• 2022-1(35)

Жара стекала по подбородкам домов. Лениво, как сонная обезьяна, у моих ног развалилась Прага.

Эту фразу я придумал, спускаясь от Страговского монастыря по Увозу на Малу Страну действительно очень жарким июньским днем.

Придумал и страшно гордился. Еще бы — почти «голубые глаза огородов» любимого и недосягаемого Олеши.

Там же, на смотровой площадке под монастырем, над раскинувшимися на склоне холма Петршин виноградниками, началась однажды самая, пожалуй, худшая экскурсия по Праге, на которой я побывал. 

Экскурсоводом был молодой парень, живущий в Праге англичанин, совершенно не утруждавший себя попытками рассказать хоть что-нибудь об истории города. Видимо, он полагал это скучным делом, а главной своей задачей считал показать нам живописные места, в которых можно сделать красивые фото и селфи, а еще рассказать о лучших и самых дешевых пивных и пабах Праги, подробно останавливаясь на ценах и сортах пива в них. Поначалу это было забавно, но вскоре стало раздражать. Я подумал было, что он просто не готов — не изучал ни историю города, ни историю страны — и потому специально взял еще несколько англоязычных экскурсий. Было получше, но не намного.

Тогда и закралась мне в голову крамольная мысль о существовании фундаментальной, принципиальной, культурно-мировоззренческой разницы между русско — и англоязычными экскурсоводами. По крайней мере пражскими. Ведь самый плохой русскоязычный экскурсовод будет путать имена и даты, додумывать то, что не успел выучить, но взгляд его будет всегда обращен назад, в историю. Худший русскоязычный пражский гид может рассказать о том, что Голем домогался дочери рабби Лева, но никогда не посвятит обзорную экскурсию обзору цен на пиво.

Следует ли из этого, что представители одной культуры живут прошлым, а другой — настоящим?

Вопрос сложный и интересный.

Я ведь и сам начал с определенного момента смотреть на окружающий городской ландшафт сквозь призму истории. И от нее, этой самой истории, буквально никуда не деться.

Вот, например, приезжаешь в курортный город Теплице, в отель «Бетховен», чтобы поплавать в бассейне с теплой минеральной водой. Распаренный и приятно утомленный, выходишь на улицу — и что же? Первым делом обращаешь внимание на мемориальную доску Александру фон Гумбольдту. Он тоже принимал тут ванны. При этом сразу вспоминаешь удивительный бюст молодого Гумбольдта, выставленный в скульптурном зале дрезденского «Альбертинума». Но это ладно, это еще куда ни шло. Но я ведь ради Гумбольдта проехал специально половину острова Тенерифе — для того, чтобы полюбоваться видом с названной в его честь смотровой площадки и сфотографироваться с ним, сидящим над обрывом.

Но вернемся в Теплице. Полюбовавшись мемориальной доской, поворачиваешь за угол и сразу видишь список тех, кто посетил благословенный курорт Теплице до тебя. Ну ладно Наполеон и Петр I с такими же Александром и Николаем. Но — Гете, Бетховен, Шопен, Штраус, Вагнер, Лист, Казанова, Андерсен! В замковом парке на том месте, где в 1812 году состоялась единственная встреча Гете и Бетховена, даже установлен мемориальный знак. Ужинать идешь к тому же Бетховену, и за кружкой отличного местного пива думаешь, естественно, о том, как Шопен выступал в замке у Клари-Альдрингенов, которым не так давно принадлежали все здешние окрестности.

А уж в Праге с этим сталкиваешься постоянно. Вот лишь несколько недавних случаев.

Еду смотреть квартиру в новом строящемся доме, на повороте к нему вижу девушку, фотографирующую соседний дом, прекрасный образчик Баухауса — я начал понимать его красоту, только переехав сюда. Конечно же, бросаю машину, иду любопытствовать. Имя на мемориальной табличке ни о чем мне не говорит, приходится немедленно гуглить. Оказывается, здесь жил знаменитый киноактер Йиндржих Плахта, сыгравший более ста ролей в фильмах, снятых во время Первой республики, начиная с немых, а в театре играл у самих Вериха с Восковцом.

В итоге весь вечер читаю о нем.

Или отвожу дочку на кулинарный мастер-класс, и, залюбовавшись прекрасным домом начала прошлого века на площади Святоплука Чеха, что на Вршовицах — сдержанный пражский Сецессион — вижу вдруг табличку «Музей Вальдеса». Конечно, вхожу вовнутрь. Увы, вместо музея там уже букинистический магазин, в котором от Вальдеса осталось лишь название.

И вот прямо на ходу я уже читаю о нем, попутно вспоминая, что именно Йиндржих Вальдес был многолетним меценатом и коллекционером работ великого — величайшего — чешского художника Франтишека Купки, от выставки работ которого я до сих пор под впечатлением. Припоминаю, что коллекция пуговиц Вальдеса легла в основу пражского Музея прикладного искусства, в котором состоялась последняя прижизненная выставка работ Александры Экстер, рисунку которой я посвятил в свое время целый рассказ.

Или вот иду я, например, на улицу Panská, менять валюту к знакомым арабам. Тут уж никуда не деться от целого моря воспоминаний и ассоциаций. На углу короткой — в один квартал — улочки монументально стоит легендарный Art Nouveau Palace Hotel. Двое здоровенных бронзовых мужчин держат у входа в него тяжелые, неимоверной красоты фонари. Кто только не любовался ими! Жаклин Кеннеди и Ален Делон, Мик Джаггер и Шер, Стивен Спилберг и Пеле, Давид Рокфеллер и Генри Киссинджер... Но интереснее всего для меня то, что в 1920-х в здешнем подвале располагался «Русский дом», в котором хоть раз, да побывали все практически чехословацкие русские эмигранты. Здесь выступали Павел Милюков и Питирим Сорокин, читал свои лекции о Льве Толстом его последний секретарь, Валентин Булгаков, здесь же состоялось торжественное открытие Русского народного университета и собирался легендарный «Скит поэтов». Марина Цветаева назначала тут личные встречи. А за двадцать с небольшим лет до этого в одном квартале отсюда, в немецкой гимназии, учился Райнер Мария Рильке — кумир Пастернака, познакомившего Рильке с Цветаевой.

Так что географически Райнера Марию с Мариной Ивановной разделял всего один квартал.

«Великий, обожаемый поэт! Я Вам обязан основными чертами моего характера, всем складом духовного существования», — писал Рильке Пастернак.

«Чего я от тебя хочу, Райнер? Ничего. Всего. Чтобы ты разрешил мне каждый миг моей жизни подымать на тебя взгляд — как на гору, которая меня охраняет (словно каменный ангел-хранитель!)», — вторила Пастернаку Цветаева.

Здесь же, рядом, на маленькой площади Uhelny Trh, в редакции «Воли России» Марина Ивановна встречалась с Марком Слонимом, сюда же она приносила рукописи своих пьес о Казанове — уже из-за Моцарта, ведь он останавливался в том же доме «У трех золотых львов» и, по легенде, пил пиво в расположенной рядом пивной, носящей сегодня название «У двух кошек».

И вот обо всем этом я вспоминаю, когда просто иду менять доллары на кроны. Разумеется, каждый раз по пути внимательно рассматриваю мемориальную доску неистовому репортеру Эгону Эрвину Кишу, снова и снова находя в нем сходство с моим дедушкой Соломоном. Киш был участником «Пражского кружка» немецкоязычных писателей, того самого, в который входили Франц Кафка с Максом Бродом. Кафка, кстати, работал тут же, практически за углом — ровно в одном квартале, на Вацлавской площадки, до сих пор расположен офис итальянской страховой компании Assicurazioni Generali. 

А стоит лишь заинтересоваться архитектурой — а где еще ею интересоваться, если не в Праге — и все, пиши пропало. Мало того, что здесь представлены все практически архитектурные стили, от романского до брутализма и деконструктивизма, но здесь еще и в каждом практически доме сохранились оригинальные двери, люстры в парадных и даже дверные ручки. Этими ручками можно любоваться бесконечно! Любоваться и думать о судьбах тех, кто дотрагивался до них прошедшую сотню лет.

Взгляд на настоящее сквозь призму истории кардинально меняет восприятие.

Александр Иличевский, ссылаясь на Мераба Мамардашвили, описывает случай, произошедший в Дании с двумя создателями квантовой механики, Нильсом Бором и Вернером Гейзенбергом:

«Гейзенберг гостил в институте Бора. На закате одного из весенних дней они вышли к берегу моря. Прогуливаясь вдоль берега, они подошли к Кронборгскому замку, некогда воздвигнутому Фредериком II. Вместе восхищались архитектурой бастиона, его башнями, мостом надо рвом, заполненным водой, деревянной резьбой в часовне, медной кровлей, покрытой зеленой патиной; тем единством, которое замок образовывал с морским ландшафтом.

— Помните легенду о Гамлете, принце датском? — вдруг спросил Бор. — Никаких исторических свидетельств, кроме упоминания о нем в хронике, не осталось. А теперь внимание. Смотрите, что сейчас произойдет. Следите за собственным сознанием. Я сообщаю вам, что предание отождествляет Кронборгский замок с шекспировским Эльсинором.

Гейзенберг вспоминает о своем потрясении. Вроде бы ничто не должно было измениться вокруг после слов Бора, ибо даже неизвестно доподлинно, существовал ли Гамлет и в самом ли деле жил здесь, но тем не менее все вокруг преобразилось. Стены и башни засветились смыслом, по ним поползла тень отца Гамлета. Двор замка вдруг вместил мир трагедии Шекспира, в нем появились подмостки, и актеры на них стали разыгрывать рамочную пьесу «Мышеловка». В комнатах замка зазвучал тревожный монолог Гамлета, и тринадцатое столетие приблизилось вплотную».

Что-то похожее происходит со мной ежедневно на пражских улицах.

В Одессе еще хуже.

Она вся пропитана историей, как хорошо настоявшийся торт.

К историям известных и неизвестных людей тут подмешивается моя личная история. История моей семьи. И это целые наслоения.

А начинается все с простейших вещей.

Когда я гляжу из окна своей квартиры на крышу небольшого флигеля внизу, я не только думаю о том, что здесь находилась картинная галерея художника Николая Дмитриевича Кузнецова, и в очередной раз планирую поехать в Белград, где он провел последние годы своей жизни, но и вспоминаю, как в десятом классе мы целую неделю дежурили тут, на посту номер один, у памятника неизвестному матросу, и как это было здорово.

Когда я иду за посылкой на ближайшую почту, проходя мимо внушительного здания, в котором теперь учат полицейских, сердце мое пусть немного, но трепещет, потому что именно тут, в давно не существующей третьей мужской гимназии, учились Кандинский, Королев, Козачинский и все тот же Марк Слоним.

Чуть дальше, уже на Успенской, я стараюсь зайти во двор дома номер семь, когда-то доходного дома Котляревской, построенного чехом Викентием Прохаской, потому что там жили не только Кира Муратова и профессор Добролюбский, на внучке которого женился мой двоюродный брат, но в первую очередь потому, что там вырос мой папа. Через квартал, в двадцать третьем доме, когда-то построенном знаменитым Францем Моранди для не менее знаменитого Анатры, находилась в 1950-х школа номер 83, где учился папа. Сейчас это еврейская школа номер 94, совсем недавно названная в честь одного из величайших сыновей Одессы, Владимира Жаботинского — по этому случаю в Одессу приезжал его внук, и мы с ним тогда здорово пообщались. А в начале 90-х здесь же работал детский сад, и однажды, услышав из его окон детский смех, я остро захотел бросить все к чертовой матери и пойти работать сюда воспитателем. Так и не пошел.

Ну, а в сером четырехэтажном доме номер двадцать семь, построенном в 1913 году архитектором Каменецким для Шифф-Райзмана, жила моя первая любовь, и я провел там множество упоительных вечеров и ночей.

По Одессе легко и приятно прокладывать маршруты. Идя за продуктами на Новый рынок, можно пройтись дорогой, которой шел в гимназию маленький Юрий Олеша — благо, он подробно описал маршрут в своей «Книге прощания». По пути в библиотеку можно заглянуть во двор дома сорок шесть, где жил Кириак Костанди, пройти мимо дома Фундуклея, куда с докладами к тогда еще графу Воронцову приходил Пушкин, зайти во двор дома номер тридцать шесть, где почти двадцать лет прожил Илья Мечников. Рядом с библиотекой, в одиннадцатом номере, в 1911-м выставляли свои работы участники второго «Салона» Владимира Издебского, того самого салона, который стал чуть ли не бенефисом Василия Кандинского и братьев Бурлюков. 

Выйдя из библиотеки, можно спуститься по Пастера, чтобы взглянуть на дом, в котором жили родители Сони Делоне, а потом, пройдя мимо медицинского университета, куда я когда-то безуспешно пытался поступить, выйти к художественному музею. Идя потом вверх, по Софиевской, пройти мимо дома, в котором останавливались в 1885-м Михаил Врубель с Валентином Серовым, а, подойдя к дому на углу с Преображенской, поднять голову наверх, чтобы найти окна комнаты Бурлюков, той самой комнаты «под крышей, с окнами бойницами, где по потолку Воронцовский маяк проводил полосы своих огней».

В общем, спрятаться от истории совершенно невозможно. 

Но было ведь время, когда я, работая главным бухгалтером завода фрезерных станков имени Кирова, приходил ежедневно в своей кабинет на Базарной улице, вовсе не зная о том, что в этом самом здании располагался восемьдесят лет назад дом еврейской рабочей молодежи «Еврабмол» со слесарно-механическими и столярно-мебельными мастерскими, в доме напротив жил легендарный еврейский историк Шимон Дубнов, чуть дальше по Базарной выросли Валентин Катаев с братом Женей, в самом конце улицы, на углу с нынешней Белинского, жил автор «Зеленого фургона» Саша Козачинский, а в Храме иконы Пресвятой Богородицы «Всех скорбящих Радость» напротив его дома великий Виктор Васнецов крестил своего внука. Честно говоря, меня тогда все это совершенно не интересовало. Я думал о работе и вовсе не восхищался тем, что об истории всего лишь одного одесского квартала можно написать книгу.

Получается, дело не в менталитете вовсе, а в возрасте? И дымкой истории глаза подергиваются ближе к сорока? А может, и не дымкой вовсе, а туманом, мешающим разглядеть настоящее, разглядеть собственное время и собственную жизнь?

И туман этот лучше развеять, чтобы окончательно не превратиться в воспоминание? Ведь пражские друзья недавно в шутку назвали меня новым Рипеллино, а уж он-то — весь воспоминание?

Пожалуй, да. Ведь и мои пражские англоязычные экскурсоводы были совсем молодыми.

Но… я подумаю об этом позже. Сейчас нет времени — курьер только что принес мне долгожданную антикварную книгу о приключениях (а что, участие в революционном восстании можно назвать и так) Михаила Бакунина в Праге. Нужно срочно прочесть ее и броситься по следам пусть дальнего, но родственника.

Что может быть увлекательнее?