• 2022-3(37)

Наверное, парадокс заключается в том, что о поэтессе Ольге Бешенковской взялся рассказывать человек, который практически никогда не интересовался поэзией. Если о ком-то сказать, что он ямба от хорея отличить не может, это без всякого кокетства обо мне. Ну всем я интересовался в жизни: от театроведения до научного кино, от истории российского юмора до футбола, и никогда о поэзии не вспоминал. То, что требовалось по школьной или институтской программе, старался избегать по причине своей полной поэтической бездарности. Но творчество Бешенковской … оказалось, что я пропустил что-то очень важное в своей жизни. И прочитав три книги ее стихов, понял, что я просто обязан о ней рассказать...

 

Говорить о стихах Бешенковской надо по трем основным пунктам.

Первое: поэзия и жизнь поэта — идут параллельно. Я не могу представить творчество поэта в отрыве от личной жизни. В прозе вы можете писать о событиях, не имеющих к вам никакого отношения. Проза, не считая мемуаров, — в основном выдумка. Впрочем, читали и мемуары с выдумкой. Поэзия — это все же личное переживание.

Второе: для меня лично в поэзии всего интересней гражданственность — естественная традиция русской литературы. Цитата из Евтушенко — «Поэт в России больше чем поэт» — навязла в ушах, но это историческая правда.

Третье — высокая личная культура в стихах Бешенковской.

 

Трудно объяснить, почему я проворонил ее талант. Может потому, что она — двоюродная сестра, поздняя дочь моей тетки Марии Ильиничны, — была на 10 лет младше. Однажды мои родители уехали, а меня на неделю отправили к тете. Оля только что родилась. Ночью я проснулся, хотелось пить, и я выдул стоявший на столе стакан молока. Оказалось, что выпил грудное молочко для Ольги. Оставил будущую поэтессу без завтрака.

           

Когда Ольга стала настоящей журналисткой, стала писать и даже вышла замуж, я не заметил. Из-за глупой семейной ссоры лет десять не общались. Даже о том, что родила сына, узнал случайно. Ее первые стишки, детские, наивные, публиковала пионерская газета «Ленинские Искры». Я работал редактором на ТВ, у меня была семья, ну что мне до этой малявки. Приехала к нам на дачу, ей было лет 15, дала свои листочки, но восторга, который она от меня ожидала, я не высказал. А она росла, читала философские труды, книги по истории. Изучала труды русских мыслителей Соловьева и Бердяева, эстетику древнего и античного миров. Заочно окончила ЛГУ.

Служила Ольга в ведомственных газетках, писала стихи, читала в квартирных вечерах, пыталась публиковаться, пока не обратила на себя внимание КГБ. И работать в советской печати ей сразу и навсегда запретили. Неприятие партийной диктатуры над творческим процессом было ее больным местом. Богема и литература объединились и стали подпольной жизнью — этого она никогда не скрывала. 

 

Мы нараспев дышали Мандельштамом,

Почти гордясь припухлостью желез...

И жизнь была бездарностью и срамом,

Когда текла без мужественных слез.

Оберегая праздников огарки

Средь ослепленной люстрами страны,

В дни ангелов мы делали подарки

Друзьям, что были дьявольски пьяны...

Так и взрослели, горечи не пряча,

Брезгливо слыша чавканье и храп;

И в нашу жизнь — могло ли быть иначе —

Вошли Кассандра, Совесть и этап...

 

Печатала Оля свои стихи в неофициальных журналах «Часы», «Обводный канал» и других, которые в ленинградском андеграунде ходили по рукам.

 

На кухне, в полночь, о Цветаевой...

Какое счастье, мы в России...

Друг друга потчевать цитатами

И задыхаться от бессилья.

 

Никакой любовной страсти и сантиментов в Ольгиных стихах не было. Она дружила с опальной поэтессой Еленой Шварц, которую уже публиковали в семидесятые на Западе. Это немедленно привлекло внимание к самой Ольге, и работать в советской печати ей сразу и навсегда запретили.

Елена Шварц была дочерью легендарного завлита БДТ (Большой Драматический Театр, тогда он еще был имени Горького) Дины Шварц. Дину Морисовну с театром за границу не выпускали из-за дочери, несмотря на просьбы самого Товстоногова. Мстили: «Плохо дочь воспитываете!»

В предисловии к первой книжке Ольга написала: «Мы, дети, царили в александровских креслах ленинградского Дворца пионеров, где, среди прочих кружков, особенно славился клуб юных поэтов, и никто не взимал с родителей плату за износ позолоты и мрамора и даже за обучение… Дворец пионеров был, если так можно выразиться, «поэтической Снегиревкой»: здесь, благодаря отеческой заботе советской власти, родилось целое поколение противостояния ей».

Жить на пенсию родителей Оля не могла. Устроилась кочегаром в газовую котельную. Сутки — работа, три — отдых. Вот тогда лира, по ее словам, и стала чумазой, подвальной. После истории с романом Пастернака литература стала делом опасным. За вольную литературу сажали. Тот период 60-70-х мы хорошо помним. Тюремный срок, психушки угрожали писателю, не согласному с методом соцреализма. За книги, изданные за границей, посадили Даниэля и Синявского. Вот тогда литераторы и художники неофициального искусства открыли для себя выход, вернее — уход, «уход в катакомбы». Такими катакомбами в больших городах стали котельные, бойлеры. Тогда образовалось, как кто-то верно сказал — «бойлерное поколение» русской литературы. Неслучайно в тех подвалах сейчас устроили музеи знаменитых рок-музыкантов, художников.... Имена вы наверняка знаете...

Во время перестройки в Ленинграде вышел литературный сборник «Шаг Навстречу» номер 1, изданный под эгидой обкома комсомола. Страшненький сборничек на жуткой серой бумаге, где фактически впервые оказались лучшие стихи Ольги. Там же было первое интервью с ней, оно называлось «Мы привыкли к подземельям». И эти строки, напоминающие размер античного стиха и ее друзей, непризнанных гениев бойлерной литературы:

 

НОЧНОЕ ДЕЖУРСТВО. 3

Как торжественна музыка в 24 часа….

Даже можно поверить, что наше злосчастное время

Называют великим... что были и мне голоса,

И утешно взывали тянуть эту лямку со всеми.

Где еще так пирует, как в нашем раю, нищета!

Полыхает судьба в закопченном подвальном камине.

Мы свое отгорели. Нам черные риски считать…

И котельных котят неприрученной лаской кормили… 

Что российским поэтам на ярмарке медных карьер,

Где палач и паяц одинаково алы и жалки…

О, друзья мои гении: дворник, охранник, курьер,

О, коллеги по Музе — товарищи по кочегарке!

Что играют по радио? Судя по времени — Гимн…

Нас приветствует Кремль в преисподних ночных одиночках…

Мы уснем на постах беспробудным, блажным и благим,

И слетятся к нам ангелы в газовых синих веночках.

 

Об Ольге написал ленинградский поэт Виктор Кривулин: «Пожалуй, никто из диссидентов так горько и несамооправдательно не исповедался, как Ольга Бешенковская. Она это сделала за них за всех. Она, в сущности, была диссиденткой нравственной, то есть, просто жила не по лжи, не участвуя в конспиративно — организационной деятельности, в громогласных «акциях протеста», куда заранее приглашали иностранных корреспондентов. Само дыхание нравственных диссидентов, даже если они так себя не называли, составляло все уплотнявшийся воздух духовного сопротивления». 

Ольга очень редко выступала даже среди своих. Хотя ее заметили, и стихи пускали по рукам, как запрещенную литературу. Об Ольге узнали и с похвалой отозвались Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский. Незаметно, как сказал Кривулин, Ольга стала главным выразителем бойлерного поколения. Она организовала самиздатский журнал «Т.О.П.К.А» — Творческое Объединение Пресловутых Котельных Авторов. Хотя могла бы вместо Пресловутых написать — Подпольных...

 

Не могу отрешиться от горестной нашей судьбы…

Поднял каменный лев волевую угрюмую лапу...

Больно плакать и петь. Бесполезно идти к эскулапу.

Как ты давишь, о, Рим, мы варяги твои и рабы.

Что нам радости в том, что могучи твои колоннады.

Только злее трещат под классической ношей хребты…

Приходи же, о, Рим, поскорей в неизбежный упадок, 

В грязь лицом упади с высоты… 

 

Это же не о Риме строчки, это даже кэгебешники понимали. В том же интервью нашлись и такие строки: автор спрашивает, довольно бестактно, — Хотели бы вы покинуть кочегарку? Ольга ответила честно: — Не знаю. Мы привыкли к подземельям и ругать власть. А жизнь-то идет вперед и уже прошла мимо...

 

Эти черточки, точки, черты,

Грустной Родины — взгляд запрокиньте,

Крылья чаечьи, — черные рты,

Что размножены на ротапринте. 

И оберточный серый туман

(Изомнется, пропитанный влагой)...

Это всё нелегальный роман,

Осужденный остаться бумагой...

 

Рассказывая о месте, где Бешенковская трудится, автор интервью рисует не слишком красочную картину обители поэтического творчества:

«Маленькая железная дверь в стене. Труба. Дежурство сутки через трое. Тихо и спокойно. Изредка забежит все понимающий начальник. Или редкая комиссия поинтересуется с любопытством — Ты кандидат или только с высшим образованием. И услышав — только с высшим — с искренним разочарованием удалится».

 

Вот ее письмо другу, литератору Льву Волохонскому, осужденному на пять лет лагеря и четыре года ссылки только за то, что упомянул в разговоре статью осужденного Андрея Амальрика «Просуществует ли СССР до 1984 года»

«ПИСЬМО В ЗОНУ» 

Я напишу тебе, как начинается осень,

Как заржавели колючие наши деревья…

Лающий ветер сигнал о побеге разносит,

Утка на блюдо слетает с пучком сельдерея…

Так и состаримся в этом октябрьском загоне,

Не соблюдая курантов на праздничной вышке.

Где за поэтом следят, как за вором в законе,

Звезд нахватав, уж, конечно, не с неба, мальчишки…

 

Когда-то занимаясь творчеством любимого Ромена Гари, я пытался подсчитать, сколько имен из разных уголков знаний он назвал в своем романе «Европа». Сбился после пяти сотен. У Бешенковской точно также — ее знания естественно втекают в строчки, где имена классиков и произведения намеренно переплетаются с пошлым бытом... 

 

По вечерам цитировать Софокла,

И в гамаке черемухой дышать.

И на веранде, где цветные стекла,

Как в детских снах, воскресный чай вкушать.

Но пресный труд и медная зарплата

И злая ночь за письменным столом,

И Шаг в окно и желтая палата,

И скользкий сон, где небо за углом...

И все же... если век тебя обидел,

Припомни молча с болью и виной,

Что есть еще и ПЕРМСКАЯ обитель

Где вьюги жестче, ватник — номерной. 

 

В этих двенадцати строчках пережитое, личное и самообразование — ее знание, память, постоянно прописанные в ее стихах. Она работала по ночам, выдыхая подземелье и образ желтой палаты психбольницы ее преследовавший. Все в ее жизни было. И не Пармская, а какое потрясающее сравнение — Пермская обитель! Знаменитые пермские лагеря, где вьюги и ватники заключенных, где номера вместо имен. И это написано в восьмидесятые годы, когда поэты спасались от тюрьмы в сумасшедшем доме. Кто сам туда шел, кого власти упрятывали... И Ольга там была, и Иосифа Бродского там спасали, и мой приятель — рано погибший Леонид Аронзон — туда попадал... Одного юного поэта упрятали в психушку родители. Когда-то Иосиф Бродский сказал — «У меня с советской властью эстетические разногласия». Конечно, в этом некая игривость, полуправда. Можно сказать точно, что у Бешенковской с советской властью были разногласия идеологические — когда завуалированно, когда откровенно.

 

В предисловиях к книгам своих стихов Ольга писала честно, правдиво, как исповедь: «Недавно мне приснилась Нобелевская премия. Тревожный симптом для скромно одаренного человека... Чего же тогда стоит самозваный твой подвиг, если ты подсознательно ждешь не только блаженства в заведомо прокаженной любви, но и публичного катарсиса... Нет, не слава и роскошь, ни гордость и щедрость. Лауреата слышат, вот в чем вопрос. Дайте мне речь, а премию Бродскому...»

Мать, Мария Ильинична Бродская, оставившая в замужестве свою фамилию, убеждала дочь подписываться ее фамилией. Оля отказалась, один Бродский в поэзии уже был. Не пожелала отказаться от длиннющей отцовской — Бешенковский. Добрейший дядя Юра, прошедший войну с первого до последнего дня, был ее героем. В сорок пятом году капитана Бешенковского назначили комендантом немецкого городка. Через месяц его с треском изгнали из армии— он приказал накормить солдатской кашей голодных немецких женщин и детей. Притом, что мать самого дяди Юры расстреляли в могилевском гетто. Может, поэтому — тихого отца — Ольга любила больше взбалмошной матери. 

 

Папа видел Берлин в 45-м году,

И с тех пор никогда не хотел за границу.

По горячим камням, не касаясь, иду,

И темнеют готически острые лица.

Мы похожи с тобой на дневных мертвецов,

Что слоняются между жующих сосиски...

Выпьем, брат мой немецкий, за наших отцов

И за их холодящие кровь обелиски.

 

Начав собирать стихи Бешенковской, буквально по крупицам, узнал, что Ольга служила в котельной Пединститута им. Герцена. Там же работали еще семь подпольных поэтов. Один из них — Андрей Кублановский, издавший единственную книгу стихов и умерший в 54 года. Кстати, был он внуком Евгения Шварца, драматурга. Странно, опять фамилия Шварц...

Из книги Андрея Кублановского «Звездный муравейник»:

 

 Читаешь днем — Поэзия добро.

 А ночью спотыкается перо

 О формулу в которой однобокость

 Заключена, и подбивает бес

 Вписать над строчкой ей в противовес

 «Поэзия — знак равенства — жестокость».

 

Я долго хранил, присланный мне в Нью-Йорк, Олин архив. Даже в восьмидесятые годы держать в СССР собственные неподцензурные стихи ей было опасно. Присылала Оля иногда письма, праздничные открытки, не все сохранилось. Теперь жалею.

Удивительно, что читая Олину прозу, ее приметы времени и просто описание литпроцесса, нахожу образные словосочетания, такие же яркие, как и ее стихи. Она пишет: 

«Дважды я приносила новую книжку в «Советский писатель» по просьбе Минны Исааковны Дикман. И оба раза редактора госпитализировали в этот день с инфарктом. Ощущение если не мистической виноватости, то мрачной предопределенности отодвинуло третий визит еще на год. «Советский писатель» в ту пору перестраивался... и оставался все тем же «Советским писателем» (какую прелестную форму нашла Бешенковская, она замечает — «прилагательное срослось с существительным, как супружеская чета персональных пенсионеров»). Время изменилось, сборник повис в воздухе. И тут пишет Ольга, ей поставили условие: книгу выпустят, если представить десять тысяч заявок от торгующих организаций. Удивительно, но заявки были собраны. Отзывы были очень объемны и доброжелательны. Евтушенко написал: «Стихи не просто нравятся, они пронзают горькой и жизненной правдой». Можно по-разному относиться к Евгению Евтушенко, многое записано ему в негатив, но уж в поэзии он точно понимал. К нему мы еще вернемся. Критик и поэтесса Елена Дунаевская, которая тоже вышла из племени подвальных кочегаров, написала Ольге отзыв о ее прозе и ее стихах: 

«Я никогда ничего не читала с таким увлечением. Это клинический ужас жизни. Ваше Я, это не Я а МЫ, это голос поколения, вернее, части поколения, которому время стало рыбьей костью в горле. Вы ни на кого не похожи, но ближе всех вам Цветаева. Вы знаете Бердяева, Соловьева, культуру века, религию, философию… Хотя Вы ни черта не религиозны. И еще у вас высокомерие униженных». Удивительная формулировка, но сказано точно. Насколько я знал Ольгу, мне всегда казалось, что она стремится оправдаться в глазах родных, друзей. Убедить их в том, что она сама что-то значит. При том, что она знала гораздо больше нас всех. Когда она приехала в Нью-Йорк, примчалась ко мне за своим архивом, мне показалось, что она ждала какой-то моей оценки ее творчества, нужной похвалы, что ли... А что я мог тогда ей сказать? Стихов я ее не читал, в конце века увлеченно писал глуповатый однодневный юмор, печатался в НРС, в НА. Олины стихи надо было прочувствовать, а они лежали у меня в шкафу — мой главный прокол, каюсь...

Каждое слово в стихах Ольги было вымерено, отобрано, и ее словарный запас меня лично до сих пор поражает. В книге «Подземные цветы», которую она мне привезла, сама исправила опечатки. 

 

Что проку плакать над собой

И земляничною поляной,
Когда тебя сантехник пьяный

Прижмет под фановой трубой...

О времена, нужник, наждак,

Небритых щек и вин смешенье.

Кто спросит — можно ль снять пиджак...

Штаны — и то без разрешенья...

 

Вот стихотворение, которое поймет житель Ленинграда. И прислушайтесь к этой игре и пародийности слов:

 

Гостям — Гостиный, Ярмарка фасонов,

Ампирный пир. Барокко завитки.

А нас роднит как тайный знак масонов

Ответный взгляд вдоль каменной тоски.

И никогда чужим не догадаться,

Где ситец, смех, транзисторы и зной

Зачем в Песочной сходят ленинградцы

С непляжной сумкой, с пасмурной спиной.

И оттого мы дышим тяжелее,

На безмятежном острове в цвету,

Где тишина Березовой аллеи

Всегда звенит, срываясь в темноту...

 

Санаторий на станции Песочная, курортное место, там онкологическая больница. Вот туда и приезжают из Ленинграда с продуктами в «непляжной сумке», навещать своих раковых больных. А Березовая аллея — филиал Песочной. Это там — на прелестных островах возле ЦПКО — месте отдыха ленинградцев, умирают, уходят в темноту близкие... Это была судьба ее родителей, и Олина судьба…

 

В перестройку Бешенковскую стали публиковать журналы, которые мы по инерции еще считали официозными, — «Октябрь», «Звезда», бывший либеральный «Новый мир». Как всегда, последними приняли ее стихи питерские «Нева» и «Аврора». Это породило прозаические строки, написанные так же выразительно, как и стихи: «Я предвижу злорадство «писателей», укравших у меня литературную жизнь (писателей в кавычках и скобках, потому что писатели без кавычек и скобок могут слямзить библиотечную книгу, но не чью-то судьбу) и обиженных на то, что им об этом сказали. Мы, уехавшие последними, угодившие в «колбасный вагон» и не слишком радушную атмосферу переполненного дармоедами капитализма, еще скажем свое слово. И о себе, и о вас, и о мире, который все же увидели. А ведь могли так и помереть с необъяснимой ностальгией по Западу».

Эти горькие слова она написала, когда уже не оставалось выбора. Жизнь подталкивала уезжать — из-за самого настоящего голода, болезни сына, неустроенности новых времен. И даже обитать в комнате коммуналки, где все дышало памятью о родителях и ненавистью соседей к интеллигентам.

 

Наступила сомнительная российская демократия. Но какие горькие слова нашла Ольга для прошлого! Удивительный, сквозь горечь и боль, иронический взгляд на эту вечно искаженную враньем отечественную историю. Не знаю, написал ли кто-то в отечественной публицистике о сути народнической идее лучше, чем ироничные строки поэтессы, страдающей за свою постоянно несчастную страну:

 

Ну что, народники, жалевшие народ

На осмеяние народу...

Смотрите, как улучшил их породу

Руля истории скрипучий поворот...

Ну что, народники, листовками соря,

Не знали вы, куда ведет крамола, —

Что правде лучше быть наложницей царя,

Чем проституткой комсомола...

 

А вот и о поэзии ближайшего будущего. И Ольга, наперекор заезженным цитатам из Маяковского, пишет:

 

Не дай-то Бог, чтобы к штыку, —

К щиту — и так унизить Слово,

И муки светлые в муку

Перемолоть для нужд столовой.

Не пропадет наш скорбный труд:

На нем и так повеселятся,

И Серафима перельют

На шестикрылый вентилятор...

 

В начале девяностых Ольга писала мне: «Последняя весть от тебя — новогодняя открытка. Прости за нескромный вопрос: где восторги по поводу моей новой поэмы? (а я еле видимую третью или четвертую копию, почитать поленился). Мне подарили «Грани» говорят, что-то вышло в «Континенте». Хочу провести отпуск в Англии. Но боюсь, что там тоже что-нибудь произойдет. Например, старушка Тетчер отобьет у Раисы нашего Горбача, и тогда исчезнет всё, в том числе и авиабилеты... На всякий случай — с Новым годом. У вас он будет, надеюсь, более радостным. Здесь положение стремительно ухудшается. Ленинград переходит на продовольственные карточки. Нам не привыкать. В России все оборачивается трагедией. И демократия — тоже». Замечательно сказано, правда?

 В 1992-м году Ольга уехала в Германию, надо было лечить сына. Так и осела в Штутгарте. Поселилась на улице Rotweg (что переводится как Красный путь) О чем тут же написала иронические строки:

 

Я живу на Rotweg 43:

Красный путь — колхоз, а не Европа...

Адресок хорош для агитпропа,

И тревожен, что ни говори....

Мой приятель, местный коммунист

(слава Богу, только в воскресенье,

С кружкой пива, благостен и чист)

Видит в этом родины спасенье...

 

Ольга организовала в Германии журнал «Родная речь». Выступала на «Свободе», на Биби-Си, рассказывала о неподцензурной литературе западным и российским слушателям. Писала стихи по-немецки и переводила для немцев свои собственные. Язык немецкий, говорят, изучила почти в совершенстве. Возможно, поэтому Бешенковская стала первой русскоязычной писательницей, принятой в обшегерманский союз писателей. В Германии успела выпустить две книги, одна на двух языках, другая только на немецком. Наконец, выехав на Запад, побывав в нескольких странах, она увидела давнюю мечту — Италию.

 

Расскажу, что грозы накопилось в природе,

что на брата — по-прежнему — брат...

Но сандалии римские все еще в моде,

и течет золотой виноград

по щекам, по рукам, по древесному телу — 

здесь, на склоне, замру и врасту...

Нету сил добираться к иному пределу

и судьбы — на другую мечту.

Растопырены ветки, со словом не сладить.

(Хорошо хоть — жила налегке...)

Бог услышит меня из моих германландий

И на русском поймет языке...

 

Побывав в Чехии, написала горькие строки в память чешского студента Яна Палаха, сжегшего себя на Вацлавской площади в знак протеста против советского вторжения в Чехословакию. Не всякий россиянин, побывавший в Чехии, посмел бы написать такое:

 

Прага, я не могу на твоём не споткнуться пороге: 
Здесь брусчатка, как реквием, скорбно звучит под ногой,
Чешский мальчик горел, а у нас проступали ожоги, 
Будто Ян — это я, это я, а не кто-то другой… 
Мы познали тогда: нет стыда безнадежней и горше, 
Чем за Родину стыд … (Как ломило ночами висок…) 
И мерещилась тень: по камням, как по клавишам, Дворжак — 
Танкам наперерез, темной площади — наискосок.

По каким бы камням кто б солдатским ботинком ни клацал,

Никуда не привез ни свободы, ни счастья танкист... 

Добрый вечер тебе, повидавший историю Вацлав!

Полыхает букет и приветливо машет таксист.

Как попала ко мне изданная в Нью-Йорке малоизвестным «Александрия Паблишинг» книга Ольги «Беззапретная даль», не помню. Книга вышла в 2006-м году, и в том же году Оля умерла от рака легких. Было ей всего пятьдесят девять. Курила Оля много. Тетка всегда жаловалась: «Ольга с этим жутким «Беломором».

Однажды в нашем клубе у Славы Бродского выступала талантливая поэтесса Наталья Резник. Мы говорили о поэзии, и похвастались, что Бешенковская — наша кузина. Резник с уважением сказала: «О, Бешенковская, — это наша классика!»

 

В своей эпопее «Строфы века» Евгений Евтушенко назвал Ольгу Бешенковскую одним из сильнейших русских поэтов-женщин нашего времени. Он написал о ней статью под претенциозным названием «Командирша из бойлерного поколения». Статья комплиментарная, но переписанная из статей других авторов, в том числе из Олиных статей, из послесловия Кривулина, без упоминания его имени. Евтушенко назвал Ольгу командиршей и организатором бойлерных поэтов, хотя никаким организатором Ольга никогда не была. Но одно он заметил точно — Ольга Бешенковская, будто случайно, уронила одно из лучших определений настоящей поэзии: «Единица измерения поэзии для меня — светимость слова».

Узнав о смерти Ольги, Евтушенко написал стихотворение «Прощание»:

 

Так и не попрощались мы, Оля,

Ты теперь там, где вольная воля,

Но тебе не подходит она,

И в безоблачности безвоздушной,

В небесах быть к земле равнодушной

Воля вольная не вольна.

Ты ворвись ко мне в ночь, командирша,

Оставайся, не уходи же.

Ты все так же еще молода.

И в божественном ненормальи

Я целую, как нас не ломали,

в пятнах вечных чернил и ткемали

Руку теплую навсегда.

 

Как бы фальшиво эти стихи не выглядели, как бы формально не казались странными метафоры, вроде руки в чернилах и ткемали, но поэт простился с другим поэтом…

 

За три недели до смерти Ольга Бешенковская написала о своих предчувствиях близкой смерти пронзительные строки:

 

Я в белый коридор вступила, шелестя,

Отметив на ходу, что здесь не мел, а мрамор...

Один порыв — туда, где сын, еще дитя,

Второй — туда, где ждут, обнявшись, папа с мамой.

Вот так бы и застыть: ни взад, и ни вперед...

На этой высоте — дыханье с перехватом...

Невидимый другим пронзительный полет,

Где чувствуешь себя смертельно виноватым...

 

А закончить мне бы хотелось стихами, которые впервые опубликованы только недавно, но какой актуальностью они дышат! Точные слова о духовном распаде нынешней России. При этом Ольга упоминает печенегов, и мне захотелось самому себе напомнить, кто это. Печенеги — дикое племя, упоминаемое Пушкиным. Осада печенегами Киева в поэме «Руслан и Людмила» Только вдумайтесь! 

Вдали подъемля чёрный прах,

Идут походные телеги,

Костры пылают на холмах.

Беда: восстали печенеги!

 

А у Ольги в стихах:

 

Только белые пятна апрельского снега

Да березы, березы — по пояс в воде,

Ну какого Россия тебе печенега

Ты сама же в своей захлебнешься беде...

 

Даже хочется плакать, как Родину жалко,

Как ей хочется с первой получки купить

Простоватую теплую ширь полушалка

Где промеж васильков — золотистая нить...

 

Не ржаное, а ржавое нищее поле,

Все морщинки да трещинки — вдовья рука...

Божья воля на то или русская доля, 

Чтобы веной больной набухала река?

 

Так банальна тоска, что, о, господи боже.

Лбом в граненый мираж и сграбастать виски...

С каждым веком и вздохом все кажется больше

Несказанной, неслыханной этой тоски...