• 2024-3(45)

Из-дво Litsvet, 2024, Canada, ISBN 978-1-988930-04-6

 

DIALOGOS vol.1

— Тут вот в газете написали…

— Абросимов до сих пор читает газеты?!

— Я их просматриваю. Когда случайно нахожу. Так вот. После вчерашнего проигрыша бразильцев португальцам с чудовищным счетом 1:7 автор пытается сформулировать пораженческий аналог для русского национального самосознания. Автору показался достойным вариант запуска в космос ракеты с президентом, после чего та упала бы на Большой театр.

— Смешно. Только не на Большой театр, а на Мавзолей. Большой театр — слишком изящно для нашего шапито.

— Хм. Пожалуй…

— Просто наша сборная — кагбэ лицо российского общества. Его демонстрационной части. Которая занимается за дикую зарплату не своим делом и очевидно плохо. То ли дело немцы-красавцы. Все умеют! И машины, и ебаться, и в футбол в ночи играться. Даже форма у них, поди, от Хьюго Босс опять.

Не выдержав, я прыснул от смеха.

— А наши футболисты, — неумолимо продолжала Рита, — как звезды эстрады. Им в гроб давно пора, а они поют говняцкие песни и совершают движения, имитирующие танец.

— Не помню, кто подметил: «В стране продано миллион бейсбольных бит и ни одного бейсбольного мяча. Зато футбольных мячей продано пять миллионов, но нет ни одного нормального футболиста».

— Умный мужик.

— С чего ты решила, что мужик?

Рита взглядом проверила, не шучу ли я, но ничего не ответила.

— У тебя какой-то заморенный вид, — перевел я тему.

— В республике коме после вчерашнего. А по утрам меня заставляют танцевать партию Мышиного короля с унитазным ершом и в трусах!

— Какой хороший звук…

— Где?

— Вот, сейчас… Машина проехала. Колеса по гравийной крошке шуршат… Будто каменные шарики лопаются.

— Писатель на все обращает внимание.

— Дело не в этом. Просто бывают вещи, взаимоисключительные по эмоциям, которые в результате возникают. Вот как сейчас. Шорох от шин приятен, но с другой стороны он напоминает слово «дощщ». Тот самый случай, когда произношение слова провоцирует у меня вспышку ярости.

— Потому я его и склоняю во все тяжкие, — тут же подхватила Рита. — Чтоб развенчать отвращение. Это московская мода, в Ленинграде так не говорят. Но зато там колготы, греча и була.

— С детства помню у Пугачевой: «Эти летние дощщжииии». Брр!

— А у Талькова «Летний дощщ»?

— Я Талькова всегда сознательно избегал.

— Ты-то его избегал, а он-то тебя — нет! Зато ты прекрасно звучишь по радиве, у тебя очень славное «р»!

— Fuck... я знаю про свое «р».

— Хорошее «р». Оно только добавляет тебе шарму.

— Да-да. И за еврейство меня пиздили не раз. Не наводя справки.

— Это вообще отличительная черта русского человека, надо признать.

— Спасибо, что напоминаешь.

— Не-не, я другое сейчас вспомнила. Диагноз ставится быстро тем, кто употребляет «обожратушки», «няша» и «красотулька». Этих сразу вон из искусства!

— А «мимими»?

— Не так омерзительно. Моя знакомая завела себе блог «Танюшка-симпампушка», и выкладывала туда свои жирнявые телеса в лоснящихся колготках.

— То есть... э-э... она превзошла даже твои юзерпики?!!

— Ха! Я сначала искренне хотела использовать ее фото в свадебном платье на фоне телевизора и серванта. Но на другом фото была Таня с мужем, и про нее вообще все стало ясно.

— Муж всегда — компрометирующая величина?

— Почти. Как и жена, впрочем.

Тут, конечно, следовало изобразить тревогу.

— Что же получается... Выходит, я практически безупречен?

— Выходит, так.

— Так пользуйтесь активнее!

— Ох, Юра… Только не говори мне о своей сложности, ладно? Хотя бы сейчас.

— Не буду, даже не проси. К тому же я всегда завидовал простым, скажем так, людям. А что?! Здоровая животная жизнь, обычные способы удовлетворяться, идейная непоколебимость, устойчивый тонус. Я бы поменялся с ними проблемами. У них язва не от чувственности, а от бескультурья закусок.

— Их никакие закуски не берут. Им поможет только снайпер. Это вообще их время, конечно.

— Вот видишь! Получается, мы и здесь с тобой — родственные души. А вдруг выяснится, что ты мне — родственная душа больше допустимого предела! Что тогда?

— Как вот ты умеешь спросить изящно, все сразу ясно. Не знаю… Я все поняла, что мне было нужно, таки еще две недели назад.

— А что случилось две недели назад? — с наигранной бесхитростностью спросил я, хотя голос от догадки дрогнул.

— Ну, или сколько их там…

Рита, кажется, задумалась. Или сделала вид.

— Тот самый наш телефонный разговор.

— Тогда стало понятно, что лучше бы ты меня убила! — брякнул я, не в силах сдерживаться. — Убила бы сразу и не мучила!

— Знаю.

— Боже...

 

РАМОЧНОЕ СОГЛАШЕНИЕ (двумя неделями ранее)

Чтобы рассмотреть достоинства Риты, нужен бинокль. Его следует использовать задом наперед. То есть глядеть не в маленькие стекла, а в большие. Ибо великое видится строго на расстоянии.

О первой полноценной встрече мы договаривались отчеркнуто симптоматично. Соразмерно масштабу участников диалога, объемам их интеллектуальной сущности и размерам декларируемых амбиций.

— Риточка, — фамильярно начал я. — Не могу быть совсем сегодня. Извиняюсь.

Момент складывался неудобоваримым. Помимо воли, я сильнее сжал трубку стационарного телефона, отчего она захрустела.

— Очень жаль, — прохрустело в ответ. — Я специально для вас надела розовую шляпу со страусиным пером и основательно запаслась бананами, чтоб оставить гастрономическое наследство. Придется их сожрать самой, а шляпу вернуть в гардероб клиники Кащенко.

«Как у нас... аутентично все», — поразился я, разумея хруст.

— И, конечно же, — говорю, — мы никогда не встретимся как исполненные достоинства люди, вне работы, чтобы удивить друг друга?

— Отчего же! Я с большим удовольствием приглашу вас в гости. Вот только вернусь через месячишко из провинции у моря. Раз уж выпало в империи родиться.

— Очень бы желательно, — забубнил я в достоевском стиле, т.е. как бы «с горы понесся». — Совсем, знаете ли, одичал без женского внимания. С абы какой женщиной не пойдешь. А исключительную пока дождешься...

— Ну и прекрасно.

И — через смысловую паузу:

— А вы… любите ли пироги с капустою?

— Люблю. Если не всухую.

Язык был прикушен, но слишком поздно.

— Тогда все мокрое на ваш вкус! — хрустнуло в ответ.

— Договорились. Только будемте все-таки на «ты». А то — неприлично.

— Вот я уже успела подумать, что вас так много в хорошем смысле, что сказать «ты» язык не поворачивается. Но будем на «ты»!

— Ура! Однако есть, между прочим, и те, кто придерживается ровно противоположного мнения обо мне.

— Они не способны оценить и сотой части. И — слава богу, в целом.

— Трудно сказать. Вот, например, написал я про свою жену в романе. Роман вышел, зато я теперь — в разводе.

— С удовольствием прочту, в том числе, про жену. Она все-таки в некотором смысле сделалась на свободе. Возможно, есть резон написать еще одну книгу, с опровержением, и жена вернется? Жил же Довлатов в таком режиме! Правда, спился, что характерно.

Я оценил сравнение. И образ.

— По-хорошему, нужна, конечно, Вера Слоним номер два, — простодушно добила меня Рита. — Но их как-то давно нет...

Пока я изображал губами аквариумную рыбу, со мной начали прощаться:

— Определенно буду ждать встречи. Планировать капусту под шум прибоя. А также под визги посторонних отпрысков и вопли спасателей!

И повесила трубку.

 

На тот момент мы виделись лишь однажды, мельком, «по профсоюзной линии». Я успел заметить неопределенно молодую женщину с рюкзаком, сумкой и авоськой, в одежде, одинаково неподходящей и кораблю, и балу, всеми двигательными повадками напоминавшую странный гибрид вороны и лисы. Она могла легко распознаваться на любом жизненном поле боя, под налетом и обстрелом, с вереницей детей, когда хватило бы одного, с обязательным мужем, а лучше, для верности, двумя, в хаосе обстоятельств, мешанине судьбы, в обрамлении бесхитростного скарба, со многим прочим, отчасти нематериальным и вполне божественным, что делает из женщины человека, а из человека — личность…

А потом мы встретились специально.

«Маму привела!..» — обомлел я, видя, как она бережно ведет под руку древнюю каргу. Для первого свидания это был, мягко говоря, сильный жест. Да при полном параде еще. Как говорится, с вещами на выход. При карге имелась масса пожитков, среди коих угадывались тщательно завернутая ступа и нечто вроде складной метлы.

Впрочем, обошлось. Просто помогла какой-то старушке дорогу перейти.

Мы приступили к фланированию в режиме моциона, щебеча на тему филологии. В какой-то момент на середине фразы она вдруг прервалась и подняла с дороги некую штучку замысловато-округлой формы. Повертела так и сяк, рассмотрела и выбросила.

— Ты чего? — говорю.

— Решила, может, кто какую ценность обронил. Пробку анальную. Сидит теперь, переживает. Мучается от внутренней пустоты. А мы бы объявление могли дать о находке. Чтоб человеку помочь.
От умиления я аж глазами повлажнел. «Вот, — думаю, — каким должен быть подлинный христианин. Деятельным!»

 

— Риточка, привет! Утро средней паршивости, но очень хочется поздороваться с тобой.

— Ого, интернетики? Привет, милый Юрочъка! Как тебе спалось? Как елось?

— Чуть-чуть.

— И мне тоже. Ноу смайл. Я впадаю в смс зависимость. Что характерно.

— Не нужно мне было водку пить. А потом пиво. А потом вино. Но это еще не зависимость.

— А меня однажды занесло на собрание анонимных алкоголиков. Для разнообразия. Там я мечтала достать диктофон, хотя грешновато. Алкоголик Эдик, в частности, сокрушался, что его отправили в наркологический диспансер получать справку, без которой ему никак не купить пушку. Алкоголик Милава сетовала, что выросли цены на мясо. Алкоголик Миша сокрушался, что жена разжирела, и у него теперь никогда ничего не стоит. И так далее.

— Как говорит в таких случаях моя любящая крепко выпить приятельница, «в целом — отдохнули неплохо!»

— Бедный Юра! Башка болит? Сердце стонет?

— Сердце стонет, но — по другому поводу.

— Ну и умница. Чем сегодня займешься? Я, кстати, прочитала текст, который ты мне прислал.

— И?

— Ну, это же Набоков пополам с Оруэллом, и ты чудо!

— Понимаешь теперь, почему наша встреча — роковая? До смертоубийства дойдет.

— Не, не дойдет. Совершенно точно.

— Значит, до самоубийства... Вообще давно хотел тебе сказать. Мой самый любимый рассказ (из собственных) связан с невозможностью моря. В том числе.

— Это очень любопытно мне было бы прочесть.

— Он маленький. Но и должен быть таким.

— Отлично. Ты пронзительно пишешь.

— Смотря, под чьим влиянием нахожусь. Просто иногда требуется вызывать сильную эмоцию у читателя нарочито скупыми средствами… В общем, не заморачивайся. И спасибо за оценку. Мне это важно. Ведь твой дар очевиднее моего.

— Я тебе только что начирикала, что мой очевидный дар — это пирог с капустой, и то через раз. Но получить такой комплимент от тебя — большая честь. Хотя ты ко мне предвзято относишься.

— Нет-нет. В вопросах творчества я всегда трезв и мрачен. Чувства побоку. Просто я, когда пишу, тружусь. А у тебя — такое впечатление — все получается само. Так именно что птичка чирикает.

— Я ничего большего начирикать не могу. Придумала в парикмахерской груснявый роман про двух пидарасов-французов во время Второй мировой войны. Подумала потом, что история многослойная и большая. Она не дает мне жизни, поэтому сесть и методично потрудиться я не в силах — боюсь.

— Это плохо. Что боишься.

— Не слишком-то прекрасно, соглашусь... Все, что касается кропотливого труда, кажется мне проклятьем. Самодисциплина — слабое место. Вот и сейчас надо делать дела, а я не могу от тебя оторваться. Проблема в том, что большинство явлений, которые делают кого-то там сильнее, меня в основном убивают. Гиперчувствительность с детства. Да что я тебе рассказываю…

— Сегодня вдруг отвлеченно спросил себя: согласился бы я стать мужем Марины Цветаевой? И ответил: да, безусловно. Опасная жизнь высокого полета — то, что нужно художнику.

— Она бы тебя поела. Эти истории имеют смысл тогда только, когда двое — Ахматова и Модильяни. Она печатает, он пишет маслом. Меня еще пример с Ростроповичами ободряет.

— Как Ростропович с Вишневской познакомились, знаешь? Так мы что — хуже? Я, например, нет.

— Нет, не знаю. И да. Ты — точно не хуже их обоих.

— Не льсти мне.

— Ладно. Буду черствая и неприступная. Сам напросился!

— И эти ребята тоже хороши, чета Плисецких.

— Вот. А ты бы — не смог. У тебя амбиции, что ты по этому поводу ни говори.

— Да какие амбиции! У меня даже по русскому «трояк» в аттестате.

— Аттестат не имеет вообще никакого отношения к знаниям. Я вот отличница, а объяснить смысл «е равно эм цэ квадрат» не могу.

— А почему я тогда так радуюсь, когда читаю твои тексты, и тихо-светло завидую? Или ты опять скажешь, что я таким образом к тебе подкатываю?

— Это не амбиции, чтоб «тачка, как у Петьки». Тут другое. Это покупка билета в вечность, раз уж деньги есть.

— Фигажсе! Но у каждого — свой билет. Какие проблемы?

— В случае с Цветаевой проблемы точно были б!

— Тебе, дева, вставать не пора ли? Между прочим.

— Давно уж лежу в неглижу. В глаз мне призывно светит фонарь. И сосед наш стоматолог рубит на лестнице дрова. Еще я сегодня встретила на улице бывшего любовника, и чуть не сбила его своим мощщным капотом. Кошмар!

— Кучеряво живешь.

— Он шел со своей женою. Она оказалась такая... Невыразительная. Я ужасно расстроилась.

— Да что ты! Жалко тебе его стало?

— Себя, себя мне жалко стало! Дура я, дура! Ему и такой хватает, зачем ему я-то?

— «Симптоматичная девушка», как я тебя за глаза определяю.

— Почему? Почему же?

— Так симптомы все — у меня.

— Смеюсь. В общем, я так расстроилась, что чуть их не это. Все моя слабость — к медикам.

— Тебе самой для себя много бывает, думаю.

— Вовсе не обязательно. Просто я в минуты странной тревоги пересматриваю «Залечь на дно в Брюгге». Хотя пожрать еще надо. И зверски хочется курить который год. Что ты будешь делать?!..

— С тобой?

— С желанием курить! Но ход твоих мыслей мне нравится.

— Я ровно столько же не курю. Годами. И очень этим обстоятельством доволен.

— Я тоже рада и все такое, но это так прекрасно…

— Прекрасно что?

— Курить прекрасно. Приятно, хоть и воняет, и невкусно.

— Зависимость (любая) не может быть прекрасной. По определению.

— Я, Юра, хочу с тобой говорить еще и еще, но решительно не знаю, что сказать. О девиациях ты говорить не хочешь, о тебе мы уже немного поговорили. Поэтому не стану отрывать твою светлую голову от основной жизни. Раз такое дело.

— «Девиации» — это что такое?

— Разврат, по твоему выражению.

— Когда это… Точнее, не так. В каком это месте Я (!) не хотел говорить о разврате?!

— Помню, ты отчетливо написал, что не в силах поддерживать эту тему!

— Мне бы обхватить сейчас твою грустную голову и поцеловать ее протяжно в лоб. Или в маковку. Причащаясь...

— Ты меня смущаешь как студентку Ваганьковского училища, Юра. Вгоняешь в краску, между прочим, всего лишь нажатием кнопок. Спустя неделю переписки после двух непредумышленных свиданий. Надо снова начинать бегать. Теряю форму. Размягчаюсь.

— Если я сейчас скажу... Нет. Я не дам тебе возможности шутить. Но потом ты услышишь все. И не будет возможности бежать. Вот только прилечу обратно из командировки.

— Ненавижу летать и тебе не советую, вот что. Паровозом ездить надо. Там в СВ такое можно... хм. Да.

— В СВ, стало быть…

— Можно и в плацкарте. Только потом придется обходить попутчиков со шляпой по кругу. Смотреть наверняка будут.

— Я вот обдумываю пока идею книги про старика и девушку. Ничего особенного вроде бы... Но я знаю, как написать ее, чтобы обкончались и умерли мужчины и женщины всех возрастов.

— У тебя отлично получится! Она принесет тебе кучу денег и славы, и мы пойдем кататься на карусельках в парке кой-кого.

— Просто не буду больше творить, оставаясь в одиночестве и влача жалкое существование. Это принципиально. Достаточно уже.

— Мне почему-то кажется, что в вопросе творчества ты себе не принадлежишь уже.

— Наивная девочка. Я не занимаюсь большой формой почти десять лет! Только почеркушки. Плохой брак убивал меня. Сейчас убивает одиночество. Все штатно.

— Это мы с тобой обсудим отдельно. Надеюсь.

— Надо только подготовить тебя.

— В чем же опасность для Риточки?

— Риточка может стать свидетелем некоторых проявлений неустойчивой психики, коей я, к сожалению, славен. Я, видишь ли, не слесарь, а существо пишущее, поэтому за все приходится платить. Порой довольно звонко. Дело в том, что иногда меня вдруг охватывает жесткое, доказательное сознание реальных перспектив. Я понимаю со всей ясностью, что… НИЧЕГО НЕ ПОЛУЧИТСЯ. Все надежды заведомо обречены. С формулой «казнить нельзя помиловать» давно разобрались. Счастье отменяется уж точно. Стало быть, и жить не стоит. И я… немедленно начинаю гибнуть. С некоторых пор ты превратилась для меня в прямое условие жизни (не вижу смысла долее скрывать это или вуалировать). Достаточно быстро можно и тебя поставить в аналогичное положение, я это умею. Но я не хочу строить свое счастье на несчастьи других. Как система, «храм-спаса-на-крови» не канает, доказано практически. Тем не менее, я оказываюсь в положении отложенной катастрофы. А любое серьезное поражение способно легко доломать во мне то, что еще хоть как-то функционирует и жизнеспособно. Хотя винить здесь некого. Сам допустил, поэтому и отвечать буду сам. Но… за свое будущее сейчас я не дал бы и ломаного пенса. Примерно так. Если вкратце.

— Ага. Если вкратце, то ты сообщаешь о своем намерении «соскочить», я правильно тебя понимаю?

— В корне НЕ правильно. Я сообщаю о своем намерении идти до конца.

— Ну и чудесно. Остальное мы обсудим при встрече. Сообщение про психическую особенность у меня вызывает большую поддержку. Ты ведь тоже не очень-то понимаешь, с кем связался.

— Нет, понимаю. Понимаю. И — спасибо за то, что в очередной раз спасаешь мою «трижды никчемную жизнь».

— Спасайся мною на здоровье. А сейчас мне пора. Надену костюм женщины и пойду.

— «Костюм женщины»? Э-э…

— Значит, надеть что-то не слишком избыточное и для гармонии снять исподнее. Пойти поклониться русским березкам без трусов, но с боксерским бинтом.

— Понял. Good. Всем чмоке в этом чяте.

— Дощщ!

— Тьфу!! Тьфу!!

 

 

НА ПРАВАХ ТРЕНИРОВКИ

Время начало ощущаться первым. Как смутная и растущая тревога. В глубине ночи утренний рассвет казался нереальным и мыслился в образе огонька на болоте. Контуры спальни выглядели раздвинутыми. Окружающее пространство утучнялось тишиной, болезненным отсутствием звуков. Но — только до поры.

Неожиданно в глубине пространств, по ту сторону входной двери раздался слабый топоток. Затем пауза и еще… Череда легких перестуков.

Тревога сразу же стала плотней, осязаемее. Сознание тщилось определить происхождение шума, однако зацепиться было не за что. Человек так ходить не мог. Детей в доме нет. Хуже того: даже собака цокала когтями совершенно иначе. Прежде чем разобраться в происходящем, чтобы успокоиться, мне пришлось внутренне признать, что в доме находится кто-то или что-то новое, и вряд ли это нормально. Ничего хорошего в кромешной тьме возникнуть не может. Правильно? Значит, следует пойти и разобраться.

При одной мысли о том, что нужно оставить постель и отправиться навещать пустоту, тело онемело, малейшие остатки сил словно бы выветрились из него, лоб повлажнел, воздух стал ощутимо холоднее, будто бы порывом ветра распахнуло форточку. Какое-то время еще я оставался неподвижным, робко прикидывая, не приключилась ли, например, безобидная галлюцинация. Или, может, давление скакнуло, а шум, якобы услышанный вовне, порожден неизведанными глубинами моей бедовой головы. Тщетно… С каждой минутой подозрения лишь крепли, а тревога стремилась перерасти в очевидную панику. Если дать ей захватить контроль над разумом, ситуация рискует оказаться не просто плохой, а весьма скверной. Не стоило доводить дело до крайности. В конце концов, чем быстрее навести порядок, тем легче все окажется на своих местах.

Стараясь и дальше отвлекать себя подобными рациональностями, я откинул одеяло, сел на постели и с содроганием коснулся пола босыми ногами. Так… До входной двери необходимо сделать шагов пять, не больше. На моем пути — низкий журнальный столик, практически невидимый в темноте из-за черного цвета. Насколько помнится, перед сном я благоразумно прибрался: выбросил пустую бутылку из-под вина, помыл стакан, вернул книгу на полку. Передвигать пустой столик следовало, не привлекая внимания, и мне это удалось. Пошатываясь от полусна, неверными шагами я подошел к двери. Глаза тщетно пытались привыкнуть ко мраку. В любой момент я ждал повторения шума, хоть какого-нибудь, но в квартире установилась мертвая тишина. Ночь стояла настолько глухой, что даже с улицы не доносилось ни малейшего звука.

Коснулся дверной ручки — шарообразной, с предохранительной защелкой в центре. Я помнил, что, открывая дверь, нужно потянуть ее за ручку кверху, как бы приподнять в петлях. Плохо притертая, цепляясь за неровности пола, она издавала хлопающий звук, кажущийся резким даже днем, что уж говорить про время, когда кругом спят, и любой шорох разносится гораздо дальше.

Отворить комнату удалось также бесшумно. Затаив дыхание, я всматривался в черную дыру перед собой, на всякий случай сжимая правую ладонь в кулак. В ожидании чего-то… чего угодно…

Что это?

…тум-тум-тум…

Снова топот. Рядом, впереди. Совсем близко.

…пт-пт-пт-пт-пт….

Ни хрена не видно! Ч-черт!! Почему же я свет-то не зажег?!

Прямо передо мной тускло вспыхнули два зеленых огонька. Мертвых, холодных. Примерно, в метре от пола.

Кажется, я вскрикнул… нет, горло перемкнуло. Удалось только попятиться. Огни попеременно мигнули. Зеленый цвет их стал кислотно изумрудным, словно кожа недавно полинявшей змеи. И раздалось утробное рычание. Огни придвинулись ко мне. Едва успев прикрыться руками, я ощутил толчок на уровне колен, потерял равновесие и грохнулся на пол.

Наша собака?!

Э-т-о не может быть нашей собакой!!

Онемевшие губы мои расклеились; я смог позвать животное по имени.

Снова рычание, какая-то возня, но без укусов. Хотя челюсти, кажется, щелкнули. Словно во сне, ватными конечностями я загребал пустоту, силясь перевернуться на спину. Меня подминали все грубее. Враг не должен вцепиться в шею. Иначе, мне крышка.

Вдруг раздался странный возглас. Что-то среднее между криком и… Или это коротко взвизгнуло животное? Заскулило и стало отползать.

Клянусь — я разглядел ее. Нашу псину. Она ползла на брюхе, неестественно вывернув голову. Смотрела в сторону коридора. Дверь оставалась по-прежнему открытой. Морда выражала неописуемый ужас.

Невольно я посмотрел туда же…

В коридоре пребывало нечто чудовищное. Старая женщина в длинном матовом балахоне, с изуродованным морщинами лицом. Она высилась под самый потолок. От нее исходило белесое свечение, но свет никуда не распространялся. Длинная одежда покрывала тощую фигуру. Между обрезом платья и полом виднелся зазор. У нее не было ног. Абсолютная пустота! Без опоры.

Видение хуже любого кошмара.

…тишина становилась нестерпимой…

Дверь пришла в движение. Бесшумно поехала.

Щт… сухо щелкнула. Затворилась.

В комнате снова я один. И собака исчезла. Если, конечно… то была собака.

Очнувшись в постели, понял, что меня колотит дрожь. Тело взмокло и коченело. Наверное, я заболел. Тогда удивляться нечему. Правда, сейчас, после возвращения в действительность, подтвердилась догадка о том, кого напомнил призрак в коридоре. Я опознал в жутком существе свою бывшую жену. Мы не виделись много лет…

Сегодня, наверное, заснуть уже не удастся.

Подтягивая одеяло к подбородку, задрал голову вверх. И не смог удержать крик.

ОНА ЗДЕСЬ! В КОМНАТЕ!!

Прямо надо мной, под потолком колебалась мутная женская фигура. Тело перетянуто марлевыми тряпками, наподобие савана. Ко мне тянулись космы ее волос. Глаза пришелицы силились открыться, но не могли. Истертое лицо оставалось неподвижным. По всему лицу струились нити кровяных сосудов, равномерно вспыхивая в темноте. Я орал, не в силах отвести взгляд от этого размеренного мерцания. Один из сосудов взорвался. Следом — еще один. Потом сразу два. На меня полилось теплое содержимое. Я продолжал издавать сумасшедшие крики. Она безуспешно пыталась открыть глаза. Сосуды лопались. Из них текло. Я орал. Орал до тех пор, пока не проснулся уже по-настоящему...

Увидел комнату… дневной свет.

Комнату увидел.

Свет…

На журнальном столике стояла пустая бутылка. Чуть поодаль — испачканный красным стакан.

А еще лежала книга со странным названием в одно слово.