• 2024-1(43)

К 130-летию со дня рождения Георгия Иванова

 

Судьба Георгия Иванова лишний раз подтверждает: на поэте и его творчестве никогда нельзя ставить крест. Такой крест однажды поставил на Иванове Александр Блок – и ошибся. Представляете, ошибся великий, проницательный Блок, к которому ходили за советом многие начинающие поэты. Но он сказал о книге Георгия правду. Стихи Иванова вплоть до эмиграции были мастеровитые, но «бесхребетные», словно бы ни о чем. Когда я учился в Литинституте, я приобрел букинистическую книгу Георгия Иванова «Сады» 1921 года издания. И долгое время искренне недоумевал, почему он считается у нас классиком. Ничто не цепляло. А затем в жизни поэта все изменилось. Баловень судьбы стал изгоем, эмигрантом, парией, больным человеком. Его поэзия росла «на дрожжах» страданий человека. Георгия Иванова, это, конечно, нисколько не радовало. Его перу принадлежат одни из самых пронзительных строк в нашей поэзии: «Допустим, как поэт я не умру, / Зато как человек я умираю». Иванов – единственный из великих русских поэтов, кто оставил нам дневник умирания в стихах, «Посмертную тетрадь». Пушкин трудно умирал, но не смог в таком состоянии писать стихи. А Георгий Иванов смог. Правда, злые языки утверждают, что его последние стихи немного отредактировала супруга, Ирина Одоевцева. Но разве не так должна была поступить верная подруга поэта, его зеркало? Через все творчество Иванова проходит тема зеркал:

 

Друг друга отражают зеркала,

Взаимно искажая отраженья.

 

Я верю не в непобедимость зла,

А только в неизбежность пораженья.

 

Не в музыку, что жизнь мою сожгла,

А в пепел, что остался от сожженья.

 

Игра судьбы. Игра добра и зла.

Игра ума. Игра воображенья.

«Друг друга отражают зеркала,

Взаимно искажая отраженья...»

 

Мне говорят — ты выиграл игру!

Но все равно. Я больше не играю.

Допустим, как поэт я не умру,

Зато как человек я умираю.

 

Будущее таит в себе немало сюрпризов для людей из прошлого. Лиля Брик была страшно удивлена в 70-х годах, что Мандельштам стал котироваться как великий русский поэт. А как сильно был бы удивлен Николай Гумилев, если бы ему посчастливилось жить долго, и он узнал, что Георгий Иванов тоже вошел в сонм поэтических небожителей! Ничто этого в 10-е годы прошлого века не предвещало. Кстати, Георгий Иванов тоже участвовал в Таганцевском заговоре и, как Гумилев, тоже мог быть расстрелян. Но по счастливой случайности смог избежать гибели. Судьба хранила его, чтобы он смог выйти на новые творческие рубежи.

Лирика раннего Георгия Иванова достаточно куртуазна, она ближе к Михаилу Кузмину, чем к Денису Давыдову. Ранние опыты поэта вторичны, хотя в них тоже чувствуются изысканность и методизм. Это легкое сладострастие балующегося стихами дамского угодника. По сути, Георгий Иванов десятых годов прошлого века не столько акмеист, сколько куртуазный маньерист Серебряного века. На фоне новаций Маяковского и Хлебникова стилистика ранних произведений Георгия Иванова достаточно архаична. Творчество многих поэтов Серебряного века во второй половине их жизни претерпело метаморфозы. По-другому стали писать Пастернак, Мандельштам, Ахматова, Цветаева, Кузмин. Георгий Иванов стоит в этом ряду особняком. Мне сложно читать его ранние стихи. Но тяготы эмиграции благотворно повлияли на творчество поэта, а мастерство у него всегда было на высоте. Настоящий Иванов начинается примерно с 1930 года. Качество его стихов неожиданно вырастает, начиная с книги «Розы», которая вышла за рубежом в 1931 году. Он — классик позднего созревания. Что-то очень важное «приросло» в его творчестве во время эмиграции. В куртуазную стилистику неожиданно вплетается фуга смерти.

 

Теплый ветер веет с юга,

Умирает человек.

Это вьюга, это вьюга,

Это вьюга крутит снег.

 

«Пожалей меня, подруга,

Так ужасно умирать!»

Только ветер веет с юга,

Да и слов не разобрать.

 

— Тот блажен, кто умирает,

Тот блажен, кто обречен,

В миг, когда он все теряет,

Все приобретает он.

 

«Пожалей меня, подруга!»

И уже ни капли сил.

Теплый ветер веет с юга,

С белых камней и могил.

 

Заметает быстро вьюга

Все, что в мире ты любил.

 

Эти стихи настолько просты и прозрачны, что возникает ощущение поэтической реинкарнации Александра Пушкина. Таков обновленный Георгий Иванов.

 

Увяданьем еле тронут

Мир печальный и прекрасный,

Паруса плывут и тонут,

Голоса зовут и гаснут.

Как звезда — фонарь качает.

Без следа — в туман разлуки.

Навсегда? — не отвечает,

Лишь протягивает руки —

Ближе к снегу, к белой пене,

Ближе к звездам, ближе к дому…

…И растут ночные тени,

И скользят ночные тени

По лицу уже чужому.

 

А вот пейзажное стихотворение Георгия Иванова, близкое к поэтике Федора Тютчева:

 

Начало небо меняться,

Медленно месяц проплыл,

Словно быстрее подняться

У него не было сил.

 

И розоватые звезды,

На розоватой дали,

Сквозь холодеющий воздух

Ярче блеснуть не могли.

 

И погасить их не смела,

И не могла им помочь,

Только тревожно шумела

Черными ветками ночь.

 

Поэт чувствует и прекрасно передает тончайшие изменения в природе.

Тютчев — несомненно, один из его любимых поэтов. Он присутствует у него в стихах не только опосредовано, но и прямым текстом: «А что такое вдохновенье? / — Так… Неожиданно, слегка / Сияющее дуновенье / Божественного ветерка. / Над кипарисом в сонном парке / Взмахнет крылами Азраил — / И Тютчев пишет без помарки: / «Оратор римский говорил…». Пожалуй, ближе Иванову был именно поздний Тютчев. Исследователь творчества Георгия Вадим Крейд рассказывает, что поэт любил повторять стихотворение Тютчева «О этот юг, о, эта Ницца!». Двух поэтов объединяла не только любовь к Лазурному берегу, но и сходные переживания, вызванные старостью, болезнями и чувством бессилия перед неизбежностью.

 

Почти все лучшие стихи у Георгия Иванова — декадентской направленности. Часто говорят, что творчество Иванова в изгнании – это парижская нота. На мой взгляд, это не совсем верно. Никакого Парижа в его стихах нет. А что есть? «Глухонемая пустота одиночества», как пишет он в «Распаде атома», ледяной эфир, вечная ночь и сиянье в ночи. Причем это космическое одиночество — в частной жизни у него есть спутница, Ирина Одоевцева. «Обледенелые миры / Пронизывает боль тупая… / Известны правила игры. / Живи, от них не отступая: / Направо – тьма, налево – свет, / Над ними время и пространство. / Расчисленное постоянство… / А дальше? / Музыка и бред».

 

Поэт приоткрыл нам тайну своего миропонимания в уже упомянутом выше «Распаде атома»: «Я испытываю по отношению к окружающему смешанное чувство превосходства и слабости: в моем сознании законы жизни тесно переплетены с законами сна. Должно быть, благодаря этому перспектива мира сильно искажена в моих глазах. Но это как раз единственное, чем я еще дорожу, единственное, что еще отделяет меня от всепоглощающего мирового уродства».

 

Родина и жизнь у Георгия Иванова — понятия очень близкие, родственные. Его новаторство в русской поэзии заключается в том, что родина и жизнь у него словно бы мерцают: они и есть, и их нет. Это какой-то разреженный воздух между «да» и «нет», между любовью и ненавистью, между жизнью и смертью, между Россией и не-Россией. Вот как пишет он о родине: «Я тебя не вспоминаю, / Не хочу и не могу. / Но люблю тебя, как прежде. / Может быть, еще нежнее, / Бессердечней, безнадежней / В пустоте, в тумане дней». Поэт может Россию ругать, но при этом продолжает ее любить. Это первовещество восприятия и понимания в душе поэта, апейрон, как говорил Анаксимандр. У Иванова это, скорее, не парижская нота, а питерская. Линейность мышления, холодная геометрия улиц. Амбивалентность любви и ненависти, ностальгии и забвения. Это напоминает мне двойной ход мифологической амфисбены.

 

Возможно, именно гамма диаметрально противоположных чувств помогла Георгию раскрыться, сделав его «первым поэтом русской эмиграции». Все, что написано им после 1930-го года, производит на меня сильнейшее впечатление.

 

В ветвях олеандровых трель соловья.

Калитка захлопнулась с жалобным стуком.

Луна закатилась за тучи. А я

Кончаю земное хожденье по мукам.

 

Хожденье по мукам, что видел во сне —

С изгнаньем, любовью к тебе и грехами.

Но я не забыл, что обещано мне

Воскреснуть. Вернуться в Россию — стихами.

 

Он действительно вернулся в Россию стихами. Его лирика продолжает оказывать на читателей гипнотическое воздействие. Пожалуй, самое главное в ней – дар гармонии, дарованный свыше. Я читаю стихи современных авторов, написанные под несомненным влиянием Георгия Иванова. И в год его 130-летия могу с полным основанием заявить: он вернулся к нам не только стихами, но и редкостным чувством свободы. Ведь именно свобода — родина настоящей поэзии.

 

И нет ни России, ни мира,

И нет ни любви, ни  обид —

По синему царству эфира

Свободное сердце летит.