• 2022-3(37)

«ПИСАТЬ ПО-РУССКИ В АМЕРИКЕ СЕГОДНЯ ГОРАЗДО ПРИЯТНЕЙ, ЧЕМ ЭТО ДЕЛАТЬ В НЫНЕШНЕЙ РОССИИ»

Валерий Бочков.

 

Валерий Бочков, русский писатель, живущий в Вермонте, выпустил новый роман — первый за последние два года и тринадцатый в его писательской биографии. По жанру — авантюрно-криминальный триллер с элементами мистики (не так чтобы очень) и эротики (существенно больше). Что — исходя из содержания романа — ни малейшего недоумения у читателей вызвать не должно. А у рецензентов и подавно. Но помимо первого плана — собственно сюжета — в «Рисовальщике», как и во всех прочих сочинениях писателя Бочкова, имеется также и много чего ещё такого, что не может остаться незамеченным каждым внимательным читателем. Было бы только желание.

О том, что значит — писать по-русски, живя в Америке, о том, во что превратилась за последние годы российская литература и о многом другом — и, конечно же, о его новом романе — с Валерием Бочковым беседует Павел Матвеев.

 

Сначала — о книге.

Действие в новом романе Валерия Бочкова происходит в двух временных эпохах. Одна из них — первые постсоветские годы в России, пресловутые «смутные девяностые», другая — наши дни. В первой — холодное лето, похожее на позднюю осень, дикая гиперинфляция, палёная водка из ларьков, продающиеся за бесценок элитные квартиры, бандиты со значками депутатов Верховного Совета на лацканах пиджаков и любовь — фантастическая, невероятная, неземная и, как водится, влекущая за собой изначально непредставимые последствия. Во второй — следствия этих самых последствий.

Главный персонаж — сорокалетний московский художник Верещагин, проживающий в знаменитой сталинской высотке на Котельнической, — волей случая знакомится с соседкой по дому — Вандой. Та оказывается женой некоего Бунича, в прошлом мелкого челябинского бандита, а ныне одного из тех, кто, заседая в Доме Советов, создаёт «новую демократическую Россию» — не забывая, разумеется, и о собственном кармане. Между художником и женой нардепа-криминала вспыхивает та самая любовь-страсть, которая способна лишить обоих не только разума, но и всего прочего, в том числе и жизни. Узнав об измене супруги, а также о том, что это — не банальная интрижка, а подлинная любовь, прагматично мыслящий Бунич требует от художника выплатить отступные — огромную сумму в долларах, обещая в этом случае отдать ему свою жену; Верещагин, успешно продающий свои картины на Западе, принимает выдвинутое требование. Однако Ванда, которую он спешит обрадовать сообщением о договоре с её мужем, узнав о выставленных тем условиях, опускает пребывающего в эйфории любовника с небес на землю. Она утверждает, что как только Бунич получит деньги, он убьёт их обоих — и Верещагина, и её саму, поскольку он — уголовник и должен поступить именно так, иначе потеряет авторитет в криминальном мире. Поверив Ванде, Верещагин решает уйти из дома и раствориться в многомиллионной Москве, чтобы переждать грозящую опасность, надеясь, что она как-нибудь рассосётся сама собой. Ближайший друг, также занимающийся какими-то тёмными махинациями, помогает ему в этом, предоставив в качестве укрытия свою запасную квартиру, чтобы художник мог в ней отсидеться. Заодно Верещагин покупает у него револьвер — считая, что кто вооружён — тот опасен. А по пути к новому месту проживания — бутылку водки, чтобы от всего с ним происходящего не было так тошно на душе…

Дальнейший пересказ содержания романа «Рисовальщик» подпадает под определение «злонамеренное спойлерство с отягчающими последствиями», поэтому тут-то мы его и прекратим. И весь последующий разговор — а это будет именно разговор, то есть диалог — с автором — об этой книге будет проходить таким образом, чтобы ничего конкретного о развитии её сюжета помимо уже сказанного не сообщать и тем самым не расхолаживать потенциального приобретателя, уже готового бежать за книгой в магазин.

Действие в первых трёх частях «Рисовальщика» (всего в нём — семь частей) происходит в Москве летом и ранней осенью 1993 года. Вопрос — автору «Рисовальщика»:

 

— Отчего именно Девяносто третий?

 

Валерий Бочков: — Писатель, тем более писатель-романист, он не историк и не пророк. Он — исследователь бытия. Он обладает уникальными инструментами — фантазией, интеллектом, талантом. Не интимные откровения автора и не тайные признания, роман — это не замена сеанса у психоаналитика, текст книги — инструмент познания человека. Данте говорил: «Главная цель любого, кто совершает поступки, — раскрытие собственного “я” через эти поступки».

Наша планета — корабль дураков. Земля летит сквозь холодную пустоту космоса без капитана и без шкипера. Раньше штурвал был в руках Бога, но человек уволил Его, возомнив себя равным. Технологические игрушки — смартфоны, компьютеры, межконтинентальные ракеты и прочая дребедень — лишили человека не только остатков здравого смысла, мы переместились в параллельную реальность — примитивную, пёструю, оглушительную и абсолютно аморальную. Последнее — самое страшное.

Каким образом мы оказались на обречённом корабле? Откуда пролегла трещина? Где она, та точка невозврата? Роман «Рисовальщик» и есть аналитическое исследование рокового отрезка истории. Мы все часть эпохи — каждый человек, нация, страна, человечество. Именно в таком контексте я и анализировал часть нашей истории. Но меня не интересует политика или экономика, моя задача, как писателя, заключается в одном: разобраться и понять, а впоследствии и написать, что происходит с душой одного человека. Катастрофа — взгляд из души. Лишь литературе под силу это, а роман — лучшая форма.

 

— Главный персонаж романа по профессии — художник, по натуре — авантюрист. В какой степени можно воспринимать Верещагина в качестве alter ego писателя Бочкова?

 

— Литературный герой не может быть взят из жизни. Персонаж книги является функцией, писатель конструирует его с единственной целью — с наибольшей силой, яркостью, болью или радостью воплотить главную идею произведения. Писательство должно совмещать страсть и прагматизм. Хорошая книга подобна швейцарским часам: снаружи чистый циферблат и резво стрелки тикают, а внутри адская машинерия из шестерёнок и пружинок.

Профессию моему герою я выбрал с целью показать деградацию роли искусства. Мне кажется, человечество быстро теряет культурный лоск. Многим процесс этот кажется не очень важным, на деле же замена искусства эрзацем из мусора, конфетти и патриотизма показывает, насколько быстро люди превращаются в скотов. Искусство напрямую связано не только с творчеством, но и с чувством человеческого достоинства. Можно ли создать диктаторский режим без культуры вовсе? Заменив эту самую культуру винегретом из масскульта, попсы, имитации религии, пропаганды и инфантильных заклинаний с использованием малопонятных слов вроде «скрепы» и «глубинный народ»? Вам интересно? — мне тоже. Именно этот эксперимент мы и наблюдаем сейчас, причём в режиме реального времени. Его проводит нынешняя власть бывшего Советского Союза. Вместо балета будет чечётка, вместо Чайковского — «Мурка» да «Яблочко», в филармонии — балалайка и соло на деревянных ложках. Единственное, что нынешние начальники умеют строить, — это бараки. Витражи в окнах барака, согласитесь, будут выглядеть глупо. Смешно расписывать стены барака фресками. Можно украсить помещение вырезками из глянцевых журналов, если к тому времени они ещё будут выходить. Свободный человек вряд ли согласится жить в бараке, он просто уедет. В бараке будут жить рабы. Раб — это не человек лишённый свободы, раб — это человек, лишённый человеческого достоинства. Ожидать от раба научных открытий и технических прорывов может лишь наивный. Даже простой трудовой энтузиазм весьма сомнителен.

Да, кстати, вы наверняка обратили внимание — строительство барака идёт полным ходом.

 

— Жизнь вашего героя кардинально меняется после, казалось бы, совершенно случайного, ни к каким трагическим последствиям не должного привести знакомства. Имею в виду — с соседкой по дому и чужой женой. Вы верите в то, что такие вещи могут происходить не в романах, а в реальности?

 

— Реальностью пусть интересуются репортёры и документалисты. Литература не занимается копированием жизни, книга не является источником информации. Хорошая книга — инструмент индивидуальной медитации. Писатель и читатель работают в тандеме, первый лишь направляет фантазию второго, посылает знаки, выставляет символы. Без читателя книга мертва, а писатель не нужен. На мой взгляд, лет через десять в России чтение художественной литературы станет абсолютно элитарным занятием. Разумеется, элита подразумевается интеллектуальная, все остальные «элиты» РФ можно характеризовать как экстремально антиинтеллектуальные и враждебные культуре.

В РФ модно говорить о смерти романа как литературного жанра. На мой взгляд, если русский роман и умрёт, то не из-за того, что жанр исчерпал мощь и утратил яркость воздействия, — причиной кончины станет деградация общества.

 

— Отрицательный персонаж — Бунич, бандит во власти — получился в вашем романе очень ярким, как говорится, живым (а как выразился бы он сам — «чисто конкретным»). Настолько, что он словно бы списан с натуры. Вам доводилось в те годы быть знакомым с подобными деятелями? И если — да, то что они для вас олицетворяли — тогда? и что олицетворяют сейчас?

 

— На закате Советской империи мне казалось, что аморальней и лицемерней власти коммунистов быть не может ничего. Я ошибался. На смену коммунистам пришли люди новой формации: если прежние пытались придумать хоть какие-то моральные правила (списанные из Евангелия, вроде кодекса строителя коммунизма, что уже не так плохо), то цинизм нынешней власти уже и цинизмом не назвать, это — вакханалия бесстыдства. Апофеоз лжи и воровства. Паталогический эксгибиционизм и демонстрация срамоты; уже нет стыда, уже дозволено всё — нынешние безобразничают так, будто нет ни смерти, ни ада, ни расплаты за грехи. Я уж не говорю про народный трибунал или суд в Гааге.

Бунич — чисто технически — не бандит. Он — офицер, он юрист, он бизнесмен. Он награждён орденом за храбрость, он ветеран-афганец. Он избранник народа и представитель власти. Но именно этот букет заслуг и делает его страшней любого бандита. Бунич не просто аморален — он аморален принципиально. Человеческие качества — жалость, милосердие, любовь — воспринимаются им как слабость; не перешагнуть для достижения цели, а растоптать. Для Бунича важнее даже не цель, а осознание себя способным на всё. Абсолютно всё — без исключений. Он выводит термин «нелюдь» на качественно новый уровень. Именно они сегодня правят нашей страной. Я их видел, некоторых знал лично.

Важно вот что: главный герой — интеллигент и художник, он ошибочно воспринимает Бунича как силу, которая сметает нынешнюю элиту Советской империи. На деле Бунич является порождением системы, логическим завершением эволюции «хомо совьетикус». Он — архетип почти мифологического масштаба. Титан Кронос пожирал своих детей, но был кастрирован и убит третьим сыном — Зевсом, который воцарился на Олимпе. Бунич — это доведённая до предела реинкарнация Ставрогина, это сошедший с ума Заратустра. Бунич — бес.

 

— Любовь-страсть в вашем романе — описанная с массой деталей не только эмоциональных, но также и физиологических, — вызывает у читателя мужского пола чувство здоровой (прощу прощения за истасканную банальность) зависти — по отношению к персонажу, в жизни которого это происходит. (Какие чувства это должно вызывать у читателя пола женского — не знаю, об этом можно только догадываться. Вероятно, зависти нездоровой…) Конец этой истории в романе трагичен: влюблённые расстаются в силу действия обстоятельств непреодолимой силы — и, как оказывается, на долгие годы. Как по-вашему, подлинная любовь между мужчиной и женщиной всегда должна быть трагична? То есть, выражаясь на языке, понятном каждому писателю «любовной темы», Иван Бунин — прав? Или нет?

 

— Увы. Как говорил Милан Кундера, «термиты времени грызут жизнь: даже великая любовь превращается в скелет хрупких воспоминаний». Я повторюсь: великий роман может быть написан лишь на две темы — любовь и смерть. «Рисовальщик» — уверен — некоторые именно так и будут его читать — как историю фатальной страсти, убийственной похоти, эротического самоубийства.

«Скверно, когда страсть и похоть ты принимаешь за безумную любовь, ещё хуже, если такое случается с тобой в сорок лет, и уж совсем плохо, когда всё это совпадает с гибелью страны, в которой ты родился и вырос».

Но «любовная тема» всего лишь хобот слона, нащупанный одним из слепых мудрецов.

 

— Во всех ваших романах помимо внешнего плана — собственно фабулы, развития сюжета повествования и т. п. — существует также план внутренний, который гораздо менее заметен. На этом плане писатель занимается не столько развлечением читателя, сколько побуждением его о чём-то задуматься, к чему-то для себя важному обратить. Как насчёт второго плана в «Рисовальщике»?

 

— Второго? В «Рисовальщике» как минимум четыре плана. Первый и очевидный — «План Игры»: герой истории становится аватаром читателя, стилистически я стараюсь довести этот эффект до предела возможностей, я не показываю кино (идеальное повествование, по мнению Набокова, когда слова исчезают и появляются образы), моя цель — заставить читателя влезть в шкуру героя, ощутить его боль, его страх, его вожделение — не понять, а ощутить его оргазм. Не только мужчин, женщин тоже. Чем пахнут пальцы после секса на речном берегу, как щёлкает затвор револьвера, что проносится в голове за миг до смерти. Эмоциональное погружение тут будет глубже, чем в кино. Фильм вам показывает режиссёр, в литературе режиссёром становится читатель.

Второй план — «План Мечты»: после Кафки и сюрреалистов реальность и фантазия в ткани повествования книги переплелись и стали практически неразделимы. Воображение и вымысел героя, его фантазии становятся не менее важными, чем реальность. Тем более когда реальность больше похожа на страшный сон. Тогда логичность выдумки или видения даёт ответ или хотя бы намёк, которые отсутствуют в реальной жизни. Грань стирается, герой (а вместе с ним и читатель) погружается в упоительную медитацию, где возможно всё.

«План Мысли»: это интеллектуальное наполнение текста. В «Рисовальщике» много аллюзий, связанных с изобразительным искусством, которое, в свою очередь, прочно связано с религией. Герой наощупь пытается найти высший смысл, старается дотянуться до Света, но он вырос в безбожной империи. Бога нет — коммунисты убили Бога.

Четвёртый план — «План Времени». Тут речь не только об историческом отрезке, где развивается сюжет, время в романе становится одним из персонажей повествования. Тайна концепции времени — что с ним происходит? Что такое память — личная и память нации? Мы оглядываемся сегодня и видим те сорок лет, как коллаж — как законченную картину, вроде мозаики на потолке станции метро «Комсомольская». Моей задачей было не показать то время, не рассказать о нём. Утопить читателя в нём — вот к чему я стремился.

«Рисовальщик», пожалуй, самый «русский» из всех моих романов. Россия — не тройка Гоголя, Россия — белка в колесе. История наша — замкнутый круг. Двуглавый орёл совсем не наш символ, на нашем гербе должен быть нарисован уроборос — змея, глотающая свой хвост. Умный учится на чужих ошибках, дурак — на своих. Русские не хотят учиться вовсе.

 

— История, рассказанная вами в новом романе, на первый взгляд, далека от современности. В частности, путинская Россия в ней не только не фигурирует, как это было в книгах вашей «футурологической трилогии» («Харон» — «Коронация Зверя» — «Брат мой Каин»), но и вовсе не упоминается — ни единой фразой. Хотя действие в «Рисовальщике» происходит не только в приснопамятном Девяносто третьем, но и в наши дни. После того как вышли из печати те книги — это было в 2016–2017 годах, — многие их читатели испытывали чувство полнейшего недоумения: как ТАКОЕ могло быть издано в ЭТОЙ стране? Сейчас, по прошествии четырёх-пяти лет с той поры, представить, что издательский концерн «Эксмо» стал бы выпускать книгу, подобную вашему «Харону», — роману, в котором содержится детальная инструкция по ликвидации главаря ныне существующего в России гэбистско-воровского режима, — совершенно невозможно. Как чувствует себя писатель Валерий Бочков в неосоветской и по сути уже неототалитарной России?

 

— К счастью, никак. Свою Россию, свою Москву с Таганкой, свой дом на набережной — всё это я забрал с собой. Территория, захваченная группой криминальных лиц, Россией не является. Россия — это Толстой и Достоевский, Бунин и Набоков, Врубель и Чайковский, Барышников, Нуреев и Плисецкая, Сахаров и Галич. Родина — понятие совсем не географическое.

Моя антиутопия вышла пять лет назад. За это время ситуация стала катастрофически тяжелой. В шахматах такая комбинация называется «цугцванг». Любой ход сделает твоё положение только хуже и ещё безнадёжней. Двадцать лет, отпущенные нам Богом то ли по недосмотру, то ли в насмешку (уж Он-то точно про нас всё знает), были растранжирены с такой обескураживающей дурью, с такой бездарной лихостью, причём на что — на кутежи и фейерверки, на бредовую олимпиаду, на полёты с дикими гусями и нырянье за амфорами, на безумные стройки и ненужные войны, на неудержимый грабёж и мздоимство.

 

— С политикой всё ясно, вернёмся к литературе. Между изданием в 2020 году вашего предыдущего романа — психологического триллера «Горгона», general message’м которого является установка «Воздаяние за зло неизбежно и неотвратимо и от него невозможно ни спрятаться, ни убежать», — и вышедшим только что «Рисовальщиком» ваша библиография пополнилась небольшой повестью под названием «Сахарный бес». В предисловии к публикации фрагмента из неё в одном зарубежном русскоязычном издании, рассказывая о том, что побудило вас сделать эту повесть, вы писали: « <…> мне хотелось отвлечься и спрятаться в каком-то лёгком и вздорном тексте, некой фантасмагории, полусказке: придумать безделицу, изящную и занятную, типа механической шкатулки с секретом, какие делали швейцарские умельцы двести лет назад». И там же — по-видимому, ведя скрытую полемику со своими критиками, — ответили на самому же себе заданный вопрос: «Должна ли книга давать ответы или раскрывать некие истины? Не думаю. На мой взгляд, книга должна рождать вопросы. Причём ответы на такие вопросы не столь важны, гораздо важней процесс поиска этих ответов». Правильным ли будет моё предположение, что эти слова можно считать вашим нынешним творческим кредо?

 

— Вполне. Нелеп писатель, изображающий пророка. Скучен романист под маской философа. Каждый должен заниматься своим делом. Роман — великолепный жанр для литератора с живой фантазией и чутким сердцем. Если тебе что-то непонятно, это вовсе не значит, что «это» плохо. Что есть истина? Чем она отличается от правды? Мои отношения с правдой весьма запутаны — вроде отношений между супругами, которые несколько лет жили вместе, потом развелись, а после сошлись снова. И не просто сошлись, а поженились ещё раз. Наверняка у тебя тоже есть в знакомых такие.

С правдой нужно обращаться осторожно. Как с опасной бритвой — сравнение банально, к тому же такими бритвами никто уже давно не пользуется, но от этого бритвенная сталь не становится менее острой. Может, именно острота стали и пугает нынешних мужчин; они ведь такие нежные, такие ласковые — ну просто лапочки.

Ради правды я готов пожертвовать многим — даже правдой. Она, моя правда, похожа на разбитое зеркало, где отражение мира истинно, но расчленено на фрагменты, вроде осыпавшейся на пол мозаики: вот ультрамариновый кусок неизвестного моря, вот чей-то глаз — карий и, скорее всего, девичий. Ага, а вот чёрный, как сажа, осколок безлунной ночи, а может, это — тайный грех и, вполне возможно, что именно твой. Или мой.

 

— Пожертвовать правдой — ради правды? Красиво сказано. Хотя на первый взгляд — натуральный оксюморон, не правда ли?

 

— Парадокс — отличное средство для гимнастики ума. Мне симпатичен читатель любопытный и интеллигентный, надеюсь, этому читателю симпатичны мои книги. Хорошая книга, на мой взгляд, должна быть не просто интересной — она обязана быть захватывающей. В ней непременно должны присутствовать шарады, загадки — игра. Речь я веду об интеллектуальной русской прозе, а не о триллерах и детективах — жанры вообще придумали книготорговцы и критики. Книга нового века должна быть мультижанровой, эдакий сплав новейших технологий на основе классических традиций. Повторю слова мастера: «Книги, которые вы любите, нужно читать, вздрагивая и задыхаясь от восторга». Настоящая литература существует на нейтральной полосе между холодным смыслом и неукротимым безумием.

 

— Вы уже более двух десятилетий живёте в Соединённых Штатах Америки. И не только живёте, но и работаете — как художник и как литератор. Быть русским художником в Америке — полагаю, не столь уж сложно, поскольку, как известно, визуальные образы людьми разных наций воспринимаются более-менее одинаково. А вот каково годами писать по-русски там, где все (ну, или почти все) вокруг говорят не по-русски?

 

— Писать по-русски в Америке, уверяю вас, сегодня гораздо приятней, чем это делать в нынешней России. К тому же я не мыслю словами — я мыслю образами. Я же художник, в конце концов.

Набоков в конце жизни, уже достаточно богатый и всемирно знаменитый, сожалел не о разграбленных большевиками имениях, и даже не о потерянной родине — нет, он говорил о русском языке: «Моя личная трагедия состоит в том, что мне пришлось оставить свой родной язык, родное наречие, мой богатый, бесконечно богатый и послушный русский язык, ради второсортного английского». Не хочу повторять ошибок великих писателей — писал и буду писать на любимом и родном русском.

 

— Возвращаясь к вашей новой книге. «Рисовальщик» весьма кинематографичен — как, впрочем, и все прочие ваши романы и повести. Можно сказать, это готовый сценарий — литературный, не режиссёрский. Но от превращения одного в другой, как известно, путь весьма короткий, было бы только желание перенести эту историю на экран. Ну и, разумеется, возможности для того, чтобы это сделать. О том, хотели бы вы, чтобы по этому роману был снят фильм, не спрашиваю — такой вопрос выглядел бы идиотским. Спрошу о другом: верите ли вы в то, что это произведение может быть экранизировано? Имею в виду, конечно, — в России.

 

— В России — да, в путинской РФ — никогда. Дело в том, что киноиндустрия, равно как и издательский бизнес, являются копией вертикали власти — феодальной структуры, основной целью которой является не подпускать чужих к корыту. Без ликвидации нынешнего режима конкуренция просто невозможна. А без конкуренции мы будем без конца смотреть фильмы Бондарчука и Кончаловского, без конца слушать песни Пугачёвой, Леонтьева и Киркорова, читать книги всё той же Яхиной, всё тех же Водолазкина и Быкова.

В нормальных странах, где живут люди, перешагнувшие из Средневековья в двадцать первый век, популярность писателей и их книг определяют читатели. Там существует антимонопольный закон, который не позволяет узурпировать книжную индустрию. Там издательства соревнуются друг с другом, причём не только за читателей, но и за писателей. И платят этим писателям настоящие гонорары.

 

— После того, как, отвечая на предыдущие вопросы, вы проставили точки над всеми «ё» (я знаю, что «ё» — ваша любимая буква в кириллическом алфавите, так же, кстати, как и моя), — мне ничего больше не остаётся, как только задать традиционный, подавляющим большинством литераторов люто ненавидимый, вопрос: Валерий, каковы ваши творческие планы? Если, конечно, он здесь уместен…

 

— Бог смеётся, когда мы рассказываем о своих планах. Жизнь — величайшее чудо, я стараюсь наслаждаться процессом и не думать о результатах. Любая достигнутая цель — это тупик. Это конец. Реальность — это нынешний миг, всё остальное химера — прошлое уже умерло, будущее ещё не родилось. Давайте же улыбаться и радоваться солнцу, давайте баловать детей и играть с котятами. Когда на закате солнца я голый плаваю в нашем лесном пруду, мне абсолютно плевать на мнение критиков, на шорт-листы литературных премий, на тиражи моих книг и публикации в литературных журналах. Должно быть, счастье выглядит примерно так.

 

— Позвольте выразить вам самую искреннюю благодарность за эту беседу. И пожелать доброго здоровья, семейного благополучия и творческих успехов — как в только что наступившем году, так и во все последующие. И, разумеется, новых написанных и изданных книг.

 

— Спасибо!