• 2024-3(45)

Из-дво Litsvet, 2024, Canada, ISBN 978-1-998447-58-9

 

 

Сказка о забытой памяти

 

— Скажи, ты действительно все решил? — наверное, уже в десятый раз спрашивала его Данка. Она смотрела на него со смесью тревоги и печали, и Горан в очередной раз почувствовал укол вины за этот ее взгляд. И он вновь принялся убеждать ее и себя, что принятое им решение было единственно верным, лучшим из возможных и абсолютно безопасным.

— Мы уже обо всем договорились, — настойчиво повторил он.

— Но ты же совсем ее не знаешь! — продолжала спорить Данка. — А может быть, она вовсе не желает тебе добра? Может быть, это ведьма, которая решила воспользоваться твоей слабостью и погубить тебя!

— И ты туда же! — сверкнул глазами Горан, и в его взгляде проступило что-то настолько зловещее, пугающее, затаенное, казалась, в самой глубине его существа, что Данка невольно вздрогнула. — Ты тоже считаешь вил ведьмами?

— Нет, вовсе нет, — торопливо принялась она разубеждать его. — Я имела в виду совсем не это. Я всего лишь боюсь того, что она может оказаться ведьмой, принявшей облик вилы. Мы ведь даже не знаем до конца, что она та, за кого себя выдает.

— Я способен узнать настоящую вилу, — холодно отчеканил Горан. — Не забывай, какая у меня кровь.

Он произнес это с вызовом, и причину этого вызова Данка прекрасно знала. Горан сам был сыном вилы — лесной феи, вероломно взятой в жены его отцом-человеком. Из древних поверий девушка знала, что вилы обычно не причиняют вреда людям и даже способны помогать им. Однако слухи доносили и легенды о том, как благосклонны — слишком благосклонны — лесные жительницы бывали порой к мужчинам и как ревновали прекрасных юношей к их земным избранницам.

— Даже если это настоящая вила и она хочет тебе помочь, — робко начала Данка. — Не думаешь ли ты, что она может стереть тебе всю память, и ты забудешь обо мне, о нашем доме, и никогда сюда не вернешься?

— Я — сын вилы, — упрямо повторил Горан. — Ни одна из вил никогда не причинит мне вреда.

— Я не говорю про вред, — терпеливо принялась пояснять Данка.

Она окончательно оторвалась от своего занятия — тщательного процеживания творожной массы, которую пыталась отделить от молочной сыворотки. Данка делала лучший в деревне сыр —душистый, тающий во рту лучше любых сладостей, опьяняющий своим пряным запахом. Она отложила в сторону будущий сыр и, вытирая руки о передник, села за стол напротив него.

— Вила может решить, что тем самым делает благо для тебя, — настойчиво продолжала Данка. — Вдруг она захочет забрать тебя с собой и решит, что твое место с ними, а не здесь? Может быть, она решит, что ты станешь счастливее, если забудешь нас всех. Но хочешь ли ты это забывать — забывать свою настоящую жизнь, забывать меня и знать, что я останусь здесь одна?

Ее тревога на миг передалась и ему, будто легкий сквозняк, пробравшись в уют их деревенского домика, прошелестел между ними, передавая страх, словно вредоносную инфекцию. Горан не мог не признать, что опасения Данки не были беспочвенными. Легенды о доброте вил соседствовали со сказаниями об их коварстве, и никто до конца не знал, как способна была их магия повлиять на человека — даже не совсем обычного человека.

— Она не сможет забрать меня с собой, — принялся убеждать Горан, стараясь, чтобы его голос звучал уверенно. — Мужчина не может быть вилой, он не способен летать, а значит, я никогда не смогу добраться туда, где обитают феи. Только змеи могут подниматься туда, а я, очевидно, не змей. К тому же вила обещала мне, что речь идет только о первых пяти годах. Эти пять лет ничего не принесли в мою жизнь, кроме кошмара, и я не хочу, не могу их помнить! — со злостью бросил он, отворачиваясь.

— Я знаю, мой хороший, знаю, — отозвалась Данка, беспомощно склоняя голову перед его горем. В такие моменты она особенно остро ощущала свое бессилие перед страшной, разрушительной силой его памяти — бессилие, которое обычно чувствуют перед лицом неизлечимой болезни, стеной отделяющей больного от самых близких и безгранично любящих его людей. Данка знала, что именно мечтает забыть ее молодой супруг и какую глубокую рану в сердце он проносит через всю жизнь, не в силах от нее избавиться.

Его мать действительно была вилой — крылатой лесной волшебницей, и, как и другие ее соплеменницы, обитала высоко в горах, недоступных для людей. Однако, как и многие вилы, она порой выходила к людям, где и встретила своего будущего супруга Светозара — отца Горана. Без памяти влюбившись в золотоволосую красавицу-фею, Светозар отобрал у нее крылья, после чего вила стала практически обычной, земной женщиной. Лишь конские копыта вместо ног, тщательно скрытые под длинными белыми одеждами, могли выдать ее лесное происхождение.

Светозар взял ее в жены, после чего у них родился маленький Горан. Однако, как это часто бывает с вилами, бывшая фея начала скучать среди людей. Она тосковала по бескрайним лесным просторам, по врезающимся в небо вершинам гор, по грохочущим, вбирающим в себя весь блеск солнца стенам водопадов, по неровным, обрезанным границами лесов квадратам полей и небрежно рассыпанным по ним деревням. Светозар, и без того гулена и пьяница, видя равнодушие молодой жены, уходил в запои все чаще. Во время очередного загула он похвастался односельчанам, что женат не на простой девушке, а на самой настоящей виле.

Деревенские мужики с недоверием восприняли его похвальбу, но на беду в деревню вскоре пришла сильнейшая засуха, а следом за ней и голод. Безуспешно ища источник несчастья, сельчане вспомнили рассказ Светозара и нагрянули к нему домой, требуя выдать им жену-«ведьму». Напрасно протрезвевший селянин уверял, что пошутил, и женат на самой обычной женщине. Толпа вломилась в его дом, желая проверить его слова, и бросилась к виле. Та метнулась прочь от людей и умудрилась проскочить мимо них, но зацепилась подолом своего длинного белого платья за торчавший в сенях гвоздь. С резким треском полоса одежды потянулась вдоль дощатого пола, обнажая ее стройное конское копыто.

— Ведьма! — взревела толпа. — Она погубит всю нашу деревню!

В бессмысленной звериной злобе мужики накинулись на чужестранку с вилами и топорами наперевес. Они перекрыли ей путь к калитке, и загнанная в угол вила в ужасе бросилась к сараю и, вбежав в него, заперла дверь изнутри.

— Выходи, проклятая нечисть! — ревела тем временем толпа. — Будешь знать, как губить людей!

Напрасно Светозар что-то кричал вслед разгневанным односельчанам. Довольно быстро он отступил, поняв, что если не замолчит, взбесившаяся толпа разорвет в клочья и его самого. В это время один из разгневанных мужиков, размахнувшись, швырнул в сарай огненный факел. Пламя скользнуло по дощатой двери и, благодарно подхватив подачку, вцепилось в нее жадными языками и поползло к карнизам, разгораясь на глазах. Именно эту сцену на всю жизнь запомнил маленький Горан. Замерев от ужаса, пятилетний мальчик смотрел, как черная обугленная тень покрывает поверхность, выламывая балки и разъедая древесную плоть.

Опомнившись от ужаса, Светозар запоздало кинулся назад, в избу, и бросил в выжженный пламенем проем когда-то отобранные у вилы крылья. Задыхаясь, фея подхватила их и попыталась взлететь, но увы — обрушившийся в этот момент потолок сарая накрыл ее на взлете ворохом горящих досок…

После гибели вилы селяне не успокоились, то и дело подтравливая Светозара тем, что он растит «сына ведьмы». Трусливый и безвольный, боясь за себя даже больше, чем за ребенка, Светозар отправил маленького Горана в далекую деревню, где жила его мать, и где никто не знал о его происхождении. С тех пор Горан ничего не слышал о своем отце и, признаться, не желал слышать. Именно его он считал виновником гибели матери и потому даже после смерти бабушки никогда не пытался его разыскать. Он жил в деревне, ничем не отличаясь от прочих селян, вырос, наладил хозяйство, освоил профессию горшечника и вскоре влюбился в красавицу Данку, которая своими золотыми волосами чем-то напоминала ему погибшую мать…

Далеко не сразу решился Горан открыть возлюбленной тайну своего происхождения. Выслушав его, Данка не ужаснулась, но и не загордилась его магическими корнями, не стала с любопытством расспрашивать, обладает ли он какой-либо чудодейственной силой, и лишь с огромным, чисто женским сочувствием отнеслась к его горю. Она не могла представить, что именно он чувствовал в тот год, но знала, что даже много лет спустя пережитый кошмар возвращался к Горану так явно, словно все это случилось еще вчера. Прошлое, взметаясь из небытия, в такие минуты ядом заливало собой настоящее, словно высасывало из него жизненные силы и впитывало их в себя, оживая на глазах. В такие минуты Данке казалось, будто неведомая колдовская сила вырывает Горана из счастливой повседневности их жизни и швыряет в бесконечную пропасть ужаса.

И вот теперь из этой пропасти впервые наметился выход — светлая сила, способная побороть черную магию памяти. Однажды отправившись в лес за хворостом, Горан встретил вилу — сказочно красивую женщину с длинными, до самой земли, волосами. Вся она была словно воплощением леса. Вила состояла из его запахов, она дышала первозданной силой зарождающейся жизни новых листьев и трав, и расцветала красотой и благоуханием всех на свете цветов. Все в ее облике было совершенным, неземным, и вместе с тем дышало родством — невыразимым голосом крови, зовом, который Горан в тот день ощутил как никогда отчетливо, каждой своей клеткой.

Узнав о его горе, вила предложила помощь — чудо, о котором Горан не смел и мечтать. Она обещала подарить ему новую память о первых пяти годах его жизни — годах, навсегда отравивших его душу ядом бесконечного кошмара.

— Ты не забудешь ничего, что было с тобой после этого. Ты будешь помнить ту жизнь, которой жил до сего дня. Ты вспомнишь даже о том, что согласился изменить свою память. Исчезнет всего лишь один ее кусок — тот самый, что не дает тебе быть счастливым, — проговорила фея, и ее голос, словно лесной ручей, зажурчал в его ушах, заливая душу неведомым доселе привкусом надежды. Пусть даже слова вилы не будут правдивы до конца, пусть за избавление от своего проклятия ему придется заплатить немалую цену —Горан чувствовал, что не в силах уже отказаться от этой надежды.

Он снова поймал на себе тревожный взгляд Данки и опустил глаза. Завтра, уже завтра он должен будет отправиться в лес навстречу своей мечте!

— Если я забуду эти пять лет, я ровным счетом ничего не потеряю, — вновь заговорил он, обращаясь к Данке и не зная, кого в этот момент хочет убедить больше: себя или ее. — Я уже давно вычеркнул их из своей жизни. Никто из людей, знавших меня в том возрасте, не придет сюда, а я никогда не вернусь к ним. Я прожил без них так долго, словно их никогда не существовало в моей жизни, и только память — эта проклятая память — единственное, от чего я до сих пор не могу избавиться. Ты же знаешь, как давно я мечтаю о том, чтобы все это забыть!

Данка кивнула, стараясь унять беспокойство. В самом деле, может быть, он прав? Призрак счастливой жизни, не омраченной страшными воспоминаниями, на миг проступил перед ней со всей отчетливостью. Может быть, чудо и правда случится, и тогда невинная безмятежность, которая царила в их деревне, наконец, сполна войдет в сердце ее супруга, наполнив его радостью и покоем?

— Да, ты прав, тебе стоит это попробовать, — проговорила она и постаралась ободряюще улыбнуться.

 

***

Рассвет вкрадчиво просачивался сквозь ставни, и Горан знал, что, как только он распахнет окно, тот вольется в горницу потоками света, сочной, сверкающей в его лучах зеленью и бодрящей утренней свежестью. Украдкой выйдя из дома, он поднялся на холм и бросил долгий взгляд на свою деревню, словно боясь, что может навсегда с ней проститься. Он не хотел будить Данку, понимая, что при всей ее заботе девушка не сможет скрыть тоску и тревогу. Он и сам в глубине души боялся того, что жена может оказаться права.

Горан смотрел на влекущую, игриво петляющую в низине дорогу, на темно-красные, местами почерневшие черепичные крыши безупречно белых, ярко выделяющихся на зеленом фоне домов. Он любовался лесистым склоном горы, у подножия которой также ютились белые квадраты домиков. Со стороны казалось, что их в любой момент могут захлестнуть льющиеся с вершины зеленые волны леса. Горан перевел взгляд в другую сторону — на ровную траву пригорка, где, уже не закрытые деревьями, обнажались каменные, как крепостные стены, фундаменты и подвалы домов и сами избы, казавшиеся слишком легкими на фоне их массивной неровной кладки.

Он любовался часовней, казавшейся отсюда совсем крохотной, петляющими по холмам тропками, деревянными настилами, впечатавшимися в пологий склон, и перилами лестницы, ведущей по пригорку к деревенской церкви. Все здесь дышало непередаваемым ощущением уюта, безопасности и покоя. Привычное, до глубины родное, но вместе с тем каждый раз удивлявшее его своей неброской красотой, это место стало для Горана воплощением самой жизни, главной и единственной ее опорой. А еще там его ждала Данка — самый дорогой и близкий ему человек.

— Я делаю это не только для себя, я делаю это для нас обоих, — тихо проговорил он и решительно направился к лесу.

На самой окраине деревни он увидел мальчишек, разводивших небольшой костер, и вид огня вновь полоснул по его сердцу ожившей памятью. Яркий, неотличимый от реальности образ вновь вспыхнул перед ним во всей его поразительной четкости. Вот бушующее пламя вспарывает воздух, расплавляя его и заставляя дрожать, словно от ужаса. Предметы и лица искажались в этой дрожи, но даже сквозь ее расплывчатую рябь он видел охваченную пламенем фигуру матери. Также в его память навсегда впечаталась фигура отца — растерянного, побелевшего от ужаса, поспешно бросающего в огонь пару тяжелых крыл.

Горан видел, как золотоволосая фея, словно язык пламени, стремглав вылетела из огня, и следом за ней сверкающим шлейфом метнулись раскаленные искры. Казалось, еще чуть-чуть — и она поднимется над этими ничтожными людишками и устремится ввысь, к свету, к свободе, к своей родной стихии. Но в этот миг раздался оглушительный треск, словно лопалась изнутри сама планета, и что-то, неразличимое снаружи, похожее на огромный кусок огня, рухнуло сверху, врезаясь в ее воздушное тело. Огненный вихрь, обезумевший от жадности при виде новой добычи, взревел и метнулся вниз, погребая под собой все, что попадалось ему на пути.

Горан слышал свой крик — истошный крик «Мама!». Он помнил руки отца, схватившие его за плечи так сильно, словно это были стальные клешни. Затем он помнил только тьму, раздираемую пламенем, и казалось, что в целом мире не было ничего, кроме этой тьмы…

Горан тряхнул головой, отгоняя страшные воспоминания. Кругом шумел лес —приветливый, ласковый, напоенный до основ утренним солнцем, еще не успевшим стереть с травы капли росы.

«Это последний раз, — сказал он себе, — последний раз, когда я это помню».

Он уходил все дальше и дальше в лес, и тот послушно расступался перед ним, игриво перебрасывая по листьям серебристые искорки и высвечивая обрамленные тенями тропинки, призывно уводящие в чащу. Горан шел вглубь, словно вживаясь в лес, надеясь слиться с его особым миром. Вдруг он услышал, как зашумели вокруг деревья, и встревоженные шелестом их листвы птицы испуганной стайкой выпорхнули из крон и запели, приветствуя лесную фею. Из глубины леса на поляну выступила вила. Сегодня она выглядела роскошно как никогда и казалась настоящей хозяйкой леса. Ее волосы струились, как потоки водопада, а улыбка, казалось, воплощала в себе сияние солнца.

— Здравствуй, Горан, — проговорила она так ласково, что все его тревоги мгновенно отступили при звуках ее голоса. — Ты действительно готов отдать мне то, что обещал?

— Готов! — решительно ответил он. — Забирай это навсегда!

Вила вновь ослепительно улыбнулась, подошла к Горану вплотную и, положив руки ему на плечи, вдруг поцеловала его в лоб жгуче, как целуют единственного сына. Он вздрогнул и почувствовал резкую боль в голове, в следующий миг пронзившую сердце. Словно почувствовав его боль, вила обняла его и прижала к себе. Ее одежды пахли прохладой горных ручьев, а волосы благоухали, как полевые цветы. На мгновение Горану показалось, что он провалился в сон, по-детски безмятежный. Но постепенно звуки и краски настоящего вновь вернулись к нему, а вила, тихо убрав руки с его плеч, отступила на шаг.

— Что ты помнишь? — мягко спросила она его.

Горан напрягся. Мысль за мыслью, картина за картиной, память оживала перед ним. Вот он разговаривает с Данкой и видит ее тревожные глаза, а вот выскальзывает рано утром из дома, стараясь не разбудить ее и бросая последний взгляд на свой гончарный станок. А вот он стоит на опушке леса, оглядывая свою бесконечно любимую деревню. Если это действительно было его настоящей памятью, он помнил все.

— Что ты помнишь из своего детства? — словно прочитав его мысли, спросила вила.

Мысль скользнула вглубь сознания, за доли секунды пробегая через долгие годы. И вдруг свежий и опьяняющий ветер памяти накрыл Горана. Он увидел землю, распластавшуюся под ним, непостижимую в своей красоте, величественную и вместе с тем такую маленькую. Горы поднимались над ней резными бугорками и утопали под зелеными волнами лесов, в которых с трудом были различимы отдельные деревья. Их подножия волнистой лентой врезались в застывшую поверхность озер — кристально ровную, сине-зеленую, словно палитра, идеально смешавшую в себе цвета земли и неба.

Иногда на горах белыми пятнами проступали голые скалы, а на их выступах, словно выросшие из воды и камня, возвышались казавшиеся игрушечными крепости. Излучины рек, налитые синевой, словно взбухшие от воды вены планеты, разрезали ландшафт и, выскальзывая из гор, стремительно бежали к равнинам. Достигнув их, они наконец успокаивались и беспечно разливались, лениво огибая крохотные человеческие жилища.

Горан помнил чувство полета и его незабываемый восторг. Он помнил, как воздушный поток подхватывал его и швырял в небо, в безграничную высь, пределов которой невозможно было достичь. Ветер неистовствовал, бушевал, свистел в ушах, бросал ему в лицо обжигающе холодные воздушные струи, а он все набирал высоту, обгоняя орлов, и наконец, ослепленный солнечным светом, медленно начинал планировать вниз. И тогда земля постепенно приближалась, очертания деревьев становились все более различимыми, укрупнялись квадраты полей, четче проступали каркасы деревенских домиков, отчетливей ощущалось дыхание природы, и земля распахивалась всем своим великолепием, принимая его с материнским радушием.

С интересом вглядывался он в каменные церквушки, древние росписи на скалах и вросшие в камень силуэты монастырей. Ему нравилось смотреть, как увеличиваются в размерах озера, из сине-зеленой ленты превращаясь в легкую разноцветную рябь, в которой отражались все красоты земли.

Вопреки всему, Горан не мог сомневаться — это была его собственная память. Он помнил эти картины каждой клеточкой своего тела. Горан помнил, как пошел в крутое пике, снижаясь над мостом, сверху казавшимся тонким, как ниточка, протянутая между двумя спичками. Он помнил очертания камней на дне прозрачного горного озера, помнил потоки холодного ветра и солнечного жара, переплетенные в один сплошной детский восторг.

— Ты подарила мне свою память? — спросил он наконец, пораженно глядя на вилу.

— Не волнуйся, моя память при мне, — улыбнулась та в ответ. — Это память погибшей вилы, она уже не понадобится ей. Я подумала, что она может подарить тебе ощущение счастья.

— Скажи, как я могу отблагодарить тебя? — выдохнул Горан.

— Никак, — вновь улыбнулась вила. — Мне не нужна человеческая благодарность. Я видела твои страдания и рада была тебе помочь.

— Ты настоящая волшебница! — все еще не веря своим ушам, проговорил Горан. — Если тебе нужна будет какая-то моя помощь, знай, ты всегда можешь обратиться ко мне.

С этими словами он отправился назад. Лес, и до этого приветливый, теперь казался совершенно родным, словно до самой своей сути открылся перед человеком. Горан чувствовал, что впитывается в его ткань, в глубинную лесную материю, и счастье, которое охватило его в этот момент, казалось поистине безмерным. С восторгом вернулся он в свою деревню, вдруг осознав, что до самых краев наполнен любовью и радостью, и готов делиться ею с близкими без остатка.

Данка выбежала ему навстречу и бросилась на шею.

— Ты помнишь меня? — с надеждой спросила она, заглядывая ему в глаза.

— Помню, моя хорошая, конечно, помню, — успокаивающе отозвался Горан. — Я никогда тебя не забывал.

Вздох облегчения, легкий, как шелест ветра, вырвался из ее груди, уступая место радости — безграничной, как льющийся с неба солнечный свет.

 

***

Время шло своим размеренным, неспешным шагом. Солнце сменялось дождями, листья, еще недавно молодые и свежие, постепенно наливались краской и темнели. Глина вращалась на гончарном круге, оставляя на руках привычные грязные следы — коричневые пятна, напоминающие человеку о том, что он сам был плоть от плоти глиной, землей, прахом и тленом. Такие же пятна, только белые, были на руках у Данки, когда она процеживала вскипевшее молоко, готовя сыр. Творожная масса, мягкая, податливая глина, оставляющая засыхающие следы на руках; солнечные лучи, пробивающиеся сквозь ставни; мягкое тепло, накрывающее землю после дождей — все это составляло привычное течение жизни Горана, его ежедневный мир, такой простой и предсказуемый в каждой своей детали.

И чем проще и предсказуемей была его жизнь, тем чаще Горан вспоминал картины из детства. Он прекрасно помнил, что это было не его детство, но никаких других воспоминаний о той поре у него все равно не осталось. Чувство полета, въевшееся в его кровь вместе с этой памятью, продолжало звенеть в каждой клетке, наполняло собой сосуды и грозило вырваться наружу, вместо потоков крови разметав вокруг воздушные струи. Потокам воздуха было тесно в его человеческом теле, они жаждали свободы, простора, движения, они мечтали слиться с бездонной синевой, утонуть в ветрах, раствориться в бескрайней стихии.

«Ты не вила, никогда ей не был и не сможешь стать, — говорил себя Горан. — Ты не сможешь летать». Однако тут же другая мысль предательски рождалась в его голове. Да, конечно, он мужчина и не может быть вилой, но он — сын лесной феи, а значит, у него могут оказаться способности змея. Как знать, может быть, он и есть принявший человеческий облик змей, и его миссия — это взмыть в небеса, призывая дожди во время засух и охраняя посевы? И чем больше одолевали Горана эти мысли, тем более пресной казалась ему его нынешняя жизнь.

Деревня, всегда такая одинаковая, словно застывшая во времени, с каждым месяцем все больше напоминала ему тюрьму. С виду она была открыта всем ветрам, однако Горану казалось, что само пространство в ней заперто, зажато между домами, упрятано в узкие улочки. Деревянные настилы на пригорках, ранее казавшиеся ему символом уюта, теперь напоминали кандалы, сковывавшие землю.

Все чаще Горану хотелось вырваться из лабиринтов дорог и стен, построек и заборов — на настоящий простор. Там он чувствовал, как его дыхание сливается с дыханием самой земли, как его зовут леса, как распахивается над ним небо, надеясь подхватить на руки и нести, словно облако, над очертаниями гор и озер. Горан все чаще уходил в леса, надеясь, что вновь встретит вилу, и она откроет ему тайну, действительно ли он был змеем. Надежда пробудить свои скрытые способности становилась все сильнее, она охватывала собой все его существо, и Горан чувствовал, что без этого не способен быть счастливым.

Он любил Данку — по крайней мере, ему казалось, что он ее любил. Но она была плоть от плоти своей деревни, словно сама состояла из мягкой творожной массы. Горан представлял, как, став полноценным змеем, подхватит ее на руки и понесет над землей. Он обязательно подарит ей свой мир, он покажет, как выглядят сверху леса и горы, как разрезают зеленый ковер нити рек, как сверкают на солнце снежные вершины. Он введет ее, как королеву, в их горные владения, где вместо зеркал она будет смотреться в стену водопада, а он, Горан, заботливо поднесет ее к самому истоку срывающихся в пропасть струй. Только тогда она окончательно сможет понять его. Ее отзывчивое, любящее сердце способно будет вместить в себя волшебный мир природы, и тогда их любовь станет поистине безграничной.

Так мечтал Горан, бродя по лесам, а Данка с грустью ждала его в их небольшом деревенском домике. В саду росли цветы, рядом слышалось куриное кудахтанье, иногда в загоне блеяла коза — та самая, из чьего молока заботливые руки Данки делали лучший в деревне сыр. Она чувствовала, что Горан отдаляется от нее, и ничего не могла с этим поделать. Напрасно старалась Данка создавать в их горнице уют, зря выходила на крыльцо, терпеливо ожидая его возвращения. В конце концов, случилось то, чего она больше всего боялась. Солнце уже ушло за горизонт, и сумерки сползали с гор, сгустившись в низине, а Горан все еще не появлялся.

Неожиданно Данка услышала шаги. Незнакомая поступь раздавалась совсем рядом. Молодой парнишка, совсем еще юный, шел прямиком к ее крыльцу.

— Простите, здесь ли живет гончар Горан? — звонко спросил незнакомец.

— Здесь, — с легким удивлением отвечала Данка. Она никогда раньше не видела этого юношу в их селе и теперь гадала, откуда он мог знать Горана и чего хотел от ее мужа.

— Я прошел долгий путь, ища его, — ответил незнакомец. — Мое имя — Радован, или Радо. Я — сводный брат Горана, у нас общий отец.

— Вам не следовало приходить сюда, — с легким испугом ответила Данка. — Многое изменилось в последнее время, и мой муж уже не вспомнит вас.

— Он и не должен помнить меня, — попытался объяснить Радо. — Он никогда меня не знал. После того, как отец отправил его в эту деревню, он взял в жены земную женщину — мою мать, и уже от этого брака родился я. Умирая, отец впервые рассказал мне, что у меня есть старший брат, сын лесной феи. Я знаю, как погибла его мать, и не могу передать, как мне больно от этого. Я должен рассказать Горану, как раскаивался перед смертью его отец за то горе, что причинил им обоим.

— В этом нет нужды, — оборвала его Данка. — Мой муж потратил годы, пытаясь забыть пережитый кошмар. Наконец, он нашел лекарство от своего проклятия и смог избавиться от этой части памяти. Простите, но он уже не вспомнит ни вашего отца, ни гибель своей матери. И я умоляю вас ни за что, ни при каких обстоятельствах не напоминать ему об этом.

Радо выслушал ее несколько удивленно, но не стал спорить.

— Хорошо, — с серьезным видом кивнул он. — Я даю слово, что никогда не напомню своему брату то, что он с таким трудом смог забыть. Но позвольте мне хотя бы увидеть его, пусть издали. Он — мой единственный брат, моя кровь и плоть. Возможно, узнав друг друга, мы станем друзьями или даже побратимами, а на большее я уже не надеюсь.

Данка поколебалась с минуту, но затем решилась. Может быть, если у Горана появится новый друг, он сильнее привяжется к деревне и перестанет постоянно бродить по лесам? Может быть, Радо поможет ей разыскать его?

— Он ушел, — едва сдерживая слезы, произнесла Данка. — После того, как вила подарила ему другую память, Горан стал все чаще уходить в леса, и я не знаю, когда он вернется.

Радо безошибочно прочитал отчаяние в ее голосе и решительно произнес:

— Не бойтесь, я найду его. Я обязательно его найду. В то время, как я наслаждался материнским теплом и отцовской заботой, мой брат рос один в чужом краю. Я должен хоть немного восполнить для него то, чего он был лишен все эти годы.

Данка лишь благодарно улыбнулась ему в ответ.

 

***

Радо шел по лесу, все дальше углубляясь в чащу, и чем глубже он продвигался, тем неподвижнее казались деревья. Лес словно застыл, замер в зловещей тишине, боясь пошевелиться. Ни единого ветерка не пробегало по его листьям, и даже воздух стекленел в тревожном предвкушении. Радо упрямо шел дальше, и чаща становилась все гуще, все темнее. Ночь спускалась сюда слишком быстро, и скоро все вокруг было залито ее тьмой. Вдруг посреди этой тьмы Радо увидел огонек пламени. Один, затем второй, они вырастали перед ним со скоростью лесного пожара.

Будто испугавшись огня, лес вдруг отступил, а затем и вовсе исчез, растворился в воздухе, а на его месте проступили деревенские дома. В огненных всполохах стали отчетливо видны контуры деревянного забора, невысокая изба и дворовые постройки. Одна из них горела слишком сильно, и неожиданно Радо услышал истошный женский крик прямо из сердцевины пламени. Инстинктивно он хотел было броситься на помощь, но внезапно увидел толпу, стеной отделяющую его от пожара.

Радо беспомощно обернулся и оцепенел — невидящим взглядом на него смотрел его собственный отец. Это был именно он, сомнений не оставалось. Мельком Радо заметил, что отец был моложе, и даже через пламя ему передалось чувство ужаса, с которым тот смотрел на происходящее. Опомнившись от оцепенения, отец выхватил откуда-то пару тяжелых, огромных крыл, и швырнул их прямо в огонь.

И вдруг случилось чудо — из бушующего, пожирающего все вокруг огненного вихря стрелой взметнулась женская фигура. Сбрасывая с себя горящие всполохи, она устремлялась наверх, к спасительному, чернеющему вдали небу. Внезапно огонь разъяренным зверем метнулся ей навстречу и с размаху ударил в грудь. Ее хрупкое тело дернулось от этого удара, на миг застыло в воздухе и медленно, слишком медленно стало падать в разверзшуюся внизу огненную бездну.

Пламя заполняло собой все, его языки каким-то непостижимым образом вырастали из земли и рассыпались по ней горящими цветами. Едкий дым заливал собой пространство, и от него невозможно было найти спасения. Внезапно Радо обнаружил, что толпа куда-то исчезла, и вокруг не осталось ничего, кроме тьмы и пламени. Огонь окружал его, опутывал в кольцо, словно желая испепелить всю вселенную. В отчаянии Радо метался между его языков, ища выход. Наконец, он заметил просвет между двумя огненными столбами и бросился в него. Ему казалось, что он пронесся мимо самой смерти, чудесным образом проскочив между ее жерновов.

Он все бежал, пока не опустился без сил на землю, и только тогда увидел под собой неровную брусчатку улицы. Удивленно поднявшись, юноша обнаружил, что находится в городе. Слабый свет, лившийся от уличных фонарей, тускло освещал каменные стены домов. Город был пустым, призрачно пустым, словно все живое было стерто из него чьей-то невидимой рукой. Здесь уже не было пожара, но воздух все равно был каким-то затхлым, спертым, и его духоту не могла пробить даже ночная свежесть.

Радо медленно шел вперед, когда услышал шум совсем близко. Он обернулся, но никого не заметил. Вдруг что-то ветром прошелестело мимо, ударило по ногам и понеслось вперед, в пустую зловещую улицу. Радо невольно отступил к стене и только тогда заметил: мимо него вдоль по брусчатке неслось полчище крыс. Он вжался в каменную кладку, провожая глазами крысиные спины, а затем медленно двинулся за ними. Крысы свернули в глухой переулок, и Радо осторожно заглянул в него, пытаясь понять, что их привлекло. Возле черной, не задетой фонарным светом стены, были сгружены обезображенные человеческие тела. Именно в них деловито копошились крысы, мелькая хвостами в слабых фонарных отсветах.

Только сейчас Радо понял, что в городе свирепствовала чума. Это ее трупный запах висел в воздухе, и именно поэтому улицы были так пугающе пусты. Воплощенная смерть царила здесь, и некому было даже убирать трупы с улиц. Из груды мертвых тел вдруг послышались стоны тех, кто, видимо, по ошибке попал сюда еще живым. В ужасе Радо бросился прочь по мощеным улицам мертвого города, а они все не кончались. Вокруг не было ни деревни, ни леса, только бесконечные лабиринты узких улиц.

Отчаявшись, почти обезумев от страха, Радо изо всех сил ударил рукой в каменную стену. Он бил в нее исступленно, словно надеясь разорвать царивший вокруг кошмар. Удивительно, но в какой-то миг стена качнулась и податливо отступила назад. Радо бросился на нее, как прыгают в пропасть — отчаянно и безвозвратно. Еще секунда — и вот он вновь оказался в лесу, уже ночном, но теперь хотя бы пропускающим в себя слабый звездный свет. И в этом свете Радо неожиданно увидел бесподобно красивую женщину в белых одеждах. Она надменно смотрела на него, зловеще улыбаясь.

— Ты вила? — выдохнул Радо, слыша, как предательски дрожит его голос.

— Да, я хранительница этих мест, — последовал ответ. — А что ты делаешь в моем лесу в такой час?

— Я ищу своего брата, Горана, — уже тверже ответил Радо.

— У Горана нет братьев среди людей, — холодно отозвалась вила.

— Я — сын его отца, во мне течет та же кровь, что у него! — бросил в ответ Радо, приближаясь к виле. — Не стоит тебе заманивать в свои владения людей, лучше разберись с тем, что происходит в твоем лесу. Я видел здесь горящие деревни и города, в которых свирепствует чума.

— Ты увидишь не только это, — зловещие расхохоталась вила. — Много лет я собирала страшные воспоминания страдающих людей. Они были готовы отдать полжизни за то, чтобы избавиться от этой памяти, и я дарила им это счастье — я избавляла их от нее. Бережно я собирала весь тот ад, который на протяжении всей жизни мучил этих несчастных. И вот, наконец, последним ко мне пришел мой родной племянник, сын моей бедной сестры, которая погибла у него на глазах от рук обезумевших людей…

Вила замолчала на миг, а потом, понизив голос, продолжала:

— Еще тогда я поклялась отомстить им за ее гибель и сделать так, чтобы они навечно погрузились в тот кошмар, который пережила сестра. И вот теперь моя мечта сбывается. Я собрала достаточно ужасов, чтобы они могли покрыть собою всю землю. Зарождаясь в этом лесу, они расстелятся по ней, как покрывало, и то, что мучило одних, станет достоянием всех.

С ужасом слушал ее Радо, и страшная догадка, и раньше мелькавшая по краю его сознания, теперь оформилась окончательно, подтвержденная страшным признанием вилы. Тот ад, в который он попал, разыскивая Горана, был памятью, всего лишь ожившей памятью его брата и других людей, которые, как и он, надеялись навсегда забыть пережитое. Теперь эта память черным облаком ползла по лесу, все ближе подбираясь к жилищам людей.

— Останови это! — крикнул Радо виле. — Ты забрала страдания одних невинных людей, чтобы заставить страдать других, таких же невинных! Подумай, ведь в этот кошмар попадут маленькие дети, не совершившие никакого зла, юные девушки и беспомощные старики. Ты несешь боль и разрушение всему живому. Остановись, пока не поздно!

— Поздно! — грозно отозвалась вила, перестав смеяться. — Теперь уже слишком поздно. Я ждала этого так долго, и ты ничему не сможешь помешать. — С этими словами она растаяла в темноте.

Кошмар вновь накрыл Радо, рождаясь из ниоткуда и заполняя собой все пространство. Радо снова увидел горящий сарай и услышал женские крики. Значит, вот так погибла мать его сводного брата?

— Это иллюзия, это просто память, — говорил он себе, отворачиваясь. — Это случилось много лет назад, и я ничего не могу изменить.

Однако запах гари был таким сильным, острым, разъедающим глаза, что сомневаться в его реальности было невозможно. Радо увидел два крыла, брошенные над огнем в горящее здание. Он уже знал, что произойдет дальше. Волна боли и сострадания неожиданно накрыла его, и, продираясь через толпу, Радо бросился к сараю. Ему стало уже все равно, насколько реальным было происходящее вокруг. Сейчас это стало его реальностью, кошмаром, из которого он не мог выбраться, и Радо хотел только одного — помочь вырваться оттуда хотя бы ей, несчастной, ни в чем не повинной фее, запертой в горящем здании.

Он расталкивал озлобленных людей, и, чувствуя на лице самое настоящее дыхание огня, начал с силой разворачивать горящие балки и отбрасывать их в сторону, уворачиваясь от хищных языков пламени. Еще чуть-чуть, еще немного — и он сделает то, чего не смог сделать его отец — он спасет вилу. С удивлением Радо замечал, как отброшенные им головешки тают в воздухе, совсем его не обжигая.

— Держись! — крикнул он, все смелее прорываясь сквозь огненную стену. Но с каждым его движением мир вокруг менялся, и огонь вдруг тоже стал таять, растворяться, исчезать, отступая перед ночным лесом.

Радо огляделся вокруг. Нет, он не спас красавицу-фею, да и самой феи поблизости тоже не было.

— Глупец! — услышал он откуда-то сверху голос той, другой вилы, сестры погибшей. — Ты не сможешь изменить прошлое, оно уже свершилось. Это лишь память о нем.

— Да, но я могу изменить эту проклятую память! — крикнул в пустоту Радо. Он вновь оказался в чумном городе, и, уже не боясь, сам бросился искать упирающийся в глухую стену переулок. Он знал: среди трупов еще оставались живые люди, и им нужна была его помощь. Улицы были такими узкими, что Радо касался руками обеих их стен. Под его ногами порой проскакивали крысы, задевая его своими юркими хвостами, но Радо уже не обращал на них внимания. Он добежал до скопления тел и, зажмурившись, засунул руки в рассадник чумной болезни. Еще миг — и вместо камней брусчатки его пальцы ощутили сырую лесную землю…

Морок окончательно рассеялся, и Радо находился теперь на залитой лунным светом поляне. Напротив него, слегка растерянная, стояла вила.

— Мне безумно больно оттого, что случилось с твоей сестрой, — тихо сказал ей Радо. — Я знаю, что людской род навсегда будет виноват перед тобой, и что нет силы, способной излечить такую рану. Эту память нельзя стереть без следа, от нее невозможно сбежать, и все же, как видишь, она не всесильна.

— Ты бросился спасать мою сестру, даже не зная до конца, возможно ли это, и что будет потом? — с едва скрываемым удивлением спросила вила. — Зачем тебе это, ты ведь человек?

— Именно поэтому я не мог просто наблюдать, как страдает другое живое существо, — отозвался Радо. — Люди бывают разными. У моего брата Горана прекрасная, любящая жена, и она — человек. Тем не менее, Горан тоже любит ее, да и в его собственных жилах течет человеческая кровь. Я знаю, что вилы обычно не причиняют вред людям, и я верю, что ты тоже не хочешь заставлять страдать невиновных.

Вила задумчиво посмотрела на него и, ничего не говоря, распахнула свои прекрасные крылья и взмыла вверх. Черный туман почти полностью рассеялся, и только отдельные его клочки сиротливо плыли между деревьями, словно стремясь вернуться к своим настоящим хозяевам. Оборванные, жалкие, они уже не выглядели угрожающими, и, подхваченные ветерком, послушно летели на его ладонях…

Горан обернулся, почувствовав сзади легкое движение ветра. Клочок черного тумана вынырнул из чащи и на миг накрыл его. Острая боль пронзила виски, отдаваясь в сердце, а затем Горан внезапно вспомнил языки огня и искаженные злобой лица людей. Память слегка кольнула его, но вызванные ею образы теперь казались далекими, отошедшими куда-то назад. Они уже не обладали властью заливать собой настоящее, и лишь пробудили в сердце тихую тоску одиночества.

Горан на миг вновь почувствовал себя маленьким мальчиком, нуждающимся в утешении, и сразу же за этой мыслью в его сознании возник образ Данки, такой нежной и любящей. Данка! Как она, должно быть, волновалась о нем! Сколько уже времени провел он в этом лесу, оставив ее совсем одну дожидаться его в деревне? Пораженный этой мыслью, Горан заспешил назад. Вскоре он вышел на дорогу, ведущую в деревню, когда вдруг увидел движущуюся в его направлении фигуру юноши. Что-то знакомое показалось ему в его чертах, и он замер на миг, а затем ускорил шаг в сторону незнакомца. Тот заметил это и широко улыбнулся, тоже заспешив ему навстречу…