• 2015-1

Годы Великой Отечественной войны, блокады Ленинграда оставили неизгладимый след в судьбе Александра Александровича Болонова: погибли близкие, пострадало здоровье, ему пришлось покинуть родной город… Сегодня ветеран окончательно потерял зрение, но память его тверда, и в канун 70-летия Великой Победы он поделился с читателями газеты своими воспоминаниями о радостях и тяготах военного времени.

Тревожная тишина и первые потери

Саша сдал последний экзамен за 7-ой класс в неполной школе на Петроградской стороне за неделю до начала войны. Ему ещё и пятнадцати не было. «22 июня тишина была такая во дворе, как будто кто-то что-то предчувствовал. И вдруг объявление по радио: в 12 часов Молотов будет выступать. Он тогда объявил о начале войны с немцами», — вспоминает мой собеседник о том, как закончилась его мирная жизнь — жизнь обычного ленинградского паренька.

Честно признаётся, что он, как и многие мальчишки, встретил известие о начале войны с большим энтузиазмом: «Пацан — он пацан и есть. Мы думали, что по сараям будем прятаться от немцев, если они придут, диверсии против них будем устраивать. Азарт, конечно, был. По-детски как-то воспринимали начало войны».

В самом начале войны, в июле, отца призвали в армию, хотя он и был белобилетником (у него была язва желудка и икроножные судороги). Ушёл и сгинул. Вся его маршевая команда как в воду канула.

«Мы с мамой ходили два раза в военкомат, а там только руками разводили. Говорили: что вы хотите — полки и дивизии исчезают как будто их вообще не было, а тут какая-то маршевая команда — меньше сотни человек. Отец пропал без вести», — рассказывает Александр Александрович.

 

Судьба родного дома

Мальчишки по-своему участвовали в обороне героического Ленинграда       : очищали чердаки домов от пожароопасного хлама, носили песок в ящики (его набирали прямо из детской песочницы во дворе), воду, белили стропила огнеупорной краской. Рыли щелевые укрытия в земле. Всё это они делали самостоятельно, когда к ним обращались из сил местной противовоздушной обороны (МПВО). В МПВО служили почти исключительно женщины. Помощь шустрых и ответственных мальчишек была как нельзя кстати.

«У нас был трёхэтажный старый дом. Первый этаж был кирпичный, полуподвальный, а второй и третий деревянные. Это решило судьбу нашего дома: в конце 1942 года его сломали на дрова», — рассказывает А.А.Болонов.

Как оказалось позже, отсутствие дома и, соответственно, прописки, не позволило ему вернуться в родной город после войны. Но до мирного времени было ещё много дней и ночей, полных страданий и потерь.

 

Страшная зима

Самой страшной была первая блокадная зима — 1941-1942 годов. Ленинградцы голодали. Впрочем, каждый по-своему.

Александр Александрович уже после войны прочитал книгу о блокаде Д.Гранина и А.Адамовича: «В этой книге такой же, как я, пятнадцатилетний подросток в декабре ел сыр, который ему принесла мама, работавшая в Публичной библиотеке! А моя мама в декабре купила на толкучке плитку столярного клея и сварила студень, холодец по-нашему. Ох, и вкусный он был!»

Ветеран вспоминает, как приходила соседка сварить на буржуйке пакет с тальком. Как он сам выпаривал столярный клей из книжных переплётов и слизывал его прямо с корешков. Однажды мальчик заметил, что соседка жарит что-то непонятное — чёрные лепёшки со странным и не слишком приятным запахом. «Что это?» — спросил он. «Хочешь попробовать?» «Нет!»

Это оказались просроченные продукты, которые утилизировали ещё до войны в одной из ям на Пискарёвке. Испорченные консервы и другие пищевые отбросы стали единой массой, когда яму разрыли голодающие ленинградцы.

На толкучке в те дни продавали банки со сладкой землей: когда сгорели Бадаевские склады, сахар расплавился и впитался в землю. Из этой земли вываривали сахар.

В городе до войны было около 5 млн человек.

«Со второй половины декабря 1941 года и до почти марта покойники на улицах стали валяться. Один лежал почти полтора месяца в нашей подворотне. Он был закрыт простыней с ног до головы», — вспоминает А.А.Болонов.

Страшной зимой в день умирали десятки тысяч человек. Их свозили на Пискарёвку или в Госнардом — бывшую филармонию, к которой прилегала огороженная территория.

Ленинградцы страдали не только от голода, но и от жутких морозов: 35-40 градусов при высокой влажности воспринимались как все 50.

«Однажды я шёл по улице, а на меня наскочил военный. Похоже, что офицер. «У тебя же всё лицо белое, сынок!», — сказал он и начал растирать мне лицо шерстяными печатками. Лицо у меня потом ещё долго болело. Любая ранка, даже обычная царапина долго не заживала. От недоедания у меня была дистрофия третьей степени и цинга», — рассказывает ветеран.

 

Гибель мамы

Мама Саши работала нянечкой в детском саду. В этот же садик ходила маленькая сестрёнка. Несмотря на голод, продукты для детей выделяли, была горячая и холодная вода: устроили трубопровод от бывшего хлебокомбината. Поэтому все дети и работники были чистыми: мылись не реже одного раза в неделю.

Мама упросила заведующую детским садом прикрепить карточки сына к садику. На них он получал 350 граммов детского супа. И каждый день приходил в садик с полулитровым бидончиком.

В марте 1942 года мама погибла, чуть-чуть не дожив до эвакуации садика в Краснодарский край.

«Я не знаю, что её понесло! — с болью рассказывает Александр Александрович. — Осталась бы живая, ведь как-никак их там подкармливали понемногу. Продукты у них были — дров не было. Но я почему-то думаю, что у заведующей детским садом наверняка телефон был. Могла бы позвонить в райисполком, в отделение милиции и попросить, чтобы помогли с дровами…

Мама сама пошла. Был дровяной сарай когда-то, дрова все сожгли. Мало того — сожгли все стенки, осталась только крыша, передняя часть которой держалась на двух столбах, а задняя — на глухом выступе стены противоположного дома.

Я как раз шёл с бидончиком на обед и вдруг слышу откуда-то мамин голос: «Шурик! Шурик!»

А солнце прямо в глаза слепило — низкое, яркое. И снег ослепительно белый просто глаза слепил. Я даже не заметил сначала, что крыша сарая на снегу лежит. Ближе подошёл, а из-под крыши только мамина голова торчит».

Паренёк бросился за помощью в садик. Его выслушали и отправили домой: он был так ослаблен, что помочь поднять крышу был не в состоянии.

«В этот день мама пришла сама домой. Привезла ещё сестрёнку маленькую. У нас была такая коробушка на полозьях. Можно было посадить ребёнка туда, закутать одеялом и за ручки везти её. Она эту коробушку вместе с ребёнком на третий этаж подняла.

На следующий день коробушку вместе с ребёнком отвезла в детский садик, а вернулась одна. А на третий день не пошла уже на работу. Попросила меня, чтобы я сходил в поликлинику, постарался вызвать доктора. Я сходил. Сжалились, наверное, надо мной, прислали доктора. Доктор пришла, выписала какие-то пилюли, порошки...

Я пошёл в аптеку на Геслеровском проспекте с этим рецептом, даю. «Мальчик, а деньги?» «У меня нет ни копейки! Мама, говорю, лежит. Не встаёт, её крышей придавило, а доктор выписал этот рецепт». «Ладно, мы тебе и так дадим!» Там копеечная цена была. А что толку? Какие таблетки-порошки? У неё там раздавило всё внутри, наверное. И на следующее утро она ушла из жизни», — рассказывает А.А.Болонов.

 

Путёвка в жизнь

Тело мамы какое-то время лежало в квартире. Когда за ним пришли, родное лицо уже стало страшно шевелиться: на нём появился слой вшей.

К этому времени Саша остался один: старшая сестра работала на ТЭЦ и была на казарменном положении, младшая осталась в садике.

В квартиру пришли женщины из МПВО — три молодые девушки и одна постарше, лет за 30. Старшая женщина сказала: «Паренёк, ты один пропадёшь. Иди на Кировский проспект, в райком комсомола, пусть тебе дадут направление в школу ФЗО, на работу».

«Помню первый день, когда мы пришли. Стояла наша жалкая кучка у директорского кабинета. А директора прислали с Большой земли. Вышел. Невысокого роста, чуть-чуть выше нас, наголо бритый, в серой милицейской форме. Смотрит на нас, и слёзы по щекам катятся…

Нас всех остригли под нулёвку, обсыпали дустом. Повели на фабрику-кухню завтракать. Я до сих пор помню, как там кормили... Больше всего запомнил гороховую кашу с пшеницей вместе. Такая вкуснятина была, просто…», — всхлипывает ветеран. — Жалко только мало.»

С 1 апреля до 15 октября 1942 года Саша учился в школе ФЗО на каменщика-бетонщика. И даже там чуть не умер от истощения.

 

«Долго жить тебе, сынок!»

В последний день после занятий Саша пришёл домой 18 мая. Он так ослаб, что не мог подняться со стула без помощи рук. В трёхэтажный дом он забирался, подтягиваясь за перила и плача от собственного бессилия.

 Наутро он собрался и кое-как доплёлся до школы ФЗО.

«Трамваи ходили тогда уже, но я не мог забраться на ступеньку трамвая. Пешком дошёл до школы ФЗО. Она была в промежутке между Пионерской улицей и улицей Красных курсантов. Ребята помогли мне подняться в подъезд, отвели меня в изолятор и к обеду я уже сознание потерял», — вспоминает А.А.Болонов.

 Сутки он лежал без сознания, потом его отвезли в больницу. Там его выхаживали два с лишним месяца. При выписке 31 июля доктор сказала: «Сынок, ты в рубашке родился. Мы тебя с того света вытащили. Долго жить тебе, сынок! Если бы тебя ещё сутки продержали без сознания в изоляторе, не знаю, удалось бы нам это сделать, ведь там же не лечили. А у тебя и тут сердце останавливалось несколько раз. Мы делали прямые уколы камфарой».

После больницы Саше дали направление в 25-ое ремесленное училище на улице Марата. «Говорили, что после месяца усиленного питания ребят оттуда эвакуировали в Алтайский край. А я не пошёл туда. Пошёл к директору школы Николаю Ивановичу и сказал: «Я никуда не уеду из Ленинграда. А вдруг отец вернётся? Маленькую сестрёнку из эвакуации привезут. И старшая сестра не будет знать, куда я делся». Он меня оставил», — рассказывает Александр Александрович.

В конце 1942 года старшую сестру мобилизовали. Она служила в автобате. Ленинград считался фронтовым городом, и её наградили орденом Отечественной войны 2-ой степени.

 

«Человек-невидимка»

В январе 1943 года Саша снова чудом спасся от смерти. Несмотря на военное время и все тяготы блокады, мальчишки оставались мальчишками. Один из них притащил в общежитие неразорвавшуюся зажигательную бомбу. Пару недель она тихо пролежала на подоконнике. А потом кому-то пришла в голову мысль использовать «бракованный» боеприпас при растопке. Саша в это время читал перед печкой.

 «Один дурак бомбу притащил, другой в печку засунул, а третий — рядом книжку читал», — ворчливо прокомментировала эту историю супруга ветерана Эмма Владимировна.

В результате взрыва всё лицо Саши пострадало, его положили в институт глазных болезней с диагнозом «Термический ожог сетчатки глаз».

«Мне при выписке профессор сказал: у нас сейчас нет необходимого инструментария, всё было отправлено летом 1941 года на восток. Сказал: берегите глаза, может случиться так, что в конце жизни вы полностью потеряете зрение.

После выписки я шёл по набережной Фонтанки, у меня всё лицо было забинтовано, только глаза оставили и ноздри. На меня люди смотрели как на человека-невидимку. А я радовался, что жив», — с улыбкой вспоминает А.А.Болонов.

               

Сходил пообедать

Даже после двух блокадных зим многие ленинградцы находились в смертельной опасности. Вот один характерный случай, о котором рассказал А.А.Болонов:

— Летом 1943 года мы работали на крыше одного дома напротив Московского вокзала на Лиговке. Восстанавливали печные трубы, ведь в Ленинграде до войны было печное отопление. С крыши дома была видна передовая, снаряды на ней разрывались. А я на обед должен был ходить на Литейный проспект, карточка была там прикреплена. Столовая называлась «Рационное питание», напротив улицы Некрасова почти.

Я пошёл по Невскому, дошёл до Литейного, только завернул — из репродукторов (это были огромные четырёхугольные раструбы) объявление: «Район подвергается артиллерийскому обстрелу, гражданам предлагается немедленно укрыться в убежищах».

 А я иду дальше. Дошёл только до первой подворотни — меня хвать за руки. Там женщины МПВОшницы стояли. Подожди, говорят, куда торопишься. «Да вот моя столовая, метров 50 до неё. Два шага — и там!» «Подожди, не торопись!»

 Я стою, смотрю на двери. И ноги сами туда тянут, но меня не пускают! И вдруг вижу над дверью в столовую дымок какой-то. И потом сразу грохот дикий. Снаряд туда попал. Женщины смотрят на меня. Я им: «Ой, спасибо вам большое. Вы меня от смерти спасли!»

 

Куча-мала и её последствия

В 1943 году Сашу опять положили с цингой в первую образцовую больницу Куйбышевского района. Она была на базе гостиницы «Октябрьская», прямо напротив Московского вокзала.

А 19 ноября 1943 года 17-летнего парня призвали в армию. Юный солдат весил 38 килограммов при росте 144 см, видел только первую строчку таблицы — днём, а в темноте ориентировался исключительно на слух.

Уже через полторы недели Саша угодил в госпиталь из-за разрыва голеностопа на левой ноге.

Произошло это так: «Во время перекура солдаты баловались, устроили кучу-малу. Я внизу оказался. Нога попала в ямку из-под столба. Я только услышал, что там хрустнуло что-то, и заорал диким голосом. Командир взвода говорит: дойдёшь сам? Я говорю: дойду! А там до расположения роты, наверное, полкилометра надо было топать. Была лежнёвка — брёвна, настланные по болоту, скреплённые поперёк по краям брёвнами и скобами. Вот я сначала прыгал-прыгал на одной ноге, а потом на коленках пополз. А на встречу шли ребята-связисты — проверяли телефонку. Она у них на деревьях была развешана по ветвям. «Ты что, говорят, тренируешься?» «Ага!» Половину, наверное, прошёл, смотрю — навстречу солдаты бегут с салазками. Меня на салазки — привезли. Старшина стал снимать ботинок, а никак — нога распухла уже. Он его разрезал, снял тогда».

Из медсанбата Сашу увезли в распредгоспиталь, а оттуда в эвакогоспиталь на базе военно-медицинской академии имени Кирова, недалеко от Финляндского вокзала.

Весь декабрь он пролежал с загипсованной ногой.

 «Эпизод был потешный, — вспоминает он. — Это ж академия была. И был такой лекционный зал — амфитеатр, как в цирке. А на самом верху, куда можно было с пола пройти, шли трубы парового отопления. Я устроился под этой трубой, согрелся и уснул. Проснулся — лежу у себя на кровати в палате. Ребята смеются. Ну что, говорят, выспался? А как я тут очутился? А тебя санитарка на руках принесла, как лялечку — со смехом рассказывают. Раздела и положила».

В итоге на фронт Александр Болонов попал только в конце февраля 1945 года. А многие его сверстники погибли в 1944 году, когда их, неопытных солдат, в той или иной степени страдавших дистрофией из-за блокады, бросили под Нарву бороться с эстонскими эсэсовцами — откормленными головорезами.

 

От обороны до Победы

Александр Болонов в составе 158-ого гвардейского Полоцкого стрелкового полка 51-ой гвардейской Витебской стрелковой дивизии попал на относительно спокойный участок фронта в районе станции Добеле (Латвия). Там советские войска блокировали курляндскую группировку, в которой было порядка 150 тысяч гитлеровцев. Она была полностью отрезана от основных сил по суше.

«Части, которые мы сменили в обороне, их под Кёнигсберг отправили. А нас привезли — слепых, глухих, после ранения, госпиталей. Довольно страшно было, потому что я вечером не видел ни шиша, только на слух полагался. А немцы только ракеты пускали и всё. Стрельбы даже никакой не было. Их разговор даже был слышен. Метрах в 60-70 были от нас были их окопы», — вспоминает А.А.Болонов.

Потом часть вывели во второй эшелон и стали готовить войска к прорыву немецкой укреплённой обороны под городом Тукумс.

«Тренировали-тренировали, а потом вдруг второго мая приказ: снялись все и пошли маршем до Лиепаи. Мы не дошли туда, 8 мая встретили танкистов. Я об этом писал в стихах «Вспоминая 9 мая 1945 года»:

 

Мы по дороге встретили танкистов.

Колонна танков была — не пройти.

И командир на башне танка, как титан.

И громким басом сказал, что новости

Они давно вообще-то ждут

И что войне, славяне, кажется, капут!

Что тут было! Вмиг взорвалась тишина:

«Конец войне, славяне! Кончилась война!»

Мы вновь не спали, дожидаяся утра.

Заря взошла — и, значит, нам вставать пора.

Квадратом чётким полк построен на лугу.

Я до сих пор забыть всё это не могу.

 

Не торопися, командир наш, подожди!

Ведь сердце выскочить готово из груди.

Неужто кончилась кровавая война?!

Неужто мирные наступят времена?!

Мы всем полком давали праздничный салют.

Пусть он московского короче — 5 минут,

Но в память врезался навечно этот миг.

Он в сердце каждого из нас тогда проник»,

— с глубоким волнением прочитал по памяти ветеран эти строки.

 

А 9 мая у Александра Болонова отказали ноги, и он снова попал в медсанбат. Вероятно, это была нервная реакция ослабленного организма на радостный стресс. Через несколько дней многотысячные колонны немецких пленных прошли мимо окон его палаты.

Победа… В этот день Александр Александрович всегда и радуется, и грустит: он потерял многих родных и сам выжил каким-то чудом. Многие говорили, что у него сильный ангел-хранитель. А он сам признаётся: что-то такое ощущал, но никогда не молился: «Поддерживала только одна вера — вера, что мы победим!». Желание дожить до Победы придавало сил всему нашему народу, народу-победителю.