• 2015-4

(о книгах Марианны Гончаровой)

Со мной определенно что-то не так в последнее время. (Будь я роботом, можно было бы предположить неожиданную поломку… Или какой-нибудь изначальный дефект, брак, который проявился только теперь, спустя тридцать девять лет с момента производства. Недоглядели! Выпустили совершенно не пригодный к эксплуатации экземпляр. Но я не робот. Насколько мне известно. Я человек. Хуже того! Как говорил некий водитель автобуса из одного рассказа Гончаровой: «Я человек искусствий! И она человек искусствий!») А может, и не в последнее время, может, так было всегда, я же попросту ничего такого за собой не замечал. Но что-то со мной явно не в порядке. Судите сами. Попросили меня прочесть последнюю книгу Марианны Гончаровой «Персеиды» и поделиться о прочитанном своим мнением. Я с радостью согласился. Автор мне знаком. Знаком не лично, но вполне прилично. Кое-что, помню, читал, мне понравилось. Почему бы не ознакомиться с новой книгой моего соплеменника? (Нет, мы, скорее, сослуживцы! Однополчане! Который год держим оборону в районе Малая Проза! Несем огромные потери в личном составе! Скольких уже с нами нет! Многие ушли безымянными, «не долюбив, не докурив последней папиросы»... Нам предлагали сдаться, гарантировали сохранить жизнь. Но жизнь без Литературы — немыслима. Мы скорее умрем! Хотя я так просто жизнь свою не отдам! Разве что в обмен на Бессмертие.) И почему бы не поделиться мнением о прочитанном? Я люблю читать добротную литературу. Люблю и умею! И почему бы заодно, если эта книга придется по душе, не написать положительную рецензию? Тем самым, так сказать, поддержать талантливого коллегу. Товарища по оружию. Собрата. Хотя в данном случае сосестру: она ведь женщина. То есть морально поддержать талантливого (а бездарные и так пробьют себе дорогу к славе) сородича! Родственную душу! «Нас мало: нас, может быть, трое...» Решено? Решено! Да будет так!

И вот тут начались проблемы. Я дня три все никак не мог приступить к чтению. Книга с одинаковой силой разом и манила к себе, и отпугивала. Да! Смело признаю: я робел. Во-первых, боялся: а что будет, если книга мне не понравится? (Да почему, собственно, — спрашивал я себя, — она тебе может не понравиться? Да потому, — отвечал я себе тут же со свойственным мне красноречием, — что кончается на «у». Убийственно рациональный аргумент!) Мне трудно угодить. Ведь я читатель со стажем в 34 года. Простите, но какого качества текст я безошибочно определяю по первому абзацу. Почти так, как профессиональный сомелье легко определяет марку, сорт и год изготовления вина по одному глотку. Ему необязательно выпивать всю бутылку до дна, искусство дегустации — это высокое умение ощутить аромат и букет, а не низкое намерение осушить разом бар и буфет! Считайте это бахвальством, но мастерство и одаренность автора определяется мной по короткому фрагменту текста, так же быстро, как и полное отсутствие дара или явные признаки графомании. Однако основная проблема не в том, что я могу отличить настоящее произведение искусства от искусственного ненастоящего произведения. Меня смущало то, что автор — женщина! Это хоть и во-вторых, но меня это беспокоило в первую очередь. Тут, сказал я себе, могут возникнуть проблемы. Да не «могут», а уже есть! Ибо любая женщина — это всегда проблема. Сама по себе. Уже проблема! Для мужчины. (Нет, я серьезно! Даже когда шучу. Для каждого мужчины женщина — главный источник проблем! У мужчины без женщины нет никаких проблем! Кроме одной — нет женщины! Заколдованный круг!) Но меня смущает не женщина, а то, что женщина — автор...

Здесь я вынужден сделать страшное признание, нисколько меня не украшающее, напротив, ужасно порочащее мою и без того малопривлекательная личность. Я не очень-то люблю женщин-писательниц. Сугубо с профессиональной точки зрения, исключительно! Нет, даже не так. К писательницам я всегда относился весьма скептически... С недоверием... Я сомневался в их творческом потенциале... В отрочестве я вообще был убежден (и на то имелись крепкие основания), что великого литератора из женщины получиться не может. Я был слишком юн, а, следовательно, глуп. К тому же я тогда еще не читал, например, Айн Рэнд и не подозревал, что Жорж Санд — женщина. Но и много позднее упорствовал. Пытался найти логическое объяснение моему интуитивному недоверию... У пишущей женщины, даже у талантливой, есть один существенный недостаток — полное или частичное отсутствие чувства юмора. (Вероятно, потому, что остроумие — оружие, а к оружию у мужчин природный интерес. Но, не имея чувства юмора, женщина знает толк в смешном. Так издревле пошло. Юмор — одно из качеств, призванных помогать завоевывать женское внимание. Мужчины больше шутят, женщины чаще смеются. Но это лишь теория.) А без юмора любое произведение слишком пресно. И ненатурально! Поскольку в мире живых людей смешного ровно столько же, сколько печального. Смешное рождается до сих пор, а ведь если верить ученым, то впервые смех прозвучал около восьми миллионов лет назад: по сути, с нашим появлением. И будет звучать смех, пока человечество живо. Да, смех и есть громкое доказательство жизни, здоровья, счастья. Я не стану углубляться в теорию, но сообщу, что смешное, как это ни парадоксально звучит, проистекает из тех же истоков, что и печальное. Но смеющейся не побежден, он продолжает бороться со смертью — с тем, куда печаль приближает человека быстрее. (К слову сказать, если честно, то любой, кто изучал историю смешного, знает и помнит три вещи: нас смешит разное и по-разному — раз, смех и плач не являются противоположностями, они сестры, хоть и не похожи, и плач, как правило, порой латентно, порой совершенно открыто, но безмерно эгоцентричен, направлен на себя, вовнутрь. А вот смех, напротив, ориентирован вовне: смеющегося интересует прежде всего кто-то другой. Они родные сестры, уверяю вас, я и знаком с обеими, и с обеими плотно сотрудничаю [обе способны очистить душу]. Как же верить в повесть или роман, где нет вообще ни грамма юмора? А ведь в мире живых среди живых людей всегда и всюду случаются забавные ситуации, всегда есть те, кто шутит или пытается шутить, всегда кто-то неумело хвастается, есть девушки, у которых три высших образования, а она в смс-ке из семи слов делает шесть ошибок, есть хвастуны и глупые трусливые начальники, бесстрашные дворники и вахтерши… А где то место в мире живых, в котором никто никогда не шутит, не острит, не ошибается, не врет; место, в котором никто никогда не ставит кого-то или не попадает сам в глупое положение, где все политики и звезды читают книги и умеют грамотно говорить и писать, а блондинки ездить по правилам и быстро парковаться. Нет, я допускаю, что, может, и существует место, где только плач, крики, стоны, зубовный скрежет, но мы живем не в аду, да и там остроумных людей никакие муки не удержат от желания пошутить. Скажем, Оскар Уайльд, даже умирая, не удержался и, будучи до конца настоящим эстетом, сказал: «В этой комнате ужасные обои, кто-то из нас должен непременно уйти».

Приблизительно так выстраивались мои размышления в данном вопросе. Упрямый, желторотый юнец! Так я упорствовал до шестнадцати лет, пока не открыл для себя непревзойденную Тэффи, а чуть позже — Викторию Токареву и еще парочку женщин, умеющих писать смешно. Ладно, упрямо фыркал я, бывают редкие исключения. Но и тогда чаще всего женщины пишут поверхностно и в основном для женщин. Женщина-писатель неспособна создавать высокохудожественные тексты и не способна писать одновременно интересно и глубоко. А все, что слишком — всегда плохо. К примеру, если отсутствие чувства юмора автора приводит читателей к сплошному мучению скучной драмой, то, как грустно подметил ироничный Довлатов, полнейшая неспособность почувствовать драму другого человека — это уже явная трагедия лично для автора.

А вот Гончарова, чуть ли не единственная из живущих ныне писателей, которая соединяет, нет, лучше сказать, переплетает в своей прозе смешное и печальное, веселое и мудрое… Но до знакомства с ее книгами я делил литературу на две категории: мужская и женская. И женская считалась априори никакой (теперь я делю на три категории: мужская, женская и настоящая, независимо какого пола автор ее создал). Прошу, не осуждайте мой типично мужской, слегка домостроевский, предвзятый, примитивный, сексистсткий взгляд родом из мужского шовинизма. Жизнь мудра! Она умеет вовремя, как нашкодившего котенка, ткнуть куда надо того, кто спешит изливать свои заблуждения, не подумав.

К двадцати годам я ознакомился с блистательной публицистикой Марины Цветаевой, затем с «записками» мудрой Лидии Чуковской, а три года назад я прочитал повесть «Дракон из Перкалаба». И знаете что? В этой повести хватало и мастерства, и глубины, и реализма, и мистики, и не только легкой, ненавязчивой, тонкой иронии, но и столь же изысканной самоиронии — высшего пилотажа для остроумцев любой категории. Автора «Дракона из Перкалаба» (а им как раз и оказалась будущий автор «Персеид» Марианна Гончарова) абсолютно заслуженно наградили «Русской премией» в 2013-м году. «Дракон…» — весьма стоящая вещь, поверьте моему более-менее развитому вкусу и поверьте тому, что развило мой вкус — моему опыту.

Так что же я опасался приступать к чтению книги «Персеиды», если первая повесть имела, на мой взгляд, вполне заслуженный успех? Отвечаю. Боялся, что та повесть окажется наивысшей точкой авторской потенции. Пиком творчества. История литературы хранит массу примеров яркого дебюта, после которого наступало медленное затухание и упадок таланта и как следствие — затянувшийся кризис, потеря дара, затем долгое молчание, жалкие и убогие попытки повторить собственное восхождение на звездный Олимп, а после всего вышесказанного, сами понимаете. Таким примерам несть числа.

Я пытался игнорировать эмоциональную сторону своего внутреннего мандража. И на помощь раздвоившемуся «я» мне пришлось позвать самого бездушного из всех моих субличностей. Холодного, жестокого и бескомпромиссного профессионала. Я называю его Мэтр! Другие называют его «Маэстро», а за глаза «Самоуверенный Ублюдок и Диктатор». Если соединить, получается Маэстро Самоуверенный Ублюдок и Диктатор. И вот Маэстро СУИД сказал: «Хватит скулить, щенки! Дайте мне эту чертову книгу. Я сам прочту. Но предупреждаю! Если мне хоть что-то не понравится — буду справедлив до жестокости и честен до безжалостности! Коротко говоря, вердикт будет суров, но справедлив! И я не посмотрю, что она женщина. Я не испытываю жалости ни к старикам, ни к детям, ни к женщинам, ни к «подпольным советским миллионерам». Я беспощаден к бездарным врагам прозы. Чуть что не так — острой рецензией по горлу, и в Лету! И рука не дрогнет! Таков суровый закон каменных литературных джунглей! И никаких поблажек! Никаких реверансов! Хотели равенства и равноправия — распишитесь в получении. Короче: Платон мне друг, но истина дороже, вверх таких не берут, и тут, МУР, а не институт благородных девиц, литератор пола не имеет, пусть он звезды хватал с небес, а ты как думал?! Тут вам не равнина, марш домой, к мамкам, нянькам, куклам, тряпкам! Корнет, вы женщина? Все смешалось в доме... Оболенский... Кони, люди...Налейте вина! Я сказал!»

Вот он какой! Грозный Мэтр СУИД! «Страшно, аж жуть!»

 

И вот, ознакомившись с книгой, этот жесткий, принципиальный и жуткий критик (он же СУИД), угрюмо помолчав, произнес таинственную фразу: «Это волшебная повесть, но секрет ее волшебства заключается не в том, О ЧЕМ и не в том КАК, а в том КТО ее поведал».

Что это могло означать? Он не соизволил снизойти до объяснений.

И я решил сам прочитать повесть, дабы составить собственное мнение о прочитанном.

 

При желании можно спрятать в тенетах своего произведения все (чтобы угодить если не всем, то многим). Можно спрятать в тексте пол, возраст, национальность, гражданскую позицию, опыт или неопытность, ум или глупость, истинные мысли и вкусы... Все то, из чего состоит твоя личность! Можно спрятать, зашифровать или загримировать, но убрать все это бесследно труднее, чем незаметно помыться в многолюдной бане, не снимая одежды... Гончарова даже попытки такой не делает — завуалировать свой внутренний мир. Вся ее проза, весьма характерная, автобиографическая, стильная, несет четкий и глубокий отпечаток ее собственной души.

Такую прозу раньше называли «авторской», позже филологи отнесли подобные произведения к категории «иронико-автобиографическая проза». Название условное, и не все вещи такого рода обязательно несут в себе и упомянутые качества. Но случай Гончаровой аккуратно входит в эту в свое время опустошенную нишу.

Она щедро использует личный биографический материал, но, как мне кажется, всегда обрабатывает его особым художественным образом, использует случившееся как натуру для своей живописи. Продолжая проводить параллель, она пишет некую новую действительность по мотивам реальных фактов, а не фиксирует их посредством фотоаппарата.

 

Толстой заметил когда-то, что если в будущем и останутся писатели, то они не станут сочинять, а лишь будут описывать то важное, главное, что произошло с ними в реальности, что оставило след в их сердцах, имело влияние на слова, поступки... И то верно, что нового можно сочинить? Сюжеты все учтены и обработаны многажды раз, в разных переплетениях, и описаны с разных позиций, в разных вариациях... Но, с другой стороны, просто мило и забавно фиксировать происходящее — в том ничего оригинального нет. А вот выстроить новый мир из прожитого и пережитого да прочувствованного и уметь отстраниться, не устраняясь, а наоборот, являясь и автором, и героем, и наблюдателем этого соединения, честно работая для читателя над произведением, но не предавая собственной природы, и быть при этом интересным другим, абсолютно разным людям — вот тут и мастерство, и талант, и магия настоящего литератора. Уметь одновременно быть и адвокатом, и обвинителем, и обвиняемым, и судом присяжных, и свидетелем процесса под названием сама жизнь — для этого нужно быть весьма многогранной личностью. И при этом иметь не только талант рассказчика, но и виденье и волю режиссера, а так же сумасбродство и исполнительское рвение не утратившего любви к лицедейству артиста. И все эти способности вместе не только помогают в создании качественного художественного текста, но и зачастую мешают одна другой, входят в прямой конфликт друг с другом. Так вот, этот конфликт и это противоречие остаются в театре за кулисами, за границами сцены, а в книгах Гончаровой они, выражаясь высоким слогом, не уходят за границы печатного текста, а разукрашивают текст, придают ему уникальную пластичность, которая нас увлекает, как драматическое действие на сцене театра.

Недаром в одной аннотации к ее очередной книге я прочел, что отличительной особенностью прозы Марианны Гончаровой является яркая театральность. Но вымысел и условность незаметны лишь в хорошем театре, поскольку по-настоящему талантливый автор пьесы дает множество достоверных деталей и выписывает точные образы и диалоги, а хорошие актеры придают героям реальные черты, и все это подается публике настолько естественно и органично, что уже веришь в происходящее на сцене на все сто.

Однако это все не конкретно о «Персеидах» Гончаровой, а скорее вообще обо всех ее основных и главных творениях. Что-то их, безусловно, роднит между собой, не только обаятельная личность автора. Хотя, согласен, в основном именно это, как мне кажется, и определяет их легкость, очарование, игривость и блеск! Но об этом позже. Сперва исключительно о «Персеидах». Пора бы приблизиться к повести вплотную. Для того я и сел за письменный стол ровно в полночь. О «ночной повести» и писать символично тогда, когда почти весь город уснул.

Так что же я хочу сказать?.. При желании повесть «Персеиды» можно прочесть за один присест. Проглотить за какие-нибудь восемь тире десять часов. Эти десять часов пролетят незаметно. Вы получите колоссальное удовольствие от такого тотального поглощения и, скорее всего, еще один-два дня будете ощущать приятное послевкусие, вспоминая ту или иную сцену из книги, будете ловить себя на том, что глупо улыбаетесь, как хомо идиотус. Со мной было именно так! Может, вы другие, я не показатель. Но не думаю, что мое эстетическое, да и этическое, заодно с этническим и эклектическим, восприятие художественной литературы отличается от вашего. Если вы до сих пор читаете эту статью, стало быть, моя манера вас не коробит. И стало быть, в нас больше общего, чем мы могли представить...

Думаю, многие верные читатели именно так и поступают — за день или за ночь прочитывают очередную книгу Гончаровой, а затем пишут благодарные письма. Или не пишут, но хотели бы написать. Или просто хотели бы сказать пару приятных и теплых слов при случае. Я не утверждаю. Предполагаю только. Можете считать меня идеалистом. Мне же после прочтения хотелось поблагодарить автора за ощущения некой свежести, за какое-то внутреннее очищение, словно душу, не только душу, весь свой внутренний мир, искупав в прозрачном швейцарском озере, я повесил на ночь сушить под ночным весенним ветерком, несущимся, как дети на санках, с альпийских гор. (Видите, я и сам стал добрее, светлее, лиричнее, что ли? Хотя мое сравнение, по большому счету, ужасно, ибо дети, несущиеся на санках с альпийских гор поубивались бы к едрене-фене!)

Автор же, наверное, читает восторженные отклики и хоть и довольна тем, что угодила читателям, и наверняка испытывает гордость за проделанный труд, но и улавливает в себе тихое ворчание, едва слышимое за громким радостным сердцебиением. «Гм, — читая, думает она. — Ну надо же… Прочла вашу книгу за ночь... Хотя вообще-то... Не обязательно было так торопиться… Книгу ведь и так никто не отбирал… Нет, приятно, не то слово, право же... Я ведь ее, прямо как дитя, девять месяцев вынашивала, да и рожала столько же… и потом ночами не спала, до утра просиживала над ней... Любовалась... Гадала, какой будет ее дальнейшая судьба... Понравится ли она людям? Не обидит ли ее какой-нибудь злобный тролль? Придется ли ко двору столичного журнала? Или проведет жизнь во тьме архива? Болела душа за нее. Улучшала текст: писала, переписывала, вновь исправляла… А эта видите ли, прямо раз — и проглотила … За одну ночь… Я год работала, а она… Тоже мне ударница скоростного чтения… Да ты, видать, и в смысл особо не вдумывалась…»

Хотя, судя по книгам, Марианна Борисовна — я с ней лично не знаком, к сожалению, — так вот, судя по книгам, она о людях плохо не думает. Вообще! Создается такое впечатление. Не думает плохо... Не сердится на них, не раздражается... Этого, конечно, не может быть. Люди раздражают всех. Некоторые особенно сильно раздражают. И автора «Персеид», уверен, тоже. Ведь она — пусть даже необыкновенно светлый — но все-таки человек, и ее люди тоже иногда и обижают, и огорчают, и раздражают, изредка, но бывает… Не может же быть иначе. Но при этом она каким-то сказочным образом умудряется их простить, вернее, понять… Или оправдать… Даже очень-очень плохих людей, нехороших… Это тоже дар божий, которым пользуется один из тысячи. Дар был дан всем, однако не всем он по силам, многим не по душе, а кое-кто, дабы использовать дар других себе во благо, свой дар вывернул наизнанку — выверни «дар» станешь «рад».

А Гончарова, напротив, делится радостью со всеми. Ну, то есть, не сама Гончарова. Сама она только хотела бы делиться радостью и счастьем со всеми без разбора, и с хорошими и с плохими...

Впрочем, нет. Я в корне не прав! Я же чувствую, для Гончаровой, как и для Сергея Довлатова, которого она искренне любит (это понятно из ее текстов), нет людей плохих или хороших. Да и быть не может, если ты разбираешься в жизни. Если умеешь быть к людям внимательным. Гончарова (уверен, что из скромности она это будет отрицать) в полной мере обладает житейской мудростью и внимательным отношением к живым существам, в число которых входят и люди. Как по мне, не все и не всегда. Но Гончарова добрее меня, она способна искренне и любить людей, и верить в них, и — главное —верить, что самое доброе в них в конце концов возьмет верх...

Да... Ее книги читаются легко и поэтому быстро… Но советую не спешить. Вы рискуете пропустить много важного… А если поддадитесь легкости ее повествования, не можете остановиться — перечитывайте, умоляю… Не пропустите такие строки как: «Ничто так не говорит о людях, как отношение к ним животных. Стали бы доверять аисты людям, если бы они были плохие? Злые, коварные?»

Эти же слова можно отнести и к одному человеку. Скажем, к самой Гончаровой. А ведь животные, я так понял, души в ней не чают. Любят ее. А уж как она их любит. И не просто любит. Она их уважает. В каждой зверушке умудряется увидеть Личность. Тут, черт возьми, не в каждом человеке личность увидеть можно! То ли личность мелковата, то ли у меня зрение слабее, чем у Гончаровой. Вот она пишет о собачке Дуне: «Зеркала у Дуни нет, чтобы оценить свою красоту, размеры, а поскольку воспитывает ее гигантский пес-лайка Амур, Дуня уверена, что она тоже большая, лохматая, грозная и сильно породистая. А на самом деле по двору бегает черная туфля с белым бантиком примерно тридцать пятого размера, носится и пищит». И ведь видишь прямо это потешное дите четвероногое. С каким вниманием надо наблюдать за своими питомцами, чтобы в какой-то момент услышать их речь? «Амур лежит на крыше будки на террасе — своей дневной резиденции, по-королевски свесив кисти лап, если можно так сказать, наблюдает за всем этим и вдруг зевает с подвывом.

Дуня подбегает, задрав голову, вся лучится от радости, повизгивает, потявкивает, семенит всеми четырьмя карандашиками, от восхищения теряет над собой контроль и равновесие, валится на один бок, вскакивает:

— Вы что-то сказали, мой прекрасный великий господин? О, прекрасный великий господин?

Амур величественно поводит носом, вздыхает и в сторону:

— Д-д-дурочка!..»

Как превосходно! Так мило, что даже я невольно улыбаюсь... Юные натуралисты так не любили зверей, как она. Гончарову можно записать в писатели-анималисты, но столь же талантливо она очеловечивает куклу... И даже некоторым (явно неприятным) людям она очеловечивает их животные личины... Скажем, одного явного «сексота», жадного, подлого, но трусливого, она очеловечила до того, что его уже и не презираешь, а лишь смеешься и даже чуточку его жалеешь, нелепого, жалкого, смешного... И соседку злобную почти понимаешь, и почти не сердишься на нее, а лишь с улыбкой удивляешься вместе с автором: ну как так можно, мол… Гончарова заряжает добротой, но не святой простотой и глуповатой наивностью, напротив, мудрой добротой и каким-то всепониманием... Так что читать ее все равно что брать уроки внимания, доброты, искренности... Можно и залпом выпить бальзам, настроенный на целебных травах, но лучше — в день по столовой ложке. По главе в день перед сном... Это рекомендации... Но... Я-то знаю, как тяжело следовать рекомендациям врача. Да я и сам прочел книгу за два дня. Но я не идеал, лишь знаю дорогу к идеалу... Думаю, что знаю… Иду впотьмах… Но точно знаю, что думаю! Уже немало! Пока иду, ищу, то нахожу, то теряю… Нащупываю…

 

В бледно-розовом детстве я, помню, прочитал в какой-то книге, испорченной до тошноты идеологией и нездоровой пропагандой, что Зоя Космодемьянская, когда была еще юной пионеркой, заставляла себя, воспитывая силу воли, откладывать книгу именно тогда, когда в ней начиналось самое интересное. Вот какой характер был у Зои. Стальной характер. И время стальное — сталинское. С раннего детства девочка была волевой. Представляете? В романе самое интересное начинается — а она раз, книгу в сторону и на сбор металлолома шурует. «Гвозди бы делать из этих людей»… С детства в крови мазохизм… Тьфу! Я хотел сказать, марксизм... марксизм-ленинизм-сатанизм... Да ну что ж такое! Подсознание вылазит... Сталинизм, конечно!

Вот, что за человек я такой? Ради красного словца, ради сомнительной шутки самое святое готов обсмеять! Да, святое! Не удивляйтесь! В детстве я верил! Верил, что мы живем в самой счастливой стране. Верил, что Ленин был самый добрый… и люди у нас в стране сплошь хорошие... А там, на западе, сплошь жадные, злые и кровожадные... В коммунизм как во всеобщее счастье верил… Верил в Мальчиша-Кибальчиша! И в подвиги верил! Гапоненко… Зоя Космодемьянская... Павлик Морозов... Когда меня не приняли в пионеры из-за плохого поведения и двойки в четверти по алгебре, я плакал стограммовыми слезами, горючими... Нет, не так! Для начала меня мать отлупила велосипедной цепью, а уж затем я рыдал. Но пионером быть действительно хотел и в советской власти не сомневался, верил в нее. Правда, ужас как не повезло. Практически все, во что я верил когда-то, рухнуло в одночасье...

Героиня повести «Персеиды» счастливее меня — она искренне верит в то же, во что поверила всей душой некогда в глубоком детстве. (Не в марксизм-ленинизм, конечно!) И сумела пронести свою веру по жизни. По вере ей и воздается. Живет счастливо, хотя, вроде бы, никаким материальным благосостоянием не обеспечена, а живет как в сказке...

Я же не могу представить, с каких пор я… Стоп! Речь не обо мне! К чему я вообще вел? Да пока ни к чему! Просто рассказал, что Космодемьянская могла отложить книгу на самом интересном месте… Было бы уместно посоветовать вам так же поступать с повестью «Персеиды», но тогда бы вам — не преувеличиваю — пришлось бы откладывать книгу каждые две-три страницы. Это при том, что интерес подогревается не благодаря лихо закрученному сюжету или постоянно сменяющим друг друга интригам. В чем же секрет успеха? В чем тайна нашего пристального внимания? А вот я спешить не стану. Уж я-то потяну интригу… Хотя уже всякому ясно, основная тайна в личности автора...

 

Вернемся лучше к моей ненормальности! К тому же она помогла разгадать секрет волшебства. Итак, в чем моя странность?..

Вот ознакомился я с повестью «Персеиды». Получил массу удовольствия от столь приятного знакомства с добрым, ясным, ироничным, мудрым и в то же время по-детски наивным миром настоящего художника. В очередной раз подивился тому, что о хороших писателях, наших современниках, мы узнаем редко и случайно. Поразился тому, что кто-то еще способен в рамках классических норм писать прозу живым и ясным языком, быть собой, а не жалкой пародией на свое лживое представление о себе! Дальше — больше! Задумался о том, нужна ли сейчас народным массам, будет ли замечена и оценена по достоинству, книга, не содержащая в себе насилия, секса и грязи, всего того, чем привычно напичканы современные книги, фильмы, хроники новостей? С удивлением обнаружил, что мне давно не попадались в руки творения нашего времени, после которых не возникало бы стойкого желания наложить на себя руки или вцепиться ими в горло того, кто умудрился своим так называемым художественным произведением очернить, опошлить, осквернить и загадить все, что ни попадало в поле его внимания? (Это если мне еще хватало сил и воли следить за неловкими потугами неуклюжего и обрюзгшего повествования, украшенного сверкающей бижутерией из цинизма и дешевого эпатажа, или если я не уставал от долгой, заунывной, однообразной, порой маловразумительной речи окололитературного бича, который постоянно сует себе в рот всякие объедки от вчерашнего пира: заумь, контаминации, ассоциации, аллитерации… В ход идет все, кроме здравого смысла!) Настоящий художник никогда не копирует мир, он творит собственный! Да так искусно, так мастерски, что с первого взгляда и не отличишь!

Коротко говоря, мне было что сказать нашему современнику о чудесном мире, созданном Гончаровой, о мире и о его творце. «Коротко говоря» — сказать надо было много. Казалось бы, встань и иди. То есть сядь и пиши. Ничуть не бывало. Вместо этого я полез в Интернет и ограбил бедного автора, подарившего мне столько эстетических и духовных наслаждений, ограбил того, кто безвозмездно дал мне пищу для ума и бальзам для души…

Неблагодарный я! И ведь рука не дрогнула, когда я совершал преступление, то бишь, совершенно бесплатно скачал с пиратского ресурса еще три книги Гончаровой. Ни стыда, ни совести. Лишь бы «на халяву»! Казалось бы, сам же писатель. Сам же неоднократно печально констатировал тот безутешный факт, что прожить на литературные заработки способно лишь какое-нибудь эфемерное существо, питающееся надеждами на будущее и читательским восхищением в настоящем; сам же в пьяном угаре бил себя лапой во впалую грудь и чуть не плача от жалости к себе, цитировал того, кто на литературные заработки содержал три семьи, купил автомобиль и норковую шубу для своей Музы: «Мне и рубля не накопили строчки!» Сам же, чтобы писать, не задумываясь о завтрашнем дне и хлебе насущном, вынужден время от времени сниматься в каком-нибудь дешевом теледерьме или веселить пьяное быдло эстрадными монологами в ночном клубе. И вот я, собрат, литератор, азартно радовался, получив три книги в свое распоряжение, не потратив ни копейки, при этом вместо проклятий посылал в космос эмоциональные импульсы в виде нейтральных пожеланий долгих лет пиратам интеллектуальной собственности. Так вот, сейчас мне совестно признаваться в содеянном. Я из последних сил ищу себе оправдания. Мол, не корысти ради, мол, аз есть грешен, житие мое, сколько взял, столько и верну и сверх того поделюсь с Гончаровой одним важным открытием о ней самой. С ней поделюсь и с ее читателями. То есть почитателями. Поскольку пишет она настолько очаровательно, настолько увлекательно и доступно, что все, кто ее начинает читать, то бишь, все читатели, в большинстве своем автоматически становятся почитателями ее творчества.

Сюжетная композиция повести «Персеиды» незамысловата, а говоря откровенно, проста до гениальности. Но это не воровство, хотя сама идея, уверен, заимствована у жизни.

Фабула такова: маленькая девочка росла в сказочной атмосфере любви и добра, душевной гармонии. Детей обычно учат смотреть под ноги, а ее учили почаще смотреть на небо. В небе красота, глубина, мудрость, Бог и звезды, чудеса… Когда звезда падает, она вовсе не падает, она, может, летит мимо. А то и хуже того …Сгорает... А свет от нее летит к нам, но тухнет, сверкнув на прощание особенно ярко... Однако же люди-то говорят, что она падает... Если же загадать желание, пока видишь свет этой падающей звезды, то оно, желание, сбудется, и тогда будет счастье.…

Главная героиня — наивная и добрая чудачка — с раннего детства искренне верит, что желание человека, озвученное во время того, как падает звезда, любое, самое-пресамое невероятное, сбудется всенепременно. Героиня не только верит в чудеса, но и ежегодно убеждается в том, что сие поверье, внушенное ей еще в юные годы бабушкой, всегда исполняется. Когда эта некогда маленькая девочка, бабушкина внучка, доросла до появления своих внуков, вера уже давно превратилась в проверенное опытом знание: любые желания исполняются.

 

У Гончаровой вообще не бывает сложных разноплановых и переплетенных между собой линий, из которых состоит крепкий сюжет с крутыми поворотами и неожиданным финалом. Грубо говоря, происходящее в книге вообще не имеет сюжета в привычном понимании этого слова.

Убедитесь сами! «Персеиды». Женщина лезет на крышу и проводит на ней всю ночь, размышляя, вспоминая, загадывая желания свои и чужие, мечтая, фантазируя…

Бессонную ночь проводит и героиня книги «В ожидании конца света». Она сидит возле безмятежно спящего мужа и, пережидая обещанный в календаре майя апокалипсис, вспоминает всякие случаи из жизни: забавные, смешные, грустные, трагические, в общем, разные истории… Она до утра сидит и, беспокоясь о родных, о близких и дальних, вспоминает, размышляет, мечтает, молится…

В третьей книге главная героиня просто едет из пункта А в пункт Б, в дороге она наблюдает, вспоминает, размышляет, мечтает и т. п.

Просто главная героиня всех книг Гончаровой — прирожденная рассказчица. Одна рассказанная история тянет за собой другую увлекательную историю, в середине которой может (к примеру) появиться забавный персонаж, поведавший забавный случай, о котором внимательная рассказчица спустя несколько историй обязательно вспомнит и расскажет историю его жизни, после которой придется рассказать историю их знакомства, и эта история плавно перетечет в историю ее родителей, одной их ссоры и примирения, состоявшегося благодаря ее сестре, встретившей любимого мужчину, попавшего в одну поучительную историю, за которой последует другая, третья...

Так что же это — сборник простых и незамысловатых случаев, связанных личностью героя? Нет, тут что-то большее. А истории уже вышли за границы простого анекдота. Порой это целые судьбы в одном абзаце: «На следующий день оставшихся в живых евреев закрыли в подвале синагоги. Никто не разбирался, почему одних уничтожили сразу, других закрыли. Ну не было логики в их поведении, не было! Этих, закрытых в подвале синагоги, было тридцать семь человек взрослых и две девочки. Пишу буквами: тридцать семь. Тридцать семь синагог по всему миру поставила потом за свою долгую жизнь одна из этих девочек. В ту ночь те самые согнанные в подвал синагоги евреи собрали все золото и серебро, которое было у них с собой, и подкупили конвоира. И тот отпустил девочек. Одной было семь лет, второй двенадцать. На следующее утро пленные были расстреляны, небрежно… Земля дышала потом долго, говорили старики. Ходила там земля».

Эта история из жизни. Она не придумана, но поверить в нее невозможно. И представить немыслимо. Но это было! А автор рассказывает не только то, что знает, но и то, чего не может понять. А как такое можно понять?

«Там в центре раввин жил. Растил семь дочерей. Как было принято, помогал всем: соседям, знакомым, да и всем, кто приходил или в синагогу, или прямо к нему домой, всем, кто просил. Еще румынские войска не вошли, только слухи пошли об их наступлении, а соседи уже закололи всех. Девочек. Раввина. Раббанит. Вилами.

Как понять, как это понять, как понять?...»

Это трудно понять. И принять невозможно. Но авторская проза именно потому так и названа, что автор все пропускает через себя. К нам придет и в нас останется лишь то, что автор пропустит через себя. А ведь порой это куда более мучительно, чем просто читать об этом. Это мучительно больно...

«Мне часто снится сон, что я в длинном сером платье, в платке поверх длинных черных волос, заплетенных в косу, босая, убегаю от кого-то и прячу у себя чьих-то маленьких детей. Я боюсь, чтобы дети не заплакали от голода или усталости. Чтобы нас не нашли. Я спешно поднимаюсь в убежище по лестнице с хрупкими опасными гнилыми перекладинами, с провалами, открывающими страшную пустую высоту внизу под ногами, почти бегу, прижимая к груди маленького мальчика, держа за руку девочку постарше. А потом стою с ними, с этими детьми, у быстрой горной реки, а по зеленому склону от древней полуразрушенной деревянной мельницы, равнодушно стоящей на вершине холма, уверенно, пружинисто шагая, спускаются люди с повязками на рукавах обычных поношенных пиджаков, в нечищеных сапогах. И каждый придерживает левой рукой автомат у себя на плече. Они ускоряют шаг, показывая на нас с детьми пальцами. Бежать мне некуда. Последнее, что я вижу, — серый от пыли сапог с опавшим по ноге растрескавшимся голенищем. И в панике я всегда просыпаюсь. А руки мои еще долго помнят потную ладошку девочки и тугую тяжесть мальчика.

Почему мне снится этот чужой сон? Что в моем доме принимает, как антенна, этот повторяющийся, ужасный, заблудившийся в космосе сон?..»

И вот первый ключ к разгадке. Часто героиня просит о чем-то или что-то спрашивает у мироздания, чтобы затем поведать об этом нам, читателям, но, возможно, и мироздание о чем-то спрашивает нас, читателей, людей, спрашивает или пытается нам что-то важное поведать через автора или через героиню. Ведь героиня как-то знакомо привлекательна и мила... Ей веришь, доверяешь ей... И как-то парадоксально в ней уживаются мудрое и наивное, горькое и смешное... Героиня — вот кто удерживает наше внимание. Мы не только следим за ней, но и глядим на мир ее глазами, поэтому мир так необыкновенно удивителен, хотя вроде бы знаком, ведь он тот же, в котором проживаем и мы, и все-таки он другой. Совсем другой. Потому как она другая, неизменная героиня всех ее книг. Героиня и рассказчик... Кто ты?! Я тебя знаю. Кто ты? И отчего ты не такая, как мы? Ты другая... Но я тебя знаю... Я тебя помню...

 

Серьезный критик, опытный профессионал с высшим филологическим образованием строго придерживается при написании статьи традиционных форм: сухим научным языком обозначив в первых же строках главную тему, он, не отходя от нее далеко, медленно движется от завязки вдоль по развитию сюжета через яркую кульминацию к развязке и далее навстречу финальному выводу.

Модный и современный критик презирает всяческие правила и каноны, пишет свободно, небрежно, в манере ЖЖ или потока сознания, откровенно пиарит себя, щедро сыплет цитатами, всегда и намеренно открыто и нагло склонен к яркому эпатажу и к оригинальным, часто скандальным, неожиданным интерпретациям.

Продажный критик взвешивает каждое слово на вес золота, дозирует степень лжи так, чтобы на литр похвального сиропа шла ложка правдивого дегтя. Для пущей конспирации.

К счастью, я вообще не критик. Я и сам худо-бедно, но умею писать художественные тексты. И всерьез назвать меня серьезным могут только те, кто реально близок, те, что знают то, что знаю я: в улыбке мы прячем оскал, а за грохотом хохота можно услышать плач и скрежет зубовный…

Мне скучно в сотый раз ссылаться на Бахтина и Гаспарова. Я не собираюсь умничать, говорить о четырех уровнях великой прозы, о скрытой амбивалентности образов, о повествовательной динамике произведений Гончаровой, похожих на красочные сны ребенка, хотя не сказать об этом — значит умолчать о том, что скрыто под внешней, видимой стороной ее текстов, кажущихся такими простыми, так быстро и грубо сшитыми друг с другом яркими лоскутами. Я ничего не собираюсь утверждать и доказывать, я ни в чем не уверен, лишь пытаюсь разобраться в том, что мне нравится, я размышляю и делюсь плодами размышления. Так же я не хочу быть модным и вслед за всеми упоминать первую обойму имен, все ту же привычную и беспроигрышную обойму современных украинских авторов: Пелевин, Сорокин, Прилепин, Быков и… За границей который… Я против них ничего не имею. Они у всех на слуху… А Быков даже всегда на виду… Куда ни плюнь! Нет, правильно! Они заслужили! Даже тот, заграницей… Я о другом! Обойма не меняется лет 15! Почему не пополняется? Той же Гончаровой, например. У нее что ни выстрел — в десятку! Той же... Хотя, ладно, ту, скорее всего, на западе оценят, а в России за это же и обплюют с ног до головы... Или вам нужна тишина? То-то слышу упорное молчания роты критиков? Хотя это в России рота... В Украине и половины взвода не наберется... А молчание и там и там...

Ох, Алексей-Алешенька-сынок! Заносит тебя! Постарайся быть объективным! Нет никакого заговора! Первые места давно заняты, уступать их никто не собирается! Писатели не обязаны подвигаться. Им и так там, на самом Олимпе, тесно. Олимп не резиновый.

Нет, я не критик! Их и так слишком много сейчас в Украине! Аж трое! Или четверо? В общем, там места тоже все заняты!

Все правильно! Если есть литература, должна быть и критика! И литература есть. Более того. Есть хорошая добротная литература. Но о ней почти никто не знает... Ту же Гончарову в Украине не знают... Почти…

Опять это слово «почти». В седьмой раз уже мелькает. Неужели случайно? Почти… почти…

Я объясню! Нынче у нас все так… почти все так… Кругом и всюду. Украина — почти Европа. Украина почти независимая... С одной стороны, почти реформы. Хотя почти не видно никаких перемен… Но мы уже почти ничему не удивляемся… Мы уже ко всему привыкли… Ну, почти…

И, безусловно, по сравнению с ХХ веком в наше время почти никто не читает. Но литература-то есть. Люди пишут, книги издаются… И так будет всегда... Пока есть спрос, будут и предложения... Спрос есть... Почти есть... Но предложений гораздо больше... Но основная часть предложений непристойны... Или примитивны... Безусловно, есть и великие поэты и прозаики... Их ценят и чтут... Почти...

Ничего страшного! Во времена Пушкина в Российской империи не более двух процентов людей из всего населения читали книги на родном языке. Но сколько тот век подарил талантливых литераторов… Уже тогда их было много, а земля и теперь не бедна талантами, вот еще бы их отрывали почаще, то бишь не зарывали бы... Талантливых людей надо учиться ценить. Это трудно. Они, подчас, и сами себя не ценят. А если без иронии, мы могли бы… Тот же Киев способен стать столицей культуры, науки, литературы и творчества… У нас для этого все ресурсы. Бездна талантливых людей. Это если говорить теоретически. А практически мы имеем то ли бездну талантливых людей, то ли талантливых людей и перед ними сплошную бездну….

 

И все-таки об одном таком весьма одаренном человеке я собираюсь написать статью... Или эссе? А кто помнит разницу? В общем, собираюсь написать нечто... Что?! Только лишь собираюсь? Я окончательно «слетел с катушек»?

Ну конечно, это я так, разминался…

Я просто пишу в свое удовольствие, так, как пишу. Я не скован цепями долга, не связан узами дружбы, не ослеплен блеском серебра и золота… Пишу о ком хочу, что хочу и как пожелаю… К тому же меня, вероятно, прельщает, вернее, увлекает близкий мне по духу жанр, в котором творит Марианна Гончарова. Жанр этот нетипичный, оригинальный, хотя и далеко не новый, точнее, давно забытый старый. Называется «как бог на душу положит». (Вы, однако же, по моей статье об этом ее удивительном индивидуальном жанре не судите строго. Жанр «похож, да не одно и то ж — у них пшеница, а у нас рожь».) Надо вам сказать, бог кладет на душу Гончаровой аккуратно, красиво, щедро…

Загадок «почти» нет. В той же повести «Персеиды» подзаголовок интригует куда сильнее самого названия: ночная повесть, но логика такого подзаголовка быстро улавливается и вполне оправдана, ясна…. А само название понятно, а кто не слышал, тот пусть поинтересуется у всезнающего Интернета! И узнает, что Персеиды — такой мощный метеорный поток, ежегодно появляющийся в августе со стороны созвездия Персея. В повести об этом речь заходит с первых страниц… Но у повести имеется предисловие, в котором автор предупреждает: «Смешно не будет. Или будет. Не знаю. К слову сказать, никогда не ставила перед собой такой задачи». (А почему вообще должно быть или не должно быть смешно? Автор признается, что никогда не ставит перед собой цели — рассмешить читателя. И я ей верю. Такого рода потуги всегда видны, их не спрячешь, это все равно, что рожать и не тужиться. Она ведь пишет о жизни. А жизнь всегда трагикомична. Все зависит от роли, от спектакля, текста, мизансцены, партнеров… А в жизни это все меняется каждую минуту! Вот ты герой, а вот уже «злодей», а вот ты всего лишь зритель, а через минуту — бах! — трагедия, а ты всего лишь один, безымянный актер, из массовки. Такова жизнь. И таковы ее повести. А откуда ей знать, какой будет ее повесть? Да и откуда ей знать кто ты, читатель ее повести? От тебя же тоже многое зависит! Хотя какая же это повесть? Это скорее сказка на ночь. Но сказка для взрослых. Как и предыдущие ее сказки... Но такие жизненные, что и не уснуть… И не покидает тебя ощущение, словно ты и не читаешь книгу сам, а слушаешь тихий голос автора… и не хочешь засыпать… и хочешь слушать… слушать… при том, что так страшно… То страшно интересно, то страшно смешно, то страшно мило, то страшно страшно…

Однако же все это — пустая лирика. Жалкий лепет восторга. Неоправданные «ахи и охи». Пора бы объяснить, а для начала и самому понять, что именно вызывает во мне столь положительные эмоции. Хотя эмоции всегда положительны, отрицательно только отсутствие эмоций. Когда ничего тревожит, не удивляет, не волнует… Когда ты равнодушен… Когда ты мертв… Недвижим, тих и «спокоен, как — пульс покойника»… Таким «покойником» можно читать Пелевина да Сорокина: вот где сразу видно, как старательно автор «тужится», а ничего не рождается, то есть рождается НИЧЕГО или НЕЧТО, и ты понимаешь, это были не роды, а, простите, потуги иного рода.

Говоря сухим языком литературоведов, Гончаровой претит постмодернизм! Да ей не присущ и нонконформизм, авангардизм, модернизм, романтизм, соцреализм…Ей глубоко противны эти «измы». И литературные выкрутасы, претенциозные выверты ей не нужны… Даже, казалось бы, нон-фикшн она бы отвергла в качестве ярлыка! Она просто автор! Буквально с латыни — творец! И одновременно агиограф! Только описывает жизнь не святых людей, а просто людей, а под ее пером даже кошки, собаки, голуби, кролики, не то что люди, и те — святые! И то верно — все мы — божьи создания!

 

Она хороший и талантливый автор! Читаешь — все идеально!

Но будем сухо придерживаться литературного тона! Мы ведь тоже кое-чему учились! Хотя при всей классической манере, она и тут ни в какие рамки не влазит. Отчего так? Тут же вроде все предельно понятно: авторская речь чиста, правильна и незамысловата. Отсутствует какой бы то ни было пафос и вычурная патетика, слог прост, сух, тон повествования доверительный, располагает к тихой откровенной беседе... События следуют одно за другим, нас, читателей, мягко и умело переносят из одного времени в другое, но реминисценции не уводят нас в сторону, не выбивают из комфортного седла лошадки с условным именем «Сюжет», ровным аллюром несущей нас мимо колоритных жителей, о которых мы узнаем интереснейшие то подробные случаи из жизни, то случайные подробности…

Читается легко. А уж я-то знаю, какой труд и какое мастерство прячутся за подобными словопостроениями, как тщательно необходимо выстроить каждое предложение, дабы фразы складывались и подгоняли себя друг к другу, не оставляя швов и пустот на стыках. Это при том, что автор стремительно ведет за собой читателя от одной истории другой, от второй к третьей и так до бесконечности, успевая скупыми точными штрихами набросать яркие портреты десятков персонажей, с которыми приключаются всякие житейские случаи… Здесь нет четкого (да и нечеткого тоже, никакого) деления героев на плохих и хороших, на положительных и отрицательных, они ведь живые, у каждого из них, равно как и у каждого из нас, есть и свои слабости, и свои недостатки, но есть и достоинства. А для не совсем этичных поступков действующих лиц автор всегда старательно подыскивает смягчающие обстоятельства… А если не получается, то быстрой скороговоркой уводит нас от такого поступка «неприятного» человека в сторону смеха, а смеющийся человек становится добрее, мягче, терпимее к чужим недостаткам… Не правда ли?

Но чаще она сама находит объяснение всему отрицательному, и это тут же позитивно сказывается на нашем отношении к отдельным недостаткам нашего мира, общества, рода, вида…

Просто Гончарова не только умело и ярко рисует нам облик того, о ком она собирается поведать нечто интересное, но и мастерски проникает в его психологическое нутро…

А как умело она передает прямую речь того или иного персонажа! Вот послушайте, и перед вашим взором предстанет, как живая, односельчанка главной героини, старушка Поликарповна:

«А эти сериалы… Я уже и не знаю, где хто от кого беременный, позапутывали, а тот, от кого все беременные, он же во всех сериалах шмыгает туда-сюда! А-ха-ха! Не уследишь за им, я уже и сама скоро буду от ево беременная. А-ха-ха!

И что, от смари — я ж так и знала, этого мерзавца, таво, в костюме — пинжак в елочку, бруки, — ну таво, точно прикончат в десятой серии… Почему-почему… Так он вже в первой серии ходил из дохлым лицом. И так торопился слова свои говорить, ничо не понятно — тыр-тыр-тыр! — так спешил, так спешил! И я сразу сказала: не жилец. И точно!»

 

Итак, ночная повесть… С речью, бегущей к нам навстречу, в самое сердце, словно мягкая волна по лунной дорожке…

Гончарова, как всегда, в своих художественных картинах демонстрирует себя и как великолепный живописец: ей удаются портреты, как групповые, так и одиночные, пейзажи, как городские, так и загородные, натюрморты, анималистика, картины сюжетные, исторические, и дух захватывает от того, с какой легкостью она, когда того требуют обстоятельства, умело использует любую нужную манеру — от шаржа и карикатуры до импрессионизма и сюрреализма. Она все умеет, но форма в ее прозе всегда работает только на содержание, никогда — наоборот. И донести до читателя содержание ей важней, чем удивить формой.

Словом, понятно, что это она идет навстречу читателю, помогает ему. Так как считается с ним! Уважает его!

Если вы хотите пить, вас измучила жажда, вам нужна вода, то вам плевать, какой формы, равно и то из какого материала создан сосуд. Вам нужна холодная, чистая, богатая минералами вода, в удобной для питья посуде. Так вот Гончарова подбирает посуду адекватно предлагаемому напитку. Молоко приносит в кувшине, старое вино в бутылке, мед в бочке… Она не издевается над нами, не эпатирует нас, не затуманивает искусственно смысл, особенно, когда его нет…

Она легко и быстро погружает нас в атмосферу предлагаемых обстоятельств, и мы можем, без лишнего напряжения, следить за действующими лицами….

«Персеиды» — ночная повесть, но какая яркая ночь в этой повести…

Имеется дом с крышей, сидя ночью на которой можно наблюдать звездопад. И героиня предлагает всем желающим исполнение желаний, она согласна стать добровольным посредником между ними и космосом: переписав на листик желания друзей и подруг, а также вообще всех, кто нуждается в чуде, героиня сидит на крыше и наблюдает звездный дождь, зачитывая желания знакомых, малознакомых и совсем не знакомых людей. Желания простые, понятные, человеческие… Кто-то просит, чтобы его сын наконец-то выздоровел, смог бы, как и другие дети, ходить, бегать… Кто-то просит повышения по службе… Кто-то очень просит, чтобы его ребенок, сейчас солдат, вернулся домой живым и невредимым… Многие просят любви… Любви всегда всем не хватает, но кому-то особенно сильно, до такой степени, что он (она) готов поверить во что угодно и попросить ее у неба…

 

Боги, мои боги! Люди! Человеки! Не могу! Не способен! Меня, наверное, подставили! Увы, я не в силах передать вам, сколько доброты, сколько тепла и света несет в себе вот хотя бы эта ночная повесть Гончаровой. Что уж браться говорить о ее творчестве в целом?

Помню, дочитав книгу, я, стареющий циник, завистливо-тоскливо подумал: надо же, а есть, оказывается, все-таки в нашем грешном страшном мире — все-таки есть еще такие душевно чистые, добрые, порядочные, благородные, светлые люди.

А ведь когда-то и я был таким. Или хотел бы быть? Но не удалось…. А тут вот вдруг стал! На короткое время! Благодаря Этой Книге СТАЛ… ну хотя бы немножко… ПРОСВЕТЛЕННЫМ! Чем не действие того самого катарсиса?

В этом ее заслуга как писателя. Но, отчасти и моя, верно? Один мудрый прозаик ведь как учил? Помните? «Каждому из личного опыта известно ощущение, что писатель теми или иными словами или произведением в целом выразил наши сокровенные мысли и чувства, которые мы не умели так совершенно выразить сами. Самовыражение посредством художественного произведения оказывается, таким образом, уделом не единиц — авторов, а миллионов — читателей».

Мы сами себя сделали чуточку лучше, Гончарова просто нам помогла. А мы ей помогли тем, что прочитали. Она нам, а мы — ей. И вот уже всякий читатель отчасти соавтор. Вместе мы сделали невероятное. Улучшили себя! А если каждый станет чуть лучше, кому от этого будет хуже?

Так можно и на самом деле поверить, что искусство способно сделать мир лучше!

 

Но личность автора не давала мне покоя. А может, она не такая? Но она не может нас обманывать... Она сама обманется скорее... Я же чувствую! Тут не только опыт, интуиция, знаете ли…

Чары… Сказка… Все не так, как мы привыкли… Ну конечно! Мне казалось, я почти определил ее архетип… Всем помогает, спешит на помощь, за всех переживает… Никогда не унывает, а унывая, не отчаивается… И не перестает удивляться этому миру… И удивлять своим поведением…

Так-так-так-так…

Правильно, но если архетип есть условная модель, то мы сами себя всегда оцениваем по-другому, и мы не видим себя такими, какие мы есть, да и качества наши истинные часто прячутся от нас, проявляя себя в фантазиях и обнаруживаясь через символы. Или в критической ситуации, когда мы ведем себя не так, как нас воспитали и как мы привыкли, а как само собой получается... А каждый режиссер помнит завет Станиславского: «Ищи в хорошем плохое, а в плохом хорошее». И не только потому, что это придает объем любому картонному персонажу, и не только потому, что «весь мир — театр, а женщины с мужчинами — актеры», нет, мы не стремимся кого-то обмануть и выдать себя за другого, мы, подсознательно, а единицы — сознательно, нарочно и умышленно, просто глубже прячем в себе того, кто нам ближе. Ведь зачастую в человеке совмещено два архетипа, один из которых доминирует над вторым. Но сильный, как по мне, руководит изнутри тем, за кого прячется. Стоп! Что же, она двулична? Мы думаем, что она очаровательное, хрупкое, идеалистическое существо, а она хищная, злая мегера? Нет, зачем же такие крайности? Да и явные противоположности сложно уживаются в одном человеке, если он, конечно, не полный псих и чудовище.

То, что я говорил в самом начале, помните? Лирический герой есть наше отражение… Оно похоже на нас, но в социуме мы его не выставляем напоказ, а литература — определенная форма душевного стриптиза. Мы оголяемся, отпускаем себя, открываемся, исповедуемся… Что? Я этого еще не говорил? Значит, пришло время и мне открыться… Эссе мое хоть и критическое, но и критика, так должно быть в идеале, является частью литературы.

Вот и мне захотелось открыться больше, чем я себе обычно позволяю! Или пришло время полностью распахнуть душу? А почему нет?

Ведь я не могу быть точно уверен, что говорю сейчас не о себе, когда рассказываю вам о Марианне Гончаровой… Это нормальный процесс! Я ведь и сам писатель. И сказал же кто-то умный, что критические тексты того, кто и сам писатель, что это самый необыкновенный род критической прозы. Разбор, анализ и критика другого писателя также неумышленно становятся авторским исследованием себя, эдаким саморазбором, предметом самопознания. Но порой писатель так увлекается, что говоря о другом, описывает прежде всего себя. Вот тут надо уметь различать и разграничивать!

 

Само собой, прежде всего пишу о Гончаровой. Пишу, что называется, отпустив себя, в стиле «сплошной поток сознания на заданную тему». Поэтому, как обычно, много ухожу в сторону. Перечитал написанное и ужаснулся — сколько лишнего, ненужного, так бесстыдно много и часто перехожу с Гончаровой на себя, с себя на классиков, а от них — вновь к Марианне Борисовне. Я даже, было дело, видя, что моя вещь расползается вширь, выходя за рамки рецензии, хотел сменить жанр и озаглавить эти пятнадцать страниц размышлений так: “Критический очерк о том, как я хотел написать критический очерк о повести Гончаровой «Персеиды»“. А все потому, что моим размышлениям не хватало главной идеи! Была задача, был смысл, были важные мысли, было восхищение ее талантом и желание этим восхищением поделиться, но не было центральной идеи. Когда есть идея (о ней, кстати, можно и не писать!), она задает любому произведению тон, настроение, темп, ритм, направление развития и точный смысл. Чаще всего мы пишем безыдейно, пишем так, как дрался Портос («Я дерусь, потому что я дерусь!»), но идея всегда есть, просто мы ее еще не знаем. Часто мы можем ее сформулировать, как говорится, лишь задним числом, постфактум, а еще чаще ее нам объясняют наши читатели или наши критики. Но она всегда есть! А если она открывается автору изначально, он тогда творит осознанно Великую Вещь — так ему кажется! — а в результате получает или Шедевр, или Полную… О, эвфемизм мне в помощь!.. Полную ерунду. Имея идею, Моцарт писал «Реквием», а Горький — «Мать»... Оба имели ИДЕЮ, но первый сотворил музыкально-духовный МОНУМЕНТ, а второй соорудил грубый постамент, то есть — буквально — «место для ног»... Правда, наверное, я не слишком удачное подобрал слово — «идея»... Скорее некое внутреннее зерно вещи. Ядро! Не важно! Суть в том, что, исписав чертову дюжину страниц, я не мог понять, что ценно в моих высоких оценках, в моих находках и разборах, а что не имеет никакого значения. Что важно, а что второстепенно, а то и вообще неуместно... Чего-то мне не хватало... И вдруг! Это прямо магия! Магия творческого поиска! Случилось! Озарение! Не иначе!

В чем основная прелесть всех книг Гончаровой? Книги ведь хоть и очень похожи друг на друга, но абсолютно разные. И при этом — заметьте! — эти разные книги нам нравятся. Что-то больше, что-то меньше, но каждая книга нам нравится. Почему? Ответ прост. Но простой ответ потянул за собой следующий вопрос, а ответ на следующий вопрос тянул за собой следующий, и так я, находя простые, очевидные совершенно ответы на самые легкие, почти банальные вопросы, пришел к оригинальному и поразительному выводу. Я совершил открытие, не меньше. Нет, открытие еще впереди! Но я нашел ключик к пониманию ее жизни и творчества. Так мне кажется! Я почти уверен! (Хотя обычно не уверен даже в том, что живу, а не вижу кошмар о моей неудавшейся жизни!) Этот ключик и будет моим подарком… И он стал основной идеей моего эссе. Теперь я могу установить центральный стержень моих писаний и нанизывать на него большие и малые кружочки моих записок о Гончаровой. Что-то лишнее я все равно, даже понимая теперь всю ненужность этого лишнего, оставлю, но многое придется выбросить, ибо оно категорически не встраивается в и без того нестройную конструкцию моего эссе...

Вот так забегая вперед и возвращаясь назад, размышляя о той, чьи произведения пытался, как Сальери музыку, разобрать на математические формулы, на мелкие молекулы, дабы понять, в чем прелесть и очарование ее книг, я вдруг решил написать ей лично. Решил и все, не смог удержаться!

 

«Здравствуйте, многоуважаемая Марианна! (Добавить «Борисовна» требует элементарное воспитание, но не поворачивается язык, настолько Вы молодо выглядите!)

Давно хотел познакомиться, но моя тактичность, под маской которой наверняка скрывается элементарная нерешительность, не позволяла мне до сих пор сделать первый шаг! Надеялся, что когда-нибудь судьба сама сведет. Ну, может, опять же, когда-нибудь нас кто-то представит друг другу. Ну, на крайний случай, Вы напишете мне. В наше время женщины стали мужественней, а в мужчинах все чаще проклевывается женское начало. Психологи утверждают, что нынешние мужчины ведут себя так, поскольку росли без отцов, раздавленные культом матери-одиночки. Не могу с этим объяснением согласиться. Дети войны тоже росли в период тотальной безотцовщины, но это привело лишь к некоторой инфантильности мужчин, а не к стиранию ярких различий между полами, хуже того — обмену свойствами и манерами и, как следствие, — к тому, что огромное число людей меняет не только сексуальную ориентацию, но и пол. Стоп! Куда-то меня понесло в сторону! Я по натуре своей больше скромный молчун, незаметный, угрюмый, тихий интроверт. Но в хорошем настроении и в хорошей компании я расхожусь и превращаюсь в яркого, говорливого, неугомонного экстраверта. Но это в жизни, в прямом эфире, онлайн… А вот в эпистолярном жанре, особенно если пишу вот так, без черновика, тогда все зависит от ситуации. С незнакомыми я сух и краток. Не я, а мой стиль письма. А с товарищами или добрыми знакомыми общаюсь свободно и легко. В результате чего бесконтрольное, неуправляемое и непредсказуемое поведение письма увлекает меня настолько, что я то серьезен, то шучу, то и сам не пойму, «когда где какой»… А Вам, кстати, я пишу как старой знакомой, поскольку прочел кучу Ваших книг… Но главная проблема в том, что меня частенько заносит: хочу лишь коротко и серьезно поблагодарить, написать короткий комментарий, а начинаю философствовать или фонтанировать бог знает чем… Вот как теперь! И это опять же говорит о том, что после прочтения стольких Ваших книг и статей Вы мне стали ближе и родней, чем это есть в реальности. Ведь формально мы почти не знакомы, хотя имеем массу общих контактов и, подозреваю, массу общих интересов. Мне даже кажется, мы очень похожи. Оба пишем. Оба предпочитаем «телеграфный стиль». Не выносим длинных цветасто-пестрых периодов. Имеем склонность к иронии, сверх того, к самоиронии. Оба получили «Русскую Премию». Любим Одессу! Наши предки оттуда родом. У Вас — бабушка и дедушка, у меня дедушка был коренным одесситом. Вас в Одессе знают и любят, Вы почти что родились в Одессе, а я в Одессе был зачат, буквально у самого моря (да простит меня моя покойная матушка за разглашение таких интимных подробностей). Вы любите животных, как и я, но сильнее и безграничнее… Вы играли в театре, были (и, кажется, остаетесь и поныне) художественным руководителем независимого театра, а я до сих пор являюсь ведущим актером театра импровизации «Черный квадрат», чем и зарабатываю себе на хлеб, дабы иметь возможность писать исключительно что и как хочу не ради денег, а по зову души, не заботясь о том, понравится ли это редакторам, издателям, публике и критикам, или не понравится. (Кстати, благодаря тому, что я такой несколько неуправляемый культурный раздолбай в литературе, издателям и редакторам вроде бы чаще нравятся мои опусы, читателям вроде тоже — они мне часто пишут, а критикам вроде нет — они, во всяком случае, почти и не пишут ни мне, ни обо мне… [Быков, правда, — тот самый Быков! — написал мне, что я «умен, образован, обладаю навыками наблюдения и самонаблюдения, но все губит вторичность темы». Имеется в виду, что я пишу о том, о чем до меня уже много раз писали. Бог с ним, с Быковым! Как он не понимает, что ОБО ВСЕМ уже давно все написали. И теперь главное не столько о чем, сколько — как!] И меня это почти устраивает…) Словом, мне кажется, мы родственные души! И мы оба немного чокнутые! Не обижайтесь, я пишу искренне, как думаю! Мы явно ненормальные: нормальные не станут так самозабвенно заниматься тем, что не приносит стабильного дохода.

Но есть между нами и различие! Вы более гуманны, а я скорее мизантроп. Ваш юмор добр, мой, наверное, жесток… У Вас, наверное, много друзей… У меня больше врагов… И даже сумасшедшие мы по-разному. Вы ближе к шизофреникам, как и большинство талантливых людей, я же — типичный параноик…

Я очень надеюсь, что не обижаю Вас своими «шуточками»… Я ведь как Чендлер из сериала «Друзья»: когда волнуюсь, тоже много шучу, хотя признаю, что мое остроумие часто бывает неуместным… Просто я верю, что Господь одарил нас юмором, чтобы приблизить к себе. Ведь мы сделаны по его образу и подобию. Вряд ли имелась в виду только внешняя оболочка, наверняка тут и разум, и чувства… А юмор в табели о рангах человеческих чувств, думаю, занимает не самое последнее место … У тиранов, маньяков, садистов и всех прочих звероподобных существ юмора нет или он находится на очень примитивном уровне… Юмор, как и поэзия, а равно и музыка — язык богов и ангелов… Так мне кажется… Ладно! Заговорился! Утомил Вас уже, должно быть?

Очень рад нашему — пусть пока виртуальному — знакомству! Вы знаете, мне доверили написать статью о Вашей книге. Нет, не доверили, а просто спросили, а не хочу ли я написать рецензию на книгу талантливого автора современной прозы. Я ответил: «Как-то неудобно писать рецензии на собственные тексты». Мне сказали: «А Вы прочтите повесть «Персеиды», вдруг Вам захочется что-то, по прочтению, и другому автору сказать». А кто он — этот другой автор? Мне сообщили. И я вспомнил, что такого автора читал. И был приятно удивлен, что его (точнее, ее) повесть раз дочитал до конца. А это обо многом говорило. В Вашу пользу. И я сказал: «Настоящему литератору всегда есть что сказать о том, кто хорошо пишет. И еще больше есть сказать тому, кто пишет плохо!» Так я сказал! Ибо люблю блеснуть словом! Больше мне, кроме ранних залысин и протертых брюк, блистать особенно нечем! Но не ждите от меня дифирамбов, предупредил я. Не будем, сказали мне. И если мне не понравится, я себя насиловать не стану! Во-первых, простите, я не в моем вкусе, а во-вторых, я противник всяческого насилия. А потом я прочел Вашу книгу! А потом другие. И решил, что обязан о Вас написать. И вот пишу уже несколько суток! Мне это приятно. И для меня это честь, так как Вы единственная женщина-литератор (Тэффи не в счет), чьи работы вызывают у меня уважение и даже восторг. Но я не люблю писать «правильные» академические статьи. Если Вас моя манера письменно изъясняться покоробит, Вы скажите, я не стану продолжать. Я очень уважительно к Вам отношусь, мне бы не хотелось ненароком Вас обидеть или как-то задеть. К тому же, мне кажется, я расскажу Вам и Вашим читателям кое-что интересное и новое и о Вас и Вашем творчестве. Все! Я, собственно, написал Вам этот бред только потому, что хотел кратко поблагодарить за то, что Вы есть и за то, что Вы так пишете! Это письмо должно было быть коротким, как супружеский долг после десяти лет брака… Но что-то я разошелся… Итак, спасибо за Ваш талант!

С уважением, Курилко».

 

Это все была правда. Написал, чтобы поблагодарить. И проверить, каков будет ответ. Она ответила в тот же день:

«Какое прекрасное (чуть не написала «надгробное слово») письмо! Вы замечательный собеседник. И никакой не мизантроп. Помню, Ваша одна повесть растопила мое сердце. Рада, что и мои книги Вам по душе! Но если кто Борисовной окликнет, тому являться буду ночью, водить бровями, шморгать носом, качаться зыбко и грозить, клюкой кривою потрясая. Шепча с угрозою: Трикааарты! Ааахахаха!!!

Обнимаю. Ваш брат Маруся Гончарова».

 

Даже по этому короткому ответу видно: Гончарова поразительно похожа на свою героиню. Возможно, ей действительно столько лет, сколько сообщает бестактная Википедия, возможно, она руководит театром «Трудный возраст» и наверняка сидит часами за письменным столом и составляет из букв слова, а из слов — предложения. Но я себе ее такой слабо представляю, зато прекрасно и четко вижу, как она взбирается на крышу дома, чтобы загадывать всю ночь желания для тех, кто не имеет такой возможности. Вижу ее упрямо сидящей в зале на подоконнике, хотя строгий дядька уже неоднократно делал ей замечание. Вижу создавшей целый театр только для того, чтобы сын захотел что-то прочесть из классики… Вижу играющей с мальчишками в футбол… Вижу, как играя в «городки», она вдруг остановится и задумается… Вижу, смертельно заболев, будет придумывать себе кучу игр, и при температуре за сорок будет врать, что чувствует себя хорошо, только для того, чтобы не расстраивать доктора… Вижу сидящей за пианино, но вместо нот смотрящей в открытую книгу… Вижу всерьез разговаривающей с животными… Влюбляющейся в картинку…. Говорящей со звездами вслух… Вижу ту, что не носит очки, хотя близорука до такой степени, что все видит не таким, как мы, и в прямом смысле, и в переносном… Вижу ту, что вполне готова терпеть неприятный чесночный запах, исходящий от незнакомой попутчицы, и даже готовую проехать собственную остановку, лишь бы не будить эту попутчицу, уснувшую у нее на плече… И вижу ту, что упрямо будет отстаивать права, но не свои, а чужие… Вижу ту, что готова пожертвовать многим ради счастья других… И верить людям на слова… И вполне допускать, что кошки «начали учить ноты»… Вижу… ребенка! Девочку!

 

Девочка? Не просто девочка, а маленькая леди… Она знает, как маленькой воспитанной леди надо вести в себя в обществе, но будет спорить и со злой королевой и с недобрым вахтером…

Девочку, которая знает, что надо хорошо учиться, но не способна запомнить «таблицу умножения»…

Девочку, что любит путешествовать…

А не имея такой возможности, о путешествиях фантазировать…

Девочка с непослушной челкой…

Та, что всегда глядит на мир с любопытством, но не удивляется тому, чему удивились бы взрослые, и, удивляясь тому, к чему взрослые давно привыкли…

Я вижу маленькую, культурную и воспитанную, но непоседливую леди, которой никогда миледи не стать…

Девочку вижу ясно, но ту, что не повзрослела… или, вернее, сохранила в себе эту девчонку… Умную, благоразумную, казалось бы, добрую и воспитанную леди… но вполне способную полезть за котенком в кроличью нору и провалиться…

А падая, беспокоиться не о том, что она разобьется, а совершенно о, казалось бы, неуместных и посторонних вещах…

Что хотите мне говорите, а я знаю, что героиня прозы Гончаровой — это Алиса из Зазеркалья и Страны Чудес… И ее книги — это ее путешествие в страну взрослых…

Вы скажете, что она не так уж похожа внешне. Ну, во-первых, она изменилась, конечно. А во-вторых, мы же знаем, что рисунки в книге — это одно, как и фото автора, а образ — совсем другое! Кстати, Кэрролл, чтоб вы знали, в качестве основы «художественной» версии Алисы решил использовать не Алису Лиддел, у которой как раз были темные коротко стриженые волосы и челка на лбу. И не так ли, вслед за подругой, постриглась наша героиня в повести «Дракон из Перкалаба», носившая эту стрижку весьма долго.

Они обе — и Алиса и Маша (Мария, Марианна, Маруся) — считают себя некрасивыми и каждая может говорить со всеми, кто попадется на пути, но лучше всего ей удаются внутренние диалоги — когда она говорит сама с собой.

Обе они обожают не только путешествовать, но «слоняться» без дела. Просто ходить и разглядывать прохожих.

Она — точно Алиса! Об этом говорят ее тексты! На это сравнение наводит и интонация тех самых внутренних монологов! Такая же, как у Алисы!

Да, тексты говорят, но еще красноречивей они об этом молчат!

К примеру, Гончарова ни разу не упомянула ни себя в сравнении с Алисой, ни свою героиню!

Может, сознательно хранит эту тайну. Но скорее всего, не подозревает о ней!

Мы ведь больше всего удивляемся, когда нас кто-то со стороны сравнивает с кем-то знаменитым. Не сразу это видим, хотя другим это так явно бросается в глаза, что прямо диву даешься. А если признаем сходство, то никогда сами об этом не кричим, а лишь ждем, что нам об этом в который нас напомнят. А мы смутимся и этак деланно отмахнемся: «Да ну, какое там?»

Это если нам льстит такое сравнение, но Марианна Гончарова, наверное не признает сходства, ведь она столько раз признавалась, что не любит своего отражения. Если это так с внешними данными, то что говорить о внутреннем сходстве образов?

 

Кто внимательно читал прозу Гончаровой? А кто читал о приключениях Алисы?

Те, кто читал и то и другое, а ну-ка, угадайте, о ком я сейчас напишу:

Верит чудесам. Принимает их как данность. Верит в необходимость, целесообразность и неизбежность победы добра над злом. Честна! Но ради спасения готова пойти на невинную ложь. Обидчива! Но столь же быстро способна простить того, кто покается и пообещает измениться. Импульсивна! Легко отвлекается! Выше дисциплины для нее — свое или чужое желание. Легко нарушает правила, но склонна чтить традиции. Все хочет попробовать сама. Доверчива. Наивна. Спонтанна. Решения принимает либо на основе эмоций, либо под давлением собственной, несколько парадоксальной логики!

О ком я написал? Нет! Я написал о том, что их объединяет. Это их общая, абсолютно точная, характеристика!

Разве нет? «А? Э...Так-то, дружок, в этом-то все и дело!»

Что-то очень знакомое все время мелькало в образе главной героини. Не явно! Какие-то мелочи, штрихи… Знакомые и приятные, милые… Эти, даже не поступки, слова — не мысли, а тени других слов и поступков, делали симпатичный образ главной героини еще симпатичней, еще добрее, еще милее, прямо до очарования.

Но я долго не мог ее поймать, ведь героиня, хотя и рассказывает много о своей жизни, но наше внимание заостряет не на себе, а на окружающих ее живых существах — от большого соседского пса до «мелкого руководителя хора».

Но вот, наконец, я лицом к лицу столкнулся с архетипом героини, точнее, разглядел черты того лица.

Нет, Гончарова, скорее всего, сама не знает, кого она, когда садится сочинять, выпускает из себя погулять, попутешествовать.

Вот ей или ее героине снится преинтересный сон. А мы хоть и не учились на психоаналитиков, но помним, что еще юный Юнг подозревал (а вскоре и убедился сам), что «сны, творческая работа, фантазия и мечты людей содержат символы и идеи, которые нельзя объяснить только их личным опытом», что они являются собственностью некоего общего архетипа, к коему принадлежит этот человек — он сам или его внутреннее «я», и этих «архетипов» он насчитал штук шестнадцать. А другие — чуть больше. Но слово Гончаровой:

«И снится мне как-то ночью упоительный сон. Будто плыву я по морю, а навстречу мне плывет заяц. Ну как в кино: такой целеустремленный, суровый, нелепый заяц, уши висят по бокам унылого лица. Энергично шлепает по воде, подгребает одной передней лапой и отфыркивается. А в другой лапе держит, высоко приподняв над водой, счеты — старые бухгалтерские счеты с деревянными костяшками.

— А зачем тебе счеты? — поинтересовалась я.

— Не «тебе», а «вам», — огрызнулся заяц, продолжая шлепать по воде.

— Вам… А вас много? — завертела я головой, надеясь увидеть стаю умалишенных зайцев с бухгалтерскими счетами в лапах.

Заяц закатил свои косые глаза и прошипел:

— Где ты воспитывалась? К незнакомым людям надо обращаться на «вы»!

— А зачем вам счеты? — осторожно переспросила я, проигнорировав воспитательный момент и то, что зайца этого с натяжкой можно было назвать «люди».

— Счеты? Хм! — презрительно хмыкнул заяц. — Чтобы считать! — отрезал он и зафыркал еще энергичнее.

Мы продолжали плыть рядом, в одном направлении, и было как-то неловко молчать. Тем более я заскучала: все же это был мой сон, и, значит, я виновата в том, что он скучный.

— Э-э… А… — только заикнулась я.

— Можешь не утруждать себя светской беседой. Ты все равно ничего умного не скажешь! — оборвал меня заяц и поплыл еще быстрее, ловко перебирая свободными от счетов тремя лапами.

Плыву я рядом с этим высокомерным зайцем и думаю, какой странный мне снится сон. К чему бы это? Тем временем заяц ловким движением швыряет счеты на берег, гневно на меня взглянув, разворачивается и, фыркая и сплевывая, удаляется в открытое море.

Выплываю на берег в полном недоумении, а на берегу стоит… Фрейд, Зигмунд, в ленинском каноническом жилете. Стоит, перебирает костяшки на счетах. Ну, думаю, как кстати! И рассказываю ему, что снился мне только что заяц со счетами, грубиян, и с ушами. А Фрейд мне с ходу:

— Это к замужеству…»

И скажите мне после этого фрагмента, что я не прав?

 

Ассоциативный ряд всегда работал на руку тому, кто правильно его выстраивал. Но часто мы не можем угадать, какие ассоциации вызовет у читателя тот или иной фрагмент. Для кого-то «голубоглазый блондин» — это чуть ли не главные признаки ангельской внешности, бог Аполлон, а для кого-то — едва ли не на генетическом уровне — это враг, жестокий завоеватель, «белокурая бестия» т.н. арийской крови.

Сказки можно любить. Можно ненавидеть. Можно относиться к ним равнодушно.

Но архетип Алисы из Зазеркалья или Страны чудес не может не вызвать доверия, умиления, ощущения праздника, баловства…

Нам приятен такой герой. Ведь его проявления раздражают только людей угрюмых, самовлюбленных, злых… Только бесчувственные остолопы и слишком «сложные», много о себе возомнившие натуры примут в штыки того, кто считает, что жизнь прекрасна и удивительна, кто открыт ко всему новому, любит юмор, ценит свободу, готов экспериментировать, и всегда и во всем видит только хорошее…

— Секундочку! — воскликнет какой-нибудь мерзкий толстячок, обиженный, что был вынужден так долго кого-то слушать, вместо того, чтобы все слушали его. — Гончарова ваша что — совсем уже оторвана от жизни. В чем она видит хорошее? Как может любить людей? Чего она радуется, как психически ненормальная?..

Я его прерву, вступившись за леди:

— Если вы стараетесь ее обидеть, то напрасно торопитесь использовать психические диагнозы. Он сама написала, а я с ней полностью согласен: «есть такой закон природы — кто талантливый, тот обязательно немного чокнутый».

— Вот я и говорю, она сдурела, считая мир таким уж прекрасным. Кругом льется кровь, а она, видите ли, порхает… Люди — звери, мир — бардак и мусорник… Две трети населения страны живет в нищете… Какая, к чертям, Алиса? Какие радости? Какие чудеса?

 

В том-то и дело, в том-то и ужас… Мир, действительно, катится в тартарары… Люди зачастую действительно злые, жестокие, жадные, страшные… И сказки рассказывают только политики…

Гончарова сказки не пишет!

Но ее героиня просто принадлежит к такому типу людей, которые надеются на лучшее… И верят в то, что хороших людей намного больше… И что намного светлее станет потом, когда туман рассеется… И станет тепло, когда встанет солнце…

Алиса в Зазеркалье и в Стране Чудес и представить себе не могла, что она увидит, услышит, узнает, когда попадет в страну взрослых…

Но если Гончарова сумела сохранить в себе ребенка, то и мир сумеет сохранить в себе все хорошее — веру, любовь, надежду, дружбу, преданность, взаимовыручку, улыбку, смех…

Мир страшен! В нем теперь много смерти, крови, секса, наркотиков, лжи, коварства, насилия, предательства, оружия, мата, хамства, пошлости, грязи, тупости, зависти…

Это если смотреть с вашей точки зрения…

А героиня Гончаровой глядит на небо и утверждает, что небесная канцелярия никогда ни для кого исключений не делает. Там наверху все продумано, и для каждого есть время. Небесная канцелярия всех готова выслушать. И помочь! Там ничего и ни на ком не экономят. Хочешь солнца — «н-на тебе солнца! Хочешь звезду — н-на тебе звезду! Хочешь сирени — н-на тебе сирени!»

Мне такой взгляд не скажу более близок, но безусловно более приятен…

 

Да, Гончарова верит в чудо! А тот, кто верит, с теми чудеса и случаются! И Гончарова за такие чудеса готова благодарить… Но вы сперва узнайте, что для нее является чудом. И учитесь такие чудеса принимать с благодарностью:

«Чудо — это рождение моих детей, Боже мой, за что?! Как благодарить?!

Чудо, когда в субботу, холодным дождливым ноябрьским утром, в семь тридцать утра мой младший ребенок собирается и шагает к своему преподавателю по истории. Учиться. И не раскрывает зонт, потому что такой ураганный ветер, что может унести девочку, как Мэри Поппинс. Ничего героического. Она просто очень любит свою учительницу и ее предмет. Чудо — все мои родные и друзья, чудо — новые люди, дети, коты, собаки, птицы, ежи, приходящие в дом на правах дорогих сердцу родственников. Чудо — этот ночной снежный свет в окне, восхитительная зимняя предрождественская сказка, чудо — горящий на солнце купол храма, стоящий в пяти километрах от нашего дома, но посылающий сюда, мне, солнечных зайцев.

Чудо — жить, уважая своих читателей: и тех, кому нравятся мои книжки, и тех, кому — нет.

Жить, любя всех моих персонажей. Жить, из минуса извлекая плюс, и верить, что, как сказал кто-то мудрый, даже черная полоса может быть взлетной».

Тут уже вижу я не только умение писать, но и редкое умение правильно жить, жить чудесным образом… жить счастливо, что должно, наверное, быть нормой, жить по-человечески, по-людски…

 

Да, я уже знаю, убежден, что на мир глядит именно Алиса, или Мария, Маруся, Мыха, а вот описывает этот мир уже Марианна. И нас приглашает глядеть на мир глазами ее восторженной и неунывающей героини. Вот такое творческое сотрудничество! Отсюда и волшебство! И секрет успеха! И абсолютная гармония!

 

Однако пытливый читатель, а с ним читатель въедливый, а за ним и вредный, и скептически настроенный, словом, какое-то число читателей может справедливо полюбопытствовать: «Ну неужели у Гончаровой как у писателя нет слабых сторон? Неужели все ее тексты настолько хороши? Неужели Гончарова не совершает ошибок? Разве у этого прозаика нет недостатков?»

Дорогие мои, хорошие… Ваши вопросы уместны и своевременны. Отвечаю. Есть и слабые стороны, и некоторые промахи! Поскольку любое достоинство, если посмотреть с иной стороны, является недостатком. Поэтому все, за что хочется похвалить Гончарову, все это можно поставить ей и в упрек.

К примеру, неизменность авторской манеры повествования можно назвать нежеланием или боязнью экспериментировать и осваивать нетипичные для автора новые интонационные рисунки, расширять диапазон авторской речи…

Реалистичность и поразительный дар воссоздавать, поддерживать достоверность событий можно трактовать как неумение раздвигать горизонты фантазий.

И даже постоянное присутствие лирической героини, чья личность всегда катастрофически близка особе автора, можно обозвать чрезмерным самолюбованием и патологической нескромностью. И поставить диагноз: эгоцентризм на фоне хронического латентного нарциссизма.

Но это если нарочно стараться акцентировать внимание на том, что в достоинствах при желании можно увидеть и недостатки. Господа, при желании и на кладбище можно увидеть сплошные плюсы, а в каждом плюсе, при большом желании, можно узреть всего лишь перечеркнутый минус. Да и тогда пришлось бы слегка кривить душой, допускать натяжки или точно выяснять ту грань, после которой достоинство становится пороком, как день ночью, лето осенью, милосердие жалостью, осторожность трусостью, а простота примитивизмом…

 

Пока я писал эти заметки, вышла новая книга Гончаровой — ее первый роман с загадочным названием «Аргидава». И я хочу сказать, что после прочтения романа даже мои условные придирки полностью потеряли свою актуальность. Как выяснилось, ей удается и самое сложное для любого успешного автора, артиста, художника — не эксплуатировать собственные, вполне успешные, работающие на узнавание удачные находки и личные изобретения. Это требует смелости. И желания — не останавливаться на достигнутом, превращая собственную манеру в штамп, а экспериментировать. Но, опять же, не ради эксперимента, а исключительно, как и прежде, для более высокого и точного результата.

И вновь проглотил всю книгу в три подхода, за четыре дня примерно.

«Аргидава» — роман, насквозь пропитанный любовью и мистическим светом добра и грусти. Это все та же Маруся, но это, на мой взгляд, новый виток ее творчества. А так же превосходная попытка превзойти себя, не теряя себя, не предавая собственного голоса. Удачная попытка. Гончарова не меняется, но растет. Ее мастерство усовершенствуется настолько, что сильные яркие хода, не успевшие стать штампами, она не просто видоизменяет, она заменяет их более сложными. В результате, этот роман, не теряя легкости, присущей ее прозе, намного глубже написанных ранее вещей. А сколько новых ярких красок?! Правда, этой книгой она немного смешала мне карты в сложившимся пасьянсе моего эссе! (Но по-другому и невозможно! Истинный автор с каждым разом должен развиваться и удивлять, а иначе он начнет медленно деградировать, бесконечно повторяться. До тех пор, пока ему самому не опротивеет штамповать и копировать некогда штучные, а ныне поштучно продаваемые поделки собственных творений!). Она для меня теперь не просто замечательный талантливый писатель, она — большой писатель. Я многое передумал, но свою работу о ней уже переделывать не стану. Только что подобранным ключом к ней и ее прозе я «Аргидаву» не открою. Теперь Алиса где-то в глубине неприступной крепости. Гончарова опять проговаривается о себе, говоря о крепости. «Могущественная, властная, загадочная, никому никогда не сдавшаяся, с тихой нежной душой и крепким сердцем, бьющимся в подземельях своих гулко, ритмично через все времена. Все видящая и знающая, распознающая, кто с миром пришел, кто с войной <….> Молящая, чтобы те, кому предназначены ее знаки: человек то или дерево, собака или птица, не видимые никому сущности или обыкновенные, не имеющие дыхания предметы, — пусть они ее любовь, ее тайны да услышат, да поймут, да разгадают. Потому что она уже не в силах сказать. Не в силах открыться. И хочет спать. И очень хочет спать. Но не может».

И скажите мне, что это Гончарова не о себе написала. Она столько раз открывала доверчиво душу, а многие лишь смеялись, или относились пренебрежительно: «подумаешь!», или хуже того, плевали туда… Она и решилась написать о той, в кого постепенно превращалась… Не в Машу! Маша и в «Аргидаве» все та же ее героиня, Маша, Мария, Маричка, Марианна, Маруся, ее любимая героиня, но впервые она приоткрыла и то, где Маша нашла защиту, поддержку, источник силы, память, знания, силы, время, любовь… Там все это и хранила и время от времени выносила на свет, людям… И теперь решилась рассказать о ней, о своей хранящей тайны и чудеса крепости. В которой когда-то кипела жизнь, бушевала страсть, таилась смерть, хранились тайны. И с которой давно уже сроднилась. Она же назвала ее «сестра моя»… Сестра, что «одаривает знаниями, мудростью, умением чувствовать и любить», «способностью видеть хорошее даже в самом плохом», да? Но ведь все это и раньше делала Марианна Гончарова!! А вы этого даже не замечали…

Можете обвинить меня в том, что я слегка перемудрил…Но там и «мудрить» не надо. Там все и так и мудро, и глубоко, просто… Только немногие могут все это гармонично соединять и смешивать! Все в цель бьет в этом романе! Филигранное воссоздание давно ушедших времен! Мысли! Образы! Сравнения! А какое наслаждение получаешь от красоты и легкости грамотного и простого языка… И это высшая степень моей похвалы! Ибо я согласен с Пушкиным, справедливо заметившим: “Первый признак ума есть просторечие!” А кто ясно мыслит, тот ясно излагает, а все остальное — понты «и томление духа».

Видимо, Алиса попутешествовав по стране взрослых, загрустила, только теперь осознав, что назад, в детство, пути нет… И одна надежда — на сон! Ведь первые путешествия были во сне! Алиса мечтает уснуть… Но, как и Аргидава, Алиса не может уснуть. Потому что хотя бы кому-то нужно неусыпно беречь свои детские тайны. Чтобы вновь поделиться ими, когда понадобится… И поделиться светом, любовью, весельем, верой в чудеса. Всем тем, чего так мало сейчас В СТРАНЕ ОЧЕНЬ ВЗРОСЛЫХ И ОЧЕНЬ СЕРЬЕЗНЫХ ЛЮДЕЙ…