• 2023-3(41)

Мы встретились с писательницей Ириной Емельяновой в Париже 30 мая — в годовщину смерти Бориса Пастернака.

Ирина Ивановна — дочь Ольги Ивинской, близкой подруги Пастернака последние четырнадцать лет его жизни.

Ольга Всеволодовна — прототип Лары из «Доктора Живаго», а ее дочь описана в романе как маленькая дочка Лары.

В книге Ирины Емельяновой «Легенды Потаповского переулка» очень честно и талантливо рассказано об Ивинской и Пастернаке, о тюрьмах и лагерях сталинского времени, в которых довелось провести не один год и матери, и бабушке Ирины, и ей самой.

Не раз переиздавалась книга воспоминаний Ольги Ивинской «В плену времени. Годы с Борисом Пастернаком», появлялись документальные фильмы о прототипах «Доктора Живаго», об истории Нобелевской премии Пастернака и дьявольской вакханалии вокруг нее, о трагифарсовых парадоксах хрущевской «оттепели».

В разговоре с Ириной Емельяновой мы коснулись других, менее известных тем. Ирина Ивановна рассказывала о советских лагерях, в которых она и ее мать отбывали срока сразу после смерти Пастернака за их причастность к поэту и его нобелевскому роману.

Лубянка, Сибирь, Мордовия — таково продолжение сюжета «Доктора Живаго» в жизни двух необыкновенных женщин, Ольги Ивинской и Ирины Емельяновой.

 

— Ирина Ивановна, я видела документальные картины о Борисе Пастернаке и о «Докторе Живаго». Читала и ваши книги, и Ольги Всеволодовны…

— Знаете, среди фильмов на первое место я бы поставила ленту Ирины Семашко «Я, мама и Борис Пастернак». Все, что я хотела рассказать — не только о себе, но и о семье Марины Цветаевой и Сергея Эфрона — вошло в фильм. Мы даже в то кафе пошли снимать, где была встреча Пастернака с Цветаевой в 1935 году.

— Да, кафе «Де Флер» на Бульваре Сен-Жермен.

— Нам разрешили подняться на второй этаж, где есть такие мемориальные столики, там Симона Синьоре сидела и другие знаменитости. Это была единственная встреча в Париже Бориса Пастернака и Марины Ивановны. А жила советская делегация — и Пастернак — в шикарном отеле напротив кафе. Когда мы с Ирой Семашко пошли снимать туда, нас не пустили. Оказывается, надо брать специальные разрешения для посещения такого почетного дома. А вот в кафе «Де Флер» все получилось. Мы заплатили и спокойно снимали.

Тема Украины сейчас у всех нас болит. Может, вы не знаете, но я по бабушке украинка. Это по маме. Что касается предков со стороны отца, мне в сущности мало что известно. Он покончил с собой, когда мне было три месяца. Не осталось ничего, кроме каких-то рассказов, легенд о нем. Такая была тема больная. Считается, что из-за любви. Записок или дневников он не оставил. Убежденный коммунист, он окончил истфак и стал директором школы рабочий молодежи. Это был такой социальный лифт. Сам он из Сибири. Наверное, из семьи каких-то ссыльных или столыпинских переселенцев. Семья его была непьющая, красивая.

Что касается мамы, то фамилия ее матери, моей бабушки, — Демченко. Она родом с северо-востока Украины, из Новгород-Северского. Небольшой город, старинный, старше Москвы, он упоминается еще в «Слове о полку Игореве». А у прабабушки польская кровь. Бабушка Мария Николаевна была необыкновенной красавицей. Ее сравнивали со звездами немого кино. Даже провинциальные фотографы, делая снимки, стилизовали их под кинокадры. И она сознавала свою аристократичность. К мужьям относилась, знаете ли, как к дворецким. Они выполняли все ее причуды.

Дмитрий Быков написал в своей книге о Пастернаке: все в семье Ивинских были красивы, и Ольга, и ее мать тоже. Но ведь он нас не знал! А так симпатично о нас написал.

— Эта глава у него – да, хорошо написана.

— Мой брат Митя шутил: «Бабушка, к сожалению, не может ходить. Иначе спустилась бы во двор и сразу нашла себе какого-нибудь генерала». Бабушка вышла замуж, когда ей было под семьдесят лет, за давнюю свою любовь. «Богиня!» — так он ее называл. «Богиня сказала — садись сюда!» Очень любил готовить. Все время что-то толок, растирал. Я часто приезжала к ним с работы перекусить. Но там дочь его была такая… вредная. Подала на него в суд пенсионеров. Был такой московский суд. Дескать, у отца деменция, а эта авантюристка, новая жена, только и думает, как бы завладеть квартирой. В результате пришлось его квартиру двухкомнатную разменять. Нельзя было жить с такой дочерью. Переехали в комнату в коммунальной квартире. Но соседи у них оказались хорошие, интеллигентные.

Когда у моей мамы начался роман с Пастернаком, бабушка, конечно, хотела, чтобы дочь ее вышла замуж, чтобы у нее была семья. А Борис Леонидович говорил, что свою семью не оставит, что Зинаида Николаевна для него, как Красная Шапочка, заблудившаяся в лесу, как ребенок... Мужские такие штучки были.

— Но, когда Ольга Всеволодовна была в заключении, он очень помогал вашей семье.

— Да, тогда все изменилось. Бабушка писала маме: «Вот и Боря твой забежал. Единственный порядочный человек». Я все ее письма отдала в Национальную библиотеку. А когда он заболел и лежал, по-моему, в Боткинской больнице, бабушка писала ему, и он отвечал: «Ваше письмо вдохнуло в меня жизнь. Мне прочитали его по телефону. Только Вы можете так поддержать».

— У меня сложилось такое впечатление, что иногда ему хотелось вырваться из упорядоченности своей жизни. А Ольга Всеволодовна и Зинаида Николаевна — это два антипода.

— Да-да. Они были антиподы. Причем… Как он терпел советскость Зинаиды Николаевны — ну, не знаю. Даже над его могилой, как она вспоминала: «я хотела сказать: прощай, последний коммунист!»

Она рассказывала, что, когда детей спрашивали, кого они больше любят, Сталина или папу, Леня, сын Пастернака и Зинаиды Николаевны, отвечал: «Сталина, а потом уже папу». И она этим гордилась! А она же дореволюционный человек, человек серебряного века, пианистка!

И сейчас эта история повторяется в таком же изуродованном виде. Становится более понятным и болезненным все, что тогда происходило, эти метаморфозы людей, их сломы, их мужество и наоборот…

Я много раз пыталась найти в архивах дела своей семьи. Но мне постоянно отказывали под разными предлогами — то ремонт у них, то наводнение. Мне подсказали, что Указ Ельцина о доступности архивов никто не отменял! Дела репрессированных обязаны выдаваться их родственникам или другим лицам по доверенности. Я оформила доверенность Ане Казновой. Она ходила раз, другой, третий, и получила на руки дело моей бабушки. А в нем – обвинительный акт бабушки. Это уму непостижимо! Июль 41-го года, немцы рвутся к Москве, а обвинитель пишет: «Критиковала фильм «Ленин в Октябре», утверждала, что несоразмерна роль Сталина в этом фильме». И рассказала анекдот:

— Как вы относитесь к Советской власти?

— Как к своей жене: немного люблю, немного боюсь, немного хочу другую.

И моей бабушке дали шесть лет. Здоровые мужики, им бы окопы рыть, их место на фронте, судили 50-летнюю женщину.

Их отправили в Сухо-Безводное, огромную территорию лагерей в Горьковской области. Немцы наступают, заключенных кормить уже совершенно нечем. Бабушка говорила, бывали даже случаи каннибализма.

Она освободилась через три года, по актировке. От истощения. Ее и раньше могли освободить. Но куда? Вокруг лес. Не прожить. Мама поехала за ней в Сухо-Безводное. И забрала ее. Помню, что в 45-м году бабушка была уже дома. Жила без прописки, пряталась.

— А действительно ли отец вашего брата Мити Александр Виноградов был причастен к ее аресту? Написал донос?

— Из тех документов, что достала Аня Казнова в архиве, этого не следует. Виноградов только подтверждает, что в доме «велись антисоветские разговоры». А то, что якобы именно его был первый донос, — доказательств нет. Просто: фильм критиковала. Шесть лет.

А маму посадили в 49-м году. Так что я и брат мой Митя росли с бабушкой и, конечно, очень любили ее. Она до старости была хороша. Манеры, полные достоинства, давали себя знать польские корни. Мнение ее у нас было очень авторитетным.

Ненависти к Сталину в нашей семье не могло не быть. И к советским всяким атрибутам. В школе нельзя было не вступить в комсомол — без этого ни в один вуз не примут. Мне тоже пришлось стать комсомолкой. Хотя это были уже более свободные времена, оттепельные. Правда, мама мне сказала: ты вступила, а вот Леня, сын Бориса Леонидовича, не вступил! И его, тем не менее, приняли, правда, это был какой-то технический вуз, а я хотела во ВГИК. Или в Литературный. А они считались идеологическими заведениями, там без комсомола было никак. Впрочем, это пятно с меня быстро сняли. Если человека арестовывали, его автоматически исключали из членов ВЛКСМ. Мне даже не пришлось писать никаких заявлений.

Мой муж Вадим Козовой — харьковчанин. Для детей моих Харьков был местом летних каникул, уюта, причем такого, еврейского. Мы были совершенно вне религии, но тем не менее. Я обожала семейное блюдо — фаршированных карпов. Там вообще всегда было все вкусно, и дети очень любили дедушку и бабушку-красавицу. Я ее называла Мисс Харьков.

Харьков похож на Киев своими пригорками и холмами. Яры... В Харькове есть такой Дробицкий Яр. После массовых расстрелов евреев в Киеве в Бабьем Яре в конце сентября 1941 года немцы заняли Харьков и в Дробицком Яре устроили такие же расстрелы. Так что надо было бежать от них, узнав об этом. Но, по счастью, моя свекровь архитектором работала, их эвакуировали в Казахстан, их не коснулось.

А сейчас снова бомбят Харьков, уже российские войска. На Салтовке все разрушено! У меня подруга в Харькове, каждый день звонит. У нее брат жил на Салтовке, теперь он переехал в другой район, потому что все время бомбили. Так что мы постоянно с Украиной связаны.

Мой муж Вадим Козовой задолго до войны интересовался украинским авангардом, всем этим кругом: Зеров, Хвылевой, Семенко, «Новая Генерация». И, кстати, улицу, на которой мы жили, переименовали при украинской власти в улицу Чичибабина, потому что он на ней жил, в том же доме, что и мы, точней, родители Вадима.

Вадик очень интересовался авангардом, сюрреализмом и другими течениями. Особенно его привлекал журнал «Новая генерация», который издавал Михаил Семенко, он был лидером авангардистов. Потом почти всех этих писателей и поэтов уничтожили. Причем, взгляните на портреты: какие они были красивые! Их, можно сказать, уничтожали не только за талант, но и за красоту! Уже здесь, во Франции, нам вместе с несколькими французскими писателями удалось выпустить номер журнала «Поэзия», посвященный Семенко. Я написала для него небольшой очерк.

 

(«Новая генерация» или «Новое поколение» (укр. Нова генерація) — литературная организация, объединение украинского «левого фронт» искусств (УкрЛЕФ). «Новая генерация» образовалась в 1927 в Харькове, Киеве и Одессе вокруг журнала с одноименным названием, во главе которого стоял Михайло Семенко.)

 

Сейчас этот журнал можно купить разве что в одном магазине в Париже. Кто сегодня массово интересуется поэзией? Семенко был вдохновителем группы авангардистов. Это течение возникло не раньше французских авангардистов — но и не позже! Есть чем гордиться. Мы дружили с дочерью Семенко, Ириной Михайловной. Она подготовила его подборку, но она умерла и выпуска журнала так и не увидела. Когда арестовали и расстреляли ее отца, она была ребенком. Ирина собрала его архив, а я привезла его во Францию, и мы выпустили номер журнала, посвященный ее отцу.

А потом сделали другой номер, посвященный современным украинским поэтам. В основном, бежавшим из Донецка. Называется он «Новые голоса Украины». Сергей Жадан, Елена Малишевская…

— Малишевская — киевлянка. Она вела ваш вечер в доме Булгакова на Андреевском спуске в 2018 году. Ирина Ивановна, Вы можете рассказать историю Вашего знакомства с Вадимом Козовым?

— Нас свела поэзия. Когда сидишь на Лубянке, то делать совершенно нечего. Раз в два-три дня вызывают на допрос, а дальше — пустое время. Просто ходишь по камере. Но там, на Лубянке, колоссальная библиотека! Она составлена из книг, конфискованных у академиков, профессоров, артистов. Надзиратели приносили каталог. Можно было найти совершенно уникальные книги, например, Пруста на французском. Вадим, когда сидел на Лубянке, тоже пользовался этой библиотекой. Там он начал писать стихи, ну и переводить с французского.

Вадим на Лубянке оказался раньше меня, мы там не встретились. Его судили за участие в кружке Краснопевцева, он получил восемь лет, отсидел шесть. У меня есть копия приговора с замечательной формулировкой.

— Какая была главная идея их протеста?

— Программа была такая: бороться за возвращение ленинских норм. Вот приговор, гляньте, пожалуйста: «Участники антисоветской организации объединились на почве враждебного отношения к советскому государству. Проводили активную контрреволюционную деятельность, направленную на свержение строя». В чем эта деятельность проявлялась — непонятно. «Они вели обработку знакомых».

— И какой это год?

— 1958-й. Уже прошел двадцатый съезд со знаменитым докладом Хрущева. Они им вдохновились, хотели строить «хороший» социализм. И получили срока.

 

(Справка. Краснопевцев Лев Николаевич. Будучи аспирантом, секретарем комитета ВЛКСМ исторического факультета МГУ и членом КПСС, основал и возглавил подпольный марксистский кружок (1956–1957 гг.). В 1957 году Краснопевцев и его товарищи размножили фотографию рукописной антихрущевской листовки и раскидали триста экземпляров по жилым домам. По мнению «Сахаровского центра», Краснопевцев имел «целью добиться десталинизации». В августе 1957 года по «университетскому делу» были арестованы девять членов кружка, включая Льва Краснопевцева, Леонида Ренделя, Николая Покровского, Вадима Козового, Марата Чешкова, Марка Гольдмана, В. Меньшикова, Н. Обушенкова, М. Семененко. Приговорены Мосгорсудом 12 февраля 1958 года к длительным срокам заключения.)

 

Ну, про это дело, я, признаться, и не слышала. К тому времени мы с мамой уже попали в Мордовию после других разных тюрем. Нас почему-то вначале отбывать срока повезли в Сибирь. Потом вернули в Мордовию. Тогда, может, вы знаете, была гигантская стройка БАМ. Абакан, Тайшет и лагеря все, которые находились возле этой трассы, ликвидировали. Тюремщики это, конечно, знали. И зачем они нас туда потащили? Так что буквально через несколько месяцев в Мордовию был переведен наш лагерь, причем с очень сложными этапами. Ночевки в таких ужасных тюрьмах… Вот зачем туда надо было нас тащить? Подержали бы на Лубянке и дождались, когда Абакан-Тайшет расформируют.

Это место было известно своими лагерями, есть о них у Твардовского. Он, когда писал поэму «За далью даль», упомянул о своих ссыльных родителях, что их поезд стоял на станции Тайшет, есть у него такая строчка. Там жили потомственные надзиратели и их дети, тоже надзиратели, и другого народа не было.

Нас привезли в Мордовию. Там еще Ленин распорядился строить лагеря. Это очень старая лагерная территория. И там была создана специальная женская зона для «политических». Уголовных зон было немало, а для политических — одна. И как раз рядом мужская зона, номер 17, а наша 17-бис. А главное, были общие работы. Ну, свеклу копать, шишки собирать.

— Маме вашей было тогда 48 лет. Тяжело…

— Да, очень тяжело, особенно когда жара, понимаете? И еще мошки, там река, и она такая медленная, болотистая. И мошка — мелкая и лезет всюду. Мы надевали на шляпы сетки из марли, как-то спасались. Но все равно мошки эти были хуже морозов.

Кстати, в Киеве пару лет назад мы делали презентацию русской книжки. Одна слушательница написала мне записку: «Зайдите ко мне домой, вот мой адрес, я вам покажу что-то интересное». Ее фамилия Леонтович. Она дочь племянницы украинского композитора.

— В центре Киева возле Владимирского собора есть улица Леонтовича. Он был убит в 1921 году сотрудником Гайсинской уездной комиссии ВЧК Афанасием Грищенко.

— Племянница Леонтовича сидела как националистка. Сидела с моей мамой первый раз в 49-м году. Ее дочь дала мне стихотворение, написанное моей мамой. Оказалось, они вместе с мамой работали в одной бригаде. Я опубликовала его, рассказала эту историю. Чтобы отвлечь женщин от мошкары, мама без конца читала им стихи Блока, Пастернака, Ахматовой. И в том числе прочла одно свое стихотворение, посвященное Пастернаку. Это стихотворение дочь племянницы Леонтовича мне передала. В лагере часто спасали стихи. У Евгении Гинзбург есть рассказ, как она «Онегина» читала в бане. Без стихов вообще с ума сойдешь. Нет, нельзя сказать, что работа была такой ужасной. Но вот климат, питание, одиночество там были невыносимыми.

— Вы с мамой вместе были в Мордовии?

— Да, потому что там был один на весь Союз женский политический лагерь. В основном в нем сидели сектанты. Девушки, молодые женщины, бандеровки, из ОУН и УПА. Их арестовали уже в 57-м году. К примеру, наша бригадир Влада Кулик. Когда ее арестовали, там по лесам уже все было обречено. Их мало осталось. Ловушки ставили всюду, есть нечего. Они ночью выходили в деревни, и им давали еду. Влада нам рассказывала, что вместе со своим другом пошла за едой. Они знали, под каким деревом тайник. Он первый пошел, а там была мина, он взорвался, а ее схватили. Ей в 57-м году было лет 16. Как-то стало известно, что мы с мамой имеем отношения к Пастернаку и «Доктору Живаго». И я получила записку: «У вас, говорят, есть французские книжки? У меня тоже, мы могли бы обменяться». Этот обмен наши оуновки устроили, они были девчата ловкие. Знали, куда спрятать, когда бригады шли в баню, баня была одна. А потом идут мужики, вынимают. Ну, проверенные люди, которые не донесут. У меня – антология французской поэзии, я ее передала. Благодарность была огромная, такая книжка драгоценная. Тут, во Франции, я ее потом отдала в отдел рукописей, в Национальную библиотеку, и описала эту историю. Вадик тоже мне что-то прислал, а потом стал свои стихи присылать. Их под крыльцо бани клали. И фотографии были. Ну, конечно, мы старались выбрать получше, покрасивей.

— А откуда у вас были фотографии?

— Фотографии в зоне можно было иметь. До какого-то указа. Приезжал фотограф и снимал. У меня есть фотографии мои в зоне, в платочке и в кофточке, которую мне Аля прислала. (Ариадна Эфрон — дочь Марины Цветаевой)

— Расскажите о вашей дружбе с Ариадной Эфрон.

— Когда арестовали Алю, Цветаева стала думать, как морковку ей насушить на батарее. Она писала Але об этом в каждом письме, их немного сохранилось, шесть штук. Там выспренности нет. Совсем другие, житейские интонации. Стала другим человеком.

Мое послесловие к книге Ариадны Эфрон называется «Нить Ариадны». Эта нить из лука, петрушки, из простой материнской любви Марины Ивановны. Переводчики так назвали мой текст: «Слово в защиту Марины Цветаевой». «Мы тебе послали валенки, пальто на такой-то подкладке, а это, наверно, неправильно, надо на другой».

Ариадна в это время тяжело болела. Название поселения, куда надо было отправлять посылки, — «Княжий погост». Хорошее название, да? И трудилась она на жутких работах, не как мы. Когда она освободилась, и друзьям удалось устроить ее в поликлинику Литфонда, врач послушал ее и сказал: У вас сердце 80-летней женщины!» А было ей всего 48 лет.

— Она и умерла всего в 63 года.

— Да. Инфаркт. Но продолжу про Вадима Козового. Я освободилась, а он еще сидел. Так что сначала я познакомилась с его родителями. Они ехали на свидание к нему из Харькова в Мордовию, с пересадкой в Москве. Вадим дал мой телефон, и они остановились у меня. Хлопоты за него велись очень активные. Кого-то из их группы освободили, но не всех. Краснопевцев отсидел все десять лет, как самый старший. Он был преподаватель, а они его студенты.

Папа Вадима хлопотал за него, чтобы скостили срок. В конце концов это удалось, Вадиму скостили два года. То есть его должны были уже выпустить. А родители, чтобы ему было в чем ехать после лагеря, послали ему огромную посылку с каким-то особым чешским пальто. Посылка эта не пришла, и вот мы его ждем, а он ищет посылку. Я ходила его встречать на вокзал, но его нет и нет. Потом вижу – идет по перрону, ватные лагерные брюки, разбитые ботинки… Вид такой зэковский. Пошли мы в магазин польской одежды, купили пальто. А ночевать было ему негде, и я у знакомых его устроила. Он мне сразу очень понравился своей простотой. В лагере по переписке как мы общались? Стефан Малларме, Поль Валери... А тут он мог чинарик у кого-то стрельнуть, брюки подтянуть. Вадим уехал в Харьков и стал слать мне телеграммы: приезжай! И Новый, 1963 год я уже встречала в его семье.

Все одобрили наш с Вадимом выбор. И няня моя, Полина Егоровна, одобрила: «Хороший мальчик, хороший. Но с позорчиком».

— А что значит «с позорчиком»?

— После эвакуации он возвращался с родителями домой и играл во дворе. Дернул за какую-то проволоку. А это оказалась мина. У Вадика нога пострадала и глаз. Пошли они в глазную клинику, окулист и говорит: чтобы спасти второй глаз, надо пострадавший удалить. Ему было лет пятнадцать. Сегодня, может, глаз и спасли бы. Ничего, и с одним глазом он столько прочитал и написал! И он, и его сестра закончили школу с золотыми медалями. За школой сразу был овраг, мостик через него, а дальше зоопарк. И он, а потом и наши дети, часто ходили через этот мостик в зоопарк, ко львам. Да, как подумаю, что недавно этих львов бомбили…

Вадим поначалу мыкался без работы. То журнал «Семья и школа» брал его небольшие заметки, то в музее восточной культуры он подрабатывал гидом. Потом знакомый помог ему устроиться в издательство «Иностранная литература». Вадим блеснул и выпустил в своем переводе, со своими комментариями стихи Поля Валери. Он очень долго и упорно работал над книгой. Это была совсем иная эстетика, не марксистская, и книга обратила на себя внимание. У Вадима появилось, что называется, имя. Книгу перевели на другие языки, не раз перепечатывали.

— Давайте поговорим о французской части вашей жизни. Ваш муж, Вадим Козовой, переехал во Францию в 1981 году для лечения старшего сына. Вы приехали к нему в 1985. Как вам это удалось тогда, в довольно глухое время?

— Вадим получал очень много приглашений от знаменитых поэтов Франции. Гостевые поездки разрешались. Но ему в ОВИРе каждый раз отказывали. Это длилось десять лет. Вадим продолжал бороться. У меня сохранились все эти приглашения, которые Рене Шар ему присылал. Все-таки классик. Другие поэты, которых Вадим переводил и с которыми переписывался, тоже участвовали в его попытках выехать. Я отдала эту переписку в отдел рукописи французской национальной библиотеки, и теперь она опубликована в журнале и даже вышла отдельным сборником: переписка Вадима Козового и Мориса Бланшо. Но повторялись отказы, дескать, поездка нецелесообразна. Потом было вмешательство, на уровне, по-моему, Миттерана, что поездка нужна для лечения нашего старшего сына Бориса. Ему тут, во Франции, нашли госпиталь на три месяца. И Вадим с Борей поехали. А мы с младшим сыном остались как заложники.

Вадим каждый день писал мне письма. Сначала они жили у замечательных людей, у Татищевых. Затем им дали общежитие — одну комнату в центре. Потом Вадим написал, это было после восстания «Солидарности» в Польше: «Я не вернусь». И четыре года шла борьба за наш отъезд с младшим сыном Андрюшей. Каждый день переписывались, созванивались, французы приносили посылки. И нам разрешили сделать гостевую поездку во Францию на три месяца. Но началась эта череда смертей генсеков, изменилась обстановка. Мы уехали с Андрюшей еще при Черненко. Буквально несколько месяцев не дожили до Горбачева с его переменой курса. Мы бы еще подумали, стоит ли уезжать. Шутили потом, что Черненко нашего отъезда не выдержал, через неделю скончался.

А дальше у нас началась совсем другая, парижская жизнь…