• 2022-3(37)

 * * *

Угол Паньковской и Ботанической —

это был мой Латинский квартал,

описать бы в поэме эпической:

кто кем был или слыл, или стал.

 

Дом ампирный, и страсти понтовые

разгорались без удержу там,

но сквозь распри лихие портовые

вёл тесей-одиссей-мандельштам,

 

и летела я по морю Чёрному

в тридевятые чудо-края,

где гуляла душа заключённая,

напевая: Таврида моя...

 

Ничего ещё я не нарушила

и, омыта днепровской водой,

заигралась с фортуной-кликушею,

перекошенной, склочной, седой,

 

так вершилось житьё партизанское

по лекалам рисковых актрис,

и меня, как Елену Троянскую,

увозил многоликий Парис...

 

А в итоге маячит (пока ещё)

та же Спарта, печаль, Менелай...

Жизнь моя, ты приснилась сверкающей –

так расплату за всё получай!

 

Я грущу-не ропщу, но мерещится

золотистого мёда струя,

понт эгейский волнуется, плещется,

и триеры у Трои стоят

 

 

 

 * * *

 

Боже, забери меня небольно,

больше у меня желаний нет,

все сегодня вольно и невольно

видят по-другому белый свет.

 

Да какой он белый? Чёрный, красный,

нет другой раскраски у войны,

расцвели подснежники напрасно,

город пуст, и мы в нём брошены.

 

Целый день воздушная тревога

и ещё один обрушен дом...

Лёгкой смерти я прошу у бога,

не смогу в пустыне жить потом.

 

Мир настанет рано или поздно,

может быть, каштаны зацветут,

только не мои на небе звёзды

ненависть умножат там и тут.

 

В Новый год мне снова показалось,

что беда в мой дом не прилетит –

никого в округе не осталось,

кто уехал, кто уже убит.

 

Киевский апрель не за горами,

март в разгаре — с горем и войной.

Для чего же я просила в храме:

сделай мир счастливее весной?

 

Бог всё слышал, но в его расчётах

очень мало значит наша жизнь.

Так зачем я снова: где ты, кто ты?

Откачай войну из наших жил!

 

 

 

 * * *

 

мои глаза потеряли цвет

и выраженье тоже,

за дни войны на тысячи лет

старше стали и строже

 

себя я в зеркале не узнаю,

не плачу, не называю,

о тех, кто в эту попал колею,

воет сирена злая

 

нас тут много в окна глядит,

в упор принимая грады,

видишь, новый снаряд летит,

сейчас упадёт он рядом

 

ну а потом... если будет потом,

вспомним всё и заплачем,

любовь и тепло возвратятся в дом –

быть не может иначе

 

новые песни споём тогда,

их будут слушать дети

это потом... а пока беда

правит на белом свете

 

больше к вселенной вопросов нет,

всё с милосердьем ясно.

я возвращаю богу билет

жизни своей напрасной

 

 

 * * *

 

Мне говорят: ты думаешь по-женски,

всё дело не в одной лишь Украине.

Мне говорят за кофеём по-венски,

что миру наступил капец отныне.

 

Мне говорят, что жертвенной пастушкой

моя страна, ну что поделать, стала,

что гибнущие дети и старушки —

всё это фейк, и хватит жать на жалость.

 

Мне говорят, что главное — не в бойне,

лютующей по городам и весям,

а в том, что мир — давно уже отстойник,

и не бывать всеобщему прогрессу.

 

Да я-то всё, конечно, понимаю

и головой киваю очень зримо.

Но только дети на дороге к раю

за руки держат мам своих любимых.

 

А вот солдат насилует ребёнка,

а здесь вот надпись: осторожно, мины!

А там вон дом стоял, и вот воронка,

а это воет мать над телом сына…

 

Я думаю по-женски, по-дурацки,

мне страшно от того, что гибнут дети —

и мир застыл от вида новых свастик,

и мертвецы шагают по планете

 

 

 

 * * *

 

На Андреевский спуск после страшной войны

я приду, на Андреевский, знаю,

чтобы музыку слушать большой тишины,

довоенную речь вспоминая.

 

Вот Андреевский, 8 — театр «Колесо»,

где я пела, давно это было…

Здесь волнует до слёз не один адресок,

где взрослела, грустнела, любила.

 

Вот печальный Пьеро на Андреевском, 3,

здесь Вертинский из бронзы взлетает,

поднимаюсь наверх — дом 13 парит,

в нём Булгакова дух обитает.

 

И Андреевской церкви летят купола —

совершенное чудо Растрелли!

Эта церковь меня под обстрелом ждала,

а над нею снаряды свистели.

 

На Андреевском спуске осталась душа…

Что нам жизнь по Парижам и Венам?

Будет мир — будем снова свободно дышать

на Андреевском благословенном…

 

 

 * * *

 

В парижском метро, как Живаго в забытом трамвае,

в чужих переулках, где гулко от речи чужой,

мне так бесприютно, меня сюда вовсе не звали,

а время разбойное лезет везде на рожон...

 

Париж, как вокзал вавилонский, о чём-то долдонит,

жара наступает на город чугунной пятой,

здесь молятся в храмах старинной еврейской мадонне,

а мне без икон одиноко у Девы святой.

 

Кому же молиться? Кого же просить о спасеньи?

Каких ещё жертв пожелает посол сатаны?

Когда пожелтеет, когда упадёт лист осенний,

однажды прольются дожди и не будет войны.

 

И прежний Париж зазвучит, запоёт, заиграет,

на киевских улицах снова развеется грусть,

Живаго доедет до Лары на лёгком трамвае,

а я через Сену до Лавры ещё доберусь...

 

 

 

 * * *

 

Слишком больно, слышишь, слишком больно

об убитой девочке писать...

Не могу я больше... всё... довольно.

Бог не будет этот мир спасать.

 

Негодяй о русском мессианстве

мечет волапюк очередной.

Невозможно в лживом самозванстве

выжить под кровавою луной.

 

Винница пронзила новой болью,

не хватает воздуха на вдох...

Как мне с этим жить? Какой мольбою

тронут будет равнодушный Бог?

 

Мир вокруг, застрявший в дне вчерашнем,

водит развесёлый хоровод.

Не могу я больше... Мне так страшно

видеть, что за времечко грядёт.

 

Хочется о вере, о надежде,

о любви, о мире, о добре

думать, говорить, мечтать, как прежде,

но до тла успело всё сгореть...

 

Девочка, с такой нежнейшей кожей,

рядом мальчик — сатанинский счёт.

Детский сад убитых, видишь, Боже,

на экскурсию к тебе идёт

 

 

 

 * * *

 

Я чувствую себя изгоем

в толпе на дальнем берегу,

вокруг диванные герои

прокрустов имидж берегут.

 

Поэты новости рифмуют,

власть новый издаёт указ,

эпоха гарью в горло дует,

война закрыла третий глаз.

 

Великие — опять помеха,

все книги — в мусор, в автозак,

а мне, как раньше, дорог Чехов,

и Мандельштам, и Пастернак.

 

Сегодня вспомнят о Высоцком,

запустят камень и в него,

в ответе — Пушкин, Блок и Бродский,

всех выметут до одного!

 

Моя страна в огне пылает,

её бомбят со всех сторон,

на пепелищах шавки лают,

всё больше шавок и ворон.

 

Владимир общий наш Семёныч,

как вам со звёздной вышины

весь этот ужас похоронный

под вой позорнейшей войны?

 

Когда июльской страшной ночью

вы улетали в мир иной,

никто не разгадал пророчеств

и грозной тени над страной.

 

 

 

 

 * * *

 

Мы по реке на лодочке плывём,

закат над Сеной, только мы вдвоём,

вдали подмигивает Нотр-Дама,

и лучше нет на свете панорамы.

 

И лодочку я вижу наяву,

я в этом кадре много лет живу,

а там, за кадром — музыка чужая,

мы из дыры во времени сбежали.

 

Там все друг другу — лютые враги,

там без конца грохочут сапоги,

нет воздуха, и нет нигде спасенья,

и вечная зима без дней весенних...

 

А мы нашли друг друга в темноте,

вокруг звучали лозунги не те,

и падали дома, и гибли люди,

и палачами становились судьи.

 

И лишь любовь и музыка в ночи

и две горящих на ветру свечи

покачивают и фонарь, и лодку,

и ночь нежна, и жизнь ещё в охотку...

 

И мы на этой лодочке вдвоём

до новых дней, быть может, доплывём,

и будет кадр финальный рядом с плахой

в том фильме, где любовь сильнее страха

 

 

* * *

 

Вновь кто-то плачет на чужбине

о Родине, о Батькiвщине,

о юности невозвратимой,

о жизни, пролетевшей мимо...

 

Пусть говорят, что песня спета,

что нет бесправнее поэта,

и там не сыщешь утешенья,

где все становятся мишенью...

 

Безумно время лихолетья,

нет слов — одни лишь междометья.

Зачем, взлетая над мостами,

гореть какими-то мечтами

 

и думать о любви, о встрече,

когда над миром поздний вечер

и ночь беззвёздная такая,

что кто тут Авель, кто тут Каин?

 

Все прокляты, неразличимы,

идут по свету пилигримы,

чтоб никогда не возвращаться —

ни дома нет, ни домочадцев...

 

Любви все возрасты покорны,

но Пушкин ни к чему с поп-корном,

убит Онегин, рядом Гремин,

убиты все — такое время...

 

На недостреленной надежде

остались белые одежды,

она в них бродит, догорая

в пустыне на задворках рая.