы остались с телом один на один. И оно сказало мне, мое тело: «Слышь… Не бойся… Твой trip обязательно закончится: срок исправительных работ скоро истекает».

Я хотела спросить, откуда оно это знает, мое тело, но промолчала, ведь оболочка уже умащивала себя благовониями: «А пока — любить! Живо, живо! И не умничай!»

 

 

И мы пошли в мир — голые, любить: что оставалось? И нам было немножко грустно от того, что это — в последний раз… Но только совсем немножко.