• 2022-1(35)

                       Да, мы спим немало, пока нас не разбудит мысль кого-нибудь из живых... Хорошо поспать, когда жизнь прожита!.. Но и просыпаться время от времени тоже приятно...

                      М. Метерлинк

Моя мама, Валентина Сергеевна Кулик, была довольно известным человеком в творческих кругах. Ее как киноредактора, искусствоведа, сценариста ценили не только за высокий профессионализм, но и за данный от природы острый и точный глаз. С ее мнением считались и не обижались на критику даже самые ранимые из людей искусства. «Никогда не заискивай. Прежде всего перед тобой — человек, а потом уже его регалии и звания», — учила она меня. Наверное, поэтому меня принимали почти на равных, не делая скидки на колоссальную разницу в возрасте, в кругу маминых друзей. Тогда, в детстве, я не осознавала, как повезло мне в жизни быть с детства окруженной этими потрясающими людьми; только много позже я поняла, что они, наравне с моими родителями, стали моими университетами. В общении с ними я научилась относиться к искусству и творчеству, как к важным составляющим моей жизни. С нежностью и благодарностью вспоминаю их всех, переносясь мысленно в те счастливые дни, когда еще не было зачеркнуто ни одного номера в маминой телефонной книжке.

 Мама не особенно баловала меня нежностями — у нее на это не хватало ни сил, ни времени. Заведующая литературной частью в нашем Оперном, она была занята и днем, и почти каждый вечер, когда шли спектакли. «Ребенок спит?» — помню ее приглушенный шепот. «Спит», — уверенно отвечает папа. Уложив меня в кровать, он всегда убегает в ванную, где выстукивает свои сценарии на печатной машинке, которая стоит на доске для тазов и кувшинов. Мы живем в одной комнате в коммунальной квартире, и ванная — единственное место, где можно творить, не потревожив моего сна. А я не сплю — прислушиваюсь к звуку каретки с маленьким колокольчиком, обозначающим конец строки, и жду маму. Она присядет рядом со мной, поцелует и пойдет править своим красным карандашом папины творения. «Мама, почитай мне на ночь!» И она читает мне Андерсена, вернее, рассказывает, потому что у одних и тех же сказок всегда разный конец, и мне всегда интересно, чем история закончится. Мама не любит, чтобы сказки оканчивались грустно, и поэтому можно не волноваться. 

 Однажды мама, придя со спектакля, застала меня танцующей Лебедя вместе с Плисецкой в телевизоре. Тут на малюсеньком допотопном экранчике возникла Неля Харченко, знаменитый диктор одесского телевидения, и я, молитвенно сложив ручки в балетном реверансе, обратилась прямо к ней: «Тетя Неля, не говори маме, что я не сплю!» «Ну вот, это и есть настоящее доверие!» — смеялась Нелли Степановна, когда мама пересказывала ей этот эпизод и тут же делилась смешными историями о своем сыне Олеге, товарище моего детства. 

 Когда меня не с кем было оставить дома, я шла с мамой на работу, в театр. Сидеть в ее кабинете было скучно, хоть туда и доносилось все, что делалось на сцене. Мама что-то писала за своим столом, а я тихонько выскальзывала за дверь и путешествовала по таинственному миру закулисья. Я любила беззвучно пробраться за задником на противоположную сторону сцены и по потайной узенькой железной лестничке спуститься в фойе. Все зрители в зале, а я уже спектакль много раз видела, поэтому несусь по боковой лестнице на галерку. Оттуда сцена как спичечный коробок, зато можно в подробностях рассмотреть картины на плафоне, когда зажжется свет в антракте. Особенно мне нравится ослиная голова — мама уже объяснила этот сюжет из «Сна в летнюю ночь». Она потом часто будет так в шутку меня называть, когда я чего-то не буду знать: «Эх ты, ослиная голова!» Но спектакли я смотрела из гостевой ложи, прямо над оркестровой ямой. «Пойди к Мирону Соломоновичу. Не стесняйся», — отсылает меня мама к легендарному в Одессе театральному администратору Арановичу. В его кабинете всегда очень много людей, гастролеров, местных знаменитостей, и каждому от него что-то нужно. Он говорит скороговоркой и кажется, что со всеми в дружбе. Переминаюсь с ноги на ногу, жду, когда он на меня посмотрит. «А, Лебедь, — бросает он, — беги скорей в ложу, уже увертюра началась. Скажешь тете Ане, билетеру, что я разрешил». Лебедем меня окрестил не менее знаменитый Ефим Маркович Блох, замдиректора театра, с которым мама дружна с незапамятных времен, — они вместе работали в довоенном театре оперетты. Ефим Маркович может устроить любые гастроли, организовать весь сложный театральный процесс без сучка и задоринки. Ему я признательна за свою театральную Москву. С его записочками московским театральным администраторам я пересмотрела практически все аншлаговые спектакли. Каждая записочка сопровождалась присказкой: «Расскажешь, что понравилось, а что нет, и почему». Мама говорила то же самое: «Если понравилось — обязательно похвали, если нет — скажи, что не понравилось и почему. А если что-то не поняла или не знаешь — спроси. Это глупо — «хранить молчанье в важном споре». Но это много позже, в юношеские годы, а пока Ефим Маркович кружит меня в пародийной поддержке, как Одиллию или Одетту, под музыку, доносящуюся со сцены в его кабинет.

 Лучшие дни для меня в то время — понедельники. В понедельник театры не работают, мама дома, печет что-нибудь вкусненькое; приходят гости, они обсуждают новые книги, спектакли. По заведенному мамой обычаю со мной не сюсюкают, слушают с дружелюбным вниманием, если мне что-то хочется сказать. С раннего детства я обожала родительские посиделки, будь то у нас дома или у кого-нибудь из друзей. Мне было гораздо интересней со взрослыми, чем со своими ровесниками. Конечно, они воспринимали меня ребенком, но виду не подавали. Так у меня возникло несбыточное желание — каким-то волшебным способом переместиться в пору юности мамы и передружиться со всей ее компанией в том, еще довоенном времени, когда они сами были детьми. Жаль, что мне в голову не приходило разузнать, как началась их дружба. Тогда это казалось неважным, а сейчас интересно, только спросить некого. Рассматриваю старые фотографии, автографы на книгах, пожелтевшие листки писем, и те, кого я всегда любила и люблю, и даже те, кого я лично не знала, оживают в моем воображении.

 С восемнадцати лет маминой сферой жизни, как профессиональной, так и личной, было искусство. Кино, театр, литература — вот те три кита, на которых держалась эта сфера. Читаю первую запись в ее трудовой книжке: 1938 год. Отдел по делам искусств при одесском облисполкоме. Зачислена на работу секретаря театрально-музыкального сектора. Как она туда попала? Говорят, что если все люди на планете связаны через семь рукопожатий, то в Одессе для этого нужно только три. Наверное, кто-то из друзей помог. Друзей было много, и всех их сплотила, притянув как магнитом, Одесская киностудия, а точнее — Первая комсомольская кинофабрика, как она тогда называлась. Не все были киношниками в прямом смысле слова, но все в кино были страстно и деятельно влюблены. Одним из «первопроходцев» на Черноморскую кинофабрику был Морис Циклис — вундеркинд, полиглот, гениальный инженер и крупнейший специалист по кино и звуковой технике того времени. Именно с его технических знаний началось одесское телевидение. Мне казалось, что Морис Ильич знает все. И, наверное, я была недалека от истины, ибо часто слышала от взрослых: «Нужно у Мориса спросить». У него в доме на Канатной всегда было шумно и интересно. Именно здесь мне захотелось учить иностранные языки — у Мориса в семье легко и непринужденно переходили с французского на английский или немецкий. От него я получила в подарок свою первую книгу на английском языке с подарочной надписью по-французски «De l'oncle Maurice».

 В шестнадцать лет Мориса приняли в Сорбонну, куда ему разрешили поехать учиться по особому разрешению Луначарского, а в девятнадцать он получил французский диплом инженера-электромеханика. Вернувшись в Одессу, он стал специалистом по звуковой и оптической технике на киностудии. В начале 30-х в Одессу приехал молодой французский кинорежиссер, племянник знаменитого французского кинокритика Леона Муссинака, который дружил с Сергеем Эйзенштейном. Жан Лодс собирался снимать документальный фильм об Одессе по сценарию Исаака Бабеля. Естественно, Морис, недавно сам вернувшийся из Парижа, с Жаном и сам подружился, и перезнакомил с ним всю свою компанию. Они все снимались в этом кино, ведь годы были очень голодные, а в массовке можно было немного заработать. Морис переводил и подшучивал над Жаном, который хотел хоть немного научиться говорить по-русски. Мама часто вспоминала смешной случай, когда ватага молодых ее товарищей без предупреждения зашла на чай. Она, помчалась в булочную за хлебом, а когда прибежала обратно, запыхавшись, и раскрасневшись, Жан отвесил ей элегантный французский комплимент. Пошептавшись с Морисом, чтобы все правильно произнести, он сказал: «Валечка, какие у тебя к-грасивые к-грасные … ляжки»— так Морис подсказал про «щечки». Можно только представить, как они хохотали. Бедная мама!
 Или вот еще один эпизод. Кинооператором фильма «Одесса», который снимал Жан, был Жоржик (Григорий Давидович) Айзенберг. Это был его первый фильм. Через годы он станет ведущим специалистом комбинированных съемок в СССР, придумает способ съемки без декораций, и это за пятьдесят лет до модного сейчас «зеленого экрана». Он работал с крупнейшими режиссерами страны, выводя на экран то, что невозможно было снять в натуре. «Война и мир», «Сталинградская битва», десятки сложнейших проектов, о которых он рассказывал запросто, а как иначе — просто работа, просто жизнь… А пока он крутит ручку механической кинокамеры, повинуясь желанию режиссера. Снимают одесский берег со стороны моря. В лодке — Жан, Жоржик и Морис. «Как по-русски сказать «довольно»? — спрашивает Жан. «Давай-давай», — шепчет Морис. 

— Давай-давай, — хочет остановить съемку режиссер, но Жоржик крутит ручку камеры быстрей. 

— Давай-давай! — кричит Жан, думая, что оператор не слышит из-за шума волн. 

— У меня сейчас рука отвалится, — сетует Жоржик, продолжая крутить.

— Merde! Давай-давай! — вопит Жан.

— Что, море снимать? — спрашивает изнеможенный от верчения ручки Жоржик и поворачивает камеру в сторону горизонта. Морис давится от смеха, Жан в ярости вырывает камеру из рук оператора. Потом хохочут все.

— Не понимаю, почему он не мог просто сказать «стоп», — спрашиваю я у совсем старенького уже Григория Давидовича, к которому мы с мамой приехали в гости в Москву.

— Оттачивал знание русского языка, наверное, — усмехается Жоржик, — да и Морис хулиганничал. Собственно, нас всех так и называли: одесские хулиганы. 

В «хулиганах» значилась и Валя Шеккер. Она жила по соседству с мамой, в самом центре города, на Екатерининской площади. Мама с Валей дружила с самого детства. Валентину Ивановну Одесса помнит за чудесную музыку к спектаклям кукольного театра; ее старший брат, Иван Шеккер, был и композитором, и оператором, и специалистом по комбинированным съемкам. Он начал свою профессиональную жизнь с легендарного фильма А. Довженко «Земля». Тогда он и подружился с Григорием Айзенбергом, проходившим практику у Довженко. Вместе они работали над фильмом «Одесса», общались и с Исааком Бабелем, писавшим текст для этого фильма, и композитором Данькевичем, украинским классиком, музыка которого звучит в фильме. Вани Шеккера не стало, когда я была совсем ребенком, но я знаю из рассказов мамы, что он работал с Параджановым, и его кадры из «Теней забытых предков» вошли в учебники по искусству кино. 

 Мне всегда очень хотелось посмотреть этот фильм, «Одесса», но мама с горечью говорила, что он пропал во время войны. Каким же стало для меня сюрпризом его появление в Ютюбе несколько лет назад! Я смотрела его много раз, пытаясь увидеть молодую маму на улицах довоенной Одессы. Нет, не нашла, хоть в мамином альбоме сохранилась ее фотография, сделанная из срезки пленки этого фильма. Зато моя приятельница, Ирина Александровна Бойчук, художник киностудии Довженко, разглядела своего отца, члена той же «тусовки», — он спускается на велосипеде по ступенькам Потемкинской лестницы. Саша Гинзбург, талантливый изобретатель, учился в то время в институте связи, перескакивая через курс. В составе группы, снимающей фильм «Одесса», он занимался аудиоаппаратурой. К сожалению, он погиб в самом начале войны, практически на глазах своей жены Тани Цысс и двухлетней дочери. С Татьяной Дмитриевной Цысс мама дружила всю жизнь. Она была балериной в довоенном театре оперетты, и, видимо, с ее подачи мама стала помощником режиссера этого театра незадолго до начала войны. В интернете я недавно нашла программку одного из спектаклей 1940 года. Невероятно волнительно было увидеть в ней не только мамину, но и другие знакомые фамилии: Е. Григорович, Н. Марголин, Е. Блох.
 Театр до самого последнего дня обороны Одессы выступал перед нашими солдатами. Каждый воевал как мог — у меня сохранилась мамина медаль «За оборону Одессы». Всю труппу, а также артистов других театров, видимо, для оперативной организации фронтовых театральных бригад, поселили в гостинице «Красная». Оттуда в самом последнем грузовике мама уехала в эвакуацию. Она, как и многие, верила, что расстается с родным городам на месяц или максимум два. В эвакуацию она не взяла практически никаких вещей, зато захватила кучу порванных чулок для штопки, «дабы не скучать в дороге». Скучать под бомбами не пришлось. Зато чулки спасли ее от северных, непривычных для одесситов морозов, ибо путь лежал в Хабаровск. Туда она уехала со своим первым мужем, комиком оперетты Борисом Яншевским. Мне практически ничего не известно об этом человеке — маме не хотелось о нем вспоминать. В Хабаровском театре музкомедии мама работала помощником режиссера, а затем ее направили в радиокомитет на Сахалине, где она стала редактором художественного радиовещания. Читаю запись в ее трудовой: «Уволена из Сахалинского радиокомитета в связи с переездом на постоянное место жительства (по месту новой работы)». 1944 год — год освобождения Одессы.
 Новым местом работы стала научная библиотека им. Горького, где ее труд был связан с библиографией и с искусствоведением. Тогда же она закончила театральный институт им. Карпенко-Карого в Киеве по специальности «искусствоведение». Книги, книги… Мама приносила их мне аккуратными стопками, стоило только намекнуть, что хочется почитать. Только однажды произошел конфуз. Случайно услышав от старшеклассниц (а мне было тогда лет семь) романтическое имя Консуэло, я немедленно затребовала от мамы эту книгу. «Тебе еще рано», — удивилась она. Прибегнув к дешевому шантажу, я пообещала, что сама поеду к Шайкевичам и пожалуюсь, что мне читать не дают! От такой угрозы мама, смеясь, сдалась. Дом Бориса Александровича Шайкевича и Берты Яковлевны Барской был известен всем людям, связанным с искусством, как одесситам, так и гостям города. Здесь с радостью и необыкновенным вниманием принимали и знаменитостей, таких как Смоктуновский, Джигарханян, Гердт, и даже таких малявок, как я. Ни у кого больше не видела я такой громадной, великолепно сформированной домашней библиотеки, как у них. Борис Александрович был ведущим преподавателем кафедры зарубежной литературы университета, а Берта Яковлевна преподавала античную литературу. Но главной их страстью был театр. Думаю, что они и познакомили маму с ведущими артистами Русского драматического театра Лидией Поляковой и Евгением Котовым, ставшими самыми близкими ей людьми.
 Лидию Филипповну и Евгения Александровича до сих пор помнит театральная Одесса. Они с одинаковой отдачей играли и для самой требовательной аудитории аншлаговых премьер, и для юных зрителей шефских спектаклей. Высшего класса актеры, они оказались в нашем городе, ибо все столицы были для них закрыты — Евгений Александрович начал свой творческий путь в знаменитом ленинградском театре Радлова. Когда началась война, театр Радлова был интернирован немцами. Они выступали перед нашими пленными в фашистских концлагерях. По окончанию войны вся труппа, находившаяся тогда во Франции, решила вернуться на родину. Сергея Радлова расстреляли, а остальных… Дядя Женя никогда об этом не говорил. Для меня Котовы были почти такими же родными, как и собственные родители. Они навсегда остались для меня неповторимым примером чуткого, трепетного отношения друг к другу и друзьям. Когда не стало мамы, я, обезумев от горя и слез, не разбирая дороги, брела к ним через весь город, зная, что так обогреть и поддержать, как тетя Лида, не сможет никто. И к ней же первой я повезла только что родившегося сына, ибо маме увидеть внука не довелось.

 Без красного карандаша или книги в руках представить маму невозможно. Будучи профессиональным редактором, почти до последнего своего дня она правила папины сценарии и работы других сценаристов и режиссеров, приносивших ей для прочтения свои работы. Началось же все в те далекие годы, когда студенткой библиотечного техникума она с головой нырнула в суматошную и озорную жизнь своей киношной компании. Несмотря на жуткий книжный дефицит, они читали и с горячностью обсуждали книжные новинки, водя дружбу со многими уже тогда именитыми писателями, благо Одесса всегда была литературной Меккой. Так мама познакомилась и с Юрием Карловичем Олешей, и с Михаилом Светловым, когда те приезжали в Одессу. Собственно, «Три толстяка» в разлохмаченной желтой обложке помню, кажется, с самого рождения. А о встрече со Светловым — отдельная история. 

 Одним из развлечений компании было пробраться в «Лондонскую» и прыгать на громадной кровати в номере, где жил Жан Лодс. Однажды они распрыгались так высоко и неистово, что от вибрации рухнул стоящий рядом шкаф. На грохот, конечно, прибежал администратор, вызвали милицию. Им должно было быть очень страшно, ведь находились они в номере иностранца. На выручку пришел остановившийся в соседнем номере Светлов. «Это молодые почитатели моего творчества, — объяснял Светлов администрации, — они просто ошиблись номером и заждались своего автора». Так они несколько раз «пили чай» со Светловым во дворике «Лондонской», обсуждая его поэзию. О Светлове ходит много смешных историй, и мама рассказывала, как стала свидетелем одной из них. Однажды на «чаепитии» во дворике «Лондонской» появилась невероятно красивая девушка. Светлов, привлеченный ее точеной фигуркой, решил завязать культурную беседу. «Что из моих вещей вам больше всего нравится?» — спросил он. Девушка скромно потупила взор и мечтательно произнесла: «Ваша ручка». Светлову ничего не оставалось, как вытащить из нагрудного кармана свой паркер и отдать ей.

Да, они умели шутить, несмотря на полуголодные, жуткие сталинские времена. Вскоре как «врага народа» арестовали секретаря обкома, руководившего созданием фильма «Одесса», затем в 1940 расстреляли Бабеля. Еще не зная об этом, один из маминых друзей, Михаил Эммануилович Сегал, спрятал катушки с немым фильмом «Беня Крик», снятым еще в 1926 году по сценарию Бабеля. Миля, как его называли, даже сумел увезти их с собой в Ташкент, куда эвакуировали Одесскую киностудию, а по возвращению в освобожденную Одессу отдал в архив студии. Перефразируя Маяковского, скажу, что, когда говорят «студия» — подразумевают Милю. Он проработал инженером на ней без малого 60 лет, еще с тех пор, когда она называлась ВУФКУ (Всеукраинское кинофотоуправление), и до своих последних дней в 1990-х. Я его обожала, этого доброго, мягкого и невероятно открытого человека. Однажды он попросил меня перевести на английский письмо знаменитому Стивену Сигалу. «Я — Сегал, он — Сигал, — подмигнул мне дядя Миля, — а вдруг у нас, одесских Сегалов, родственник в Голливуде?» Помню, как над нами подтрунивала его семья, а мы, не обращая на них внимания, письмо написали, конверт заклеили и послали на деревню дедушке в Голливуд. Не ответил нам Стивен, а жаль. Ему бы было интересно познакомиться со старейшим кинематографистом старейшей киностудии мира. 

 В 1956 мама стала редактором Одесской киностудии. Это было потрясающее время, когда когорта молодых, невероятно талантливых кинематографистов приехала в Одессу создавать новое кино. Хуциев, Тодоровский, Габай и многие другие стали гордостью всего советского кинематографа. Мама была редактором почти всех их картин: «Два Федора», с которого началась творческая судьба Шукшина, «Водил поезда машинист» Виктора Жилина, где снимался молодой Куравлев, знаменитый «Зеленый фургон»… Григорий Яковлевич Колтунов считал маму самым сильным редактором студии. Его сценарий к «Зеленому фургону» мама отстояла в Министерстве культуры, считавшем неприемлемым «одесский языка» в фильме. Григорий Колтунов — сценарист с международным именем; его кинокартина «Сорок первый» стала первым советским фильмом, получившим высшее признание в Каннах. В когорте молодых и перспективных ВГИКовцев, приехавших на Одесскую киностудию, оказался и мой отец. Закончив Высшие курсы режиссеров, Михаил Терещенко прислал письмо с предложением создавать украинское кино на нашей студии. Это письмо попало на стол редактора, который и вызвал его из Москвы на работу в Одессу. Этим редактором была моя мама. Как оказалось позже, «выписала» она не только нового режиссера, а и собственного мужа. Так, через несколько лет родилась я и своим появлением на свет невольно изменила курс событий.

 «С грустью читала я о том, что Вам трудно…, что девочка Ваша (кстати, совершенно «образцовый ребенок») утомляет Вас заботами о ней. А самое печальное, что Вы не работаете, не делаете того, к чему привыкли, и что так свойственно Вам», — писала маме Вера Инбер. Я несколько раз встречалась с Верой Михайловной, не зная тогда, в раннем детстве, что эта бабушка в очках с толстенными стеклами — известный поэт и писатель, хотя книжку ее «Как я была маленькая» с автографом «Дорогой Катюше, когда она подрастет» зачитала до дыр, научившись читать. Кто из одесситов не помнит: «Когда я была маленькая, я никогда не гуляла в лесу, грибы видела только сушеные, на нитке, бруснику — только в виде варенья, в банке, ландыши — на картинке. Кукушку слышала только деревянную: она жила у нас в домике, в столовых часах, и куковала время». А «У сороконожки появились крошки» знают наизусть, наверное, все! Вера Михайловна жила в Москве, но всю жизнь тосковала по родному городу. «Милая Валечка, — писала она в одном из писем к маме, — очень тронули Вы меня присылкой соленых скумбрий. Мне показалось, что на моем обеденном столе заплескалось родное Черное море». Как я ее понимаю! Уехав из Одессы больше двадцати лет назад, только и думаю, как бы вернуться. 

 Вера Инбер была матерью маминой подруги Жанны Гаузнер, ленинградской писательницы и журналиста. К сожалению, имя Жанны почти не известно современным читателям, у нее не так много книг, но для меня оно значит довольно много. Смешно, но, как говорила мне мама, Жанна косвенно причастна к моему рождению. Мама очень переживала, узнав о том, что ей предстоит стать матерью в 44 года. Врачи не были уверены, что все будет хорошо, но именно Жанна, взяв в руки мамину руку и проникновенно посмотрев ей в глаза, сказала: «Валя, если с вами случится что-то плохое, даю слово, что ребенка выращу я. Главное, чтобы был ребенок!» Мама всегда помнила эти ее слова, наверное, поэтому и я их помню. Слава Богу, с мамой ничего страшного не произошло, но сама Жанна скоропостижно умерла вскоре после моего рождения. В предисловии к ее последней книге с символическим названием «Конец фильма», вышедшей уже после ее ухода, Даниил Гранин написал: «… смерть нелепа, несовместима с жизнелюбием этого романа, несовместима с образом самой Жанны… Жанна была душевным центром необходимого каждому писателю общения. Читали рукописи, спорили, было дымно, яростно и весело…» Да, дымно и весело — именно так вспоминается мне компания маминых друзей. Держу в руках эту книжку, теперь уже раритетное издание, с подписью ее мужа, режиссера любимой всеми «Золушки» Михаила Шапиро. «Дорогие Валя и Миша, не забывайте мою любимую», — написано на первой странице.

 Я не знаю точно, когда появилась Жанна в маминой судьбе. Скорее всего, тогда, в тридцатые, когда в Одессу приехал из Парижа Жан Лодс. Жанна была молодой, вернувшейся из Франции журналисткой. Она не могла пройти мимо такого интересного события: французский режиссер снимает документальное кино в ее родном городе. В Париже Жанна жила со своим отцом, Натаном Инбером, эмигрировавшим во Францию во время революции. Вера Михайловна наверняка, отправила ее туда, чтобы оградить дочь от опасности. Сталин расправлялся со всеми родственниками и последователями Троцкого, а Вера Инбер была племянницей «главного врага» вождя. Наверное, только влиянием советской пропаганды можно объяснить возвращение стольких молодых людей на родину, а многих — на страдания и смерть. Мне кажется, что, живя в Париже, Жанна была знакома с Алей Эфрон. Они и одного возраста, и приблизительно в одно и то же время жили в Париже. Да и в Москве, наверняка, пересекались до ареста Али — обе работали в молодежных журналах. На мой взгляд, начало одного из первых романов Ж. Гаузнер «Я увижу Москву» об участнице французского Сопротивления написано об Але: «Если одиночная камера твоя немногим больше бочки из-под яблочного сидра, а железные прутья решетки перечеркнули квадрат ясного неба, если тебе не дают ни книг, ни газет, ни карандаша, если за тобой следят, когда ты бодрствуешь, когда ты спишь, и тебе ничего не остается, как сидеть на своей койке, обхватив колени руками… когда тебе двадцать шесть лет и ты всей душой веришь в освобождение…»
 Возможно, зная, что в Чистополе находится знакомая ее дочери, именно у Жанны Гаузнер провела свою последнюю земную ночь Марина Цветаева. Это, безусловно, догадки, но, может быть, с чувством полной безысходности Марина Ивановна пришла к Жанне ночевать, чтобы хоть так, заочно, символически, подержать за руку свою собственную дочь, до которой дотянуться было невозможно. А затем, когда Марины не стало, растерянного Мура, сына Цветаевой, из Елабуги привез в Чистополь тогдашний муж Жанны, литературный критик Юрий Онос. Там же, в Чистополе, Жанна потеряла своего двухлетнего ребенка; больше детей у нее не было. Думаю, поэтому она так ратовала за мое появление на свет. 

 Меня пробивает дрожь, когда на минутку задумываюсь, с какими судьбами, хоть и заочно, я связана. Поэтому и творчество, и трагедию Марины Цветаевой ощущаю особенно остро. Не просто с книжной полки, а по цепочке: мама — Жанна — Марина.

Я не настаиваю на достоверности своих догадок, но мне видна эмоциональная параллель: Вера Инбер искала общения с моей мамой оттого, что мама дружила с ее дочерью, до которой уже было не дотянуться.

 Никого уже не осталось из маминых друзей. Они где-то там, в другом измерении, собрались в умную, веселую и талантливую компанию. Жаль только, что у меня так мало их фотографий. Но, как говорила мама, важнее фотографий — память сердца. Память сердца — с ней живу, часто обращаюсь к ней, чтобы вновь и вновь увидеть любимые лица мамы и ее круга.

Поделиться