• 2023-1(39)

Пошел девятый год с начала российско-украинского конфликта, и уже год прошел с момента его активизации в форме острой, горячей и чрезвычайно кровавой войны с десятками тысяч как военных потерь с обеих сторон, так и жертв среди мирного населения Украины. Военная стадия, очевидно, будет продолжаться в течение еще как минимум года. И окончится только после тотального либо неполного (формализованного) военного поражения российских вооруженных сил — сейчас, после усиления поставок самого разного вооружения с Запада в помощь вооруженным силам Украины, это не представляется столь фантастическим, как даже полгода назад.

Все время с февраля 2022 года оппозиционно настроенная общественность, многие представители которой были вынуждены покинуть страну, эмигрировать, обсуждала самые разные аспекты случившейся национальной катастрофы (а с тем, что это катастрофа, последствия которой так или иначе будут аукаться России не один десяток лет, кажется, согласны все сколько-нибудь думающие, здраво рассуждающие люди). Но только спустя год тут и там начинают появляться публикации, высказывания, касающиеся состояния российского общества, не только допустившего войну против Украины, но и молчаливо, с пассивным равнодушием, а иногда и с явно проговариваемой, нередко агрессивной поддержкой, принимающего сложившееся положение.

Речь идет о том самом «глубинном народе»: о простых людях, которые составляют костяк российского общества. Этот термин, взятый из статьи государственного идеолога и политтехнолога В. Ю. Суркова, писавшего, что «глубинный народ всегда себе на уме, недосягаемый для социологических опросов, агитации, угроз и других способов прямого изучения и воздействия», как нельзя лучше отражает суть и «глубинности», и народности.

Некоторые представители интеллигенции нередко относятся к этим людям с плохо скрываемым пренебрежением, видя их в качестве безропотной, бессловесной массы, тотально оболваненной госпропагандой и запуганной (якобы) всесильной силовой машиной государства. Такое видение представляется, на самом деле, довольно схематичным и шаблонным, поскольку основано на медийном срезе общества здесь и сейчас, без учета социально-исторических предпосылок к его созданию.

А учитывать эти предпосылки важно, поскольку именно они вполне объясняют феномен застывшего в громогласном молчании российского общества образца 2023 года. Ничего особо нового тут даже открывать не приходится, поскольку о генезисе советского общества и формировании советского человека написаны десятки и сотни книг, статей, научных монографий.

Пройдемся лишь небольшим обзорным пунктиром по тому, что действительно важно для понимания. Прежде всего стоит отметить, что о необходимости создания нового, советского человека официально заявляла сама же советская пропаганда в лице идеологов, писателей, публицистов, политиков первых десятилетий после Октябрьского переворота. В пропагандистской риторике, конечно, провозглашалось целью формирование некоего идеального типа личности, который бы олицетворял собой все лучшее в человеке.

Например, в последнем издании словаря «Научный коммунизм» говорится: «Социалистический тип личности характеризуют такие черты, как коммунистическая идейность, проявляющаяся в коллективизме, интернационализме, высокой социальной ответственности, творческое отношение к труду, стремление к самосовершенствованию, гуманизм в отношениях с другими людьми, высокая культура поведения, непримиримость к недостаткам. Разумеется, эти черты в сознании и поведении конкретных людей проявляются по-разному, с различной полнотой, так как конкретная личность есть единство типического и индивидуального» (цитата приведена по изданию словаря «Научный коммунизм» под ред. А. М. Румянцева, издание четвертое, дополненное. Москва, Издательство политической литературы, 1983 год).

С марксисткой точки зрения человек вообще рассматривается как носитель и субъект общественных отношений. Что важно для понимания психологии советских (и «выросших» из них постсоветских) людей: общество, коллектив превыше всего.

Ничего идеального с марксистской точки зрения, разумеется, создать не получилось хотя бы потому, что с момента своего зарождения само советское государство представляло собой тоталитарную машину государственного террора для подавления любого свободного, созидающего человека. Но создать некий социальный конструкт советского человека со специфическим набором характерных черт удалось — портрет такого человека был довольно точно обрисован самыми разными исследователями, социологами и психологами.

Наиболее интересны и важны в этом описательном деле труды известного социолога Юрия Левады, который прямо говорит, что титаническая «гора усилий» по созданию «нового сверхчеловека» «породила некую «мышиную» реальность — сопряженность ролей аппаратной бюрократии, послушных ей «спецов» разного профиля и безгласной «народной массы» (здесь и далее цитируется статья Юрия Левады из сборника «Время перемен: Предмет и позиция исследователя», издательство НЛО, 2016 год).

Юрий Александрович, говоря о социокультурном конструкте Homo Soveticus, утверждал, что после краха советского проекта в целом, исследователям приходится иметь дело с советским человеком «в условиях его очевидной деградации». Этот деградировавший портретный конструкт, впрочем, так или иначе вбирает в себя характерные черты «зрелого» советского человека, сформированного в 30 — 40-е годы прошлого века.

 

Значимые черты советского человека:

1. Внушенное и воспринятое представление о собственной исключительности, особости, принципиальном отличии от типичного человека иных времен и социальных систем.

Обособленность советского человека проявляется прежде всего в историческом сознании (с точкой отсчета от октября 1917 года), геополитических установках, сформированных «железным занавесом» и подкреплявших социально-психологический барьер между «своим» и «чуждым» мирами, а также в особых аксиологических ориентирах — вплоть до эстетических, этических и гносеологических категорий (с набором «своих» критериев истины, красоты) и т. д.

Обоснования «установки на исключительность» могли быть различными — от апелляции к марксистскому лексикону «классовой» обособленности до ссылок на традиционную для отечественного имперского консерватизма идею извечного противостояния России и всего остального мира. Социально значимым становится установление некой границы между «своим» и «чужим» (или «чуждым»), проведенной через все сферы социального существования человека — от межгосударственных до межличностных, даже внутрисемейных. При этом «свое» может как превосходить «чужое» по каким-то критериям, становясь предметом гордости, так и служить атрибутом социально-мазохистского самоунижения, выраженного в сознательных проявлениях униженности и обиженности, доходящих буквально до юродства.

2. Государственно-патерналистская ориентация советского человека, не мыслящего себя вне всеобъемлющей государственной структуры.

Государство для Homo Soveticus — не один из ряда исторически сформировавшихся социальных институтов, имеющих свои функции и рамки деятельности, а некий суперинститут, всеобщий, универсальный как по своим функциям, так и по своей сфере деятельности.

Притязание на универсальную роль принципиально отличает государство советского типа от этатических структур в «третьем» мире, где они исполняют преимущественно модернизационные функции. В советских же структурах социально-общественный модернизм (который в той или иной мере присутствует) оказывается отодвинутым на второй план патернализмом. На первом плане обычно охранительные, контрольные функции, исполняемые как будто в порядке неустанной «отеческой заботы» о подданных.

Патернализму непременно соответствует инфантилизм, самосознание подростков, недорослей, в роли которых предстают советские люди. «Забота» со стороны «верхов» должна отмечаться «благодарностью» со стороны «низов» — такова главная, осевая формула патерналистского устройства общества и социальной личности.

3. Иерархичность как основа миропорядка типического советского человека.

Сама патерналистская модель предполагает принятие вертикальной иерархии отношений: наличие слоев опекающих и опекаемых (или допущенных к «таинству» управления и подлежащих управлению).

Советская иерархичность отличается от аскриптивной (то есть приписанной с рождения) иерархии традиционных обществ с наследуемыми привилегиями. Отличается она и от достижительной иерархии общественных систем нового времени, устроенной по принципу распределения статусов в соответствии с плодами труда, капитала и знания. Фактор, структурирующий советское вертикальное общество, отражается в мере допущенности к властным привилегиям и сопутствующим им информационным, потребительским и другим дефицитам.

4. Имперскость.

Советское государство восприняло от Российской империи принцип транснациональной организации, опирающейся на соответствующую элиту (преимущественно русскую или же русскоязычную на территориях нацокраин).

Ценностная картина мира советского человека опирается на довольно громоздкую систему антиномий национального и «интернационального» (безнационального, транснационального, постнационального) характера, сложившуюся под влиянием коммунистической пропаганды. Поэтому Homo Soveticus по самой природе своей генетически фрустрирован, поставлен перед неразрешимой задачей выбора между этнической и суперэтнической принадлежностью, что и порождает особого рода конфликты в отношении с другими этносами постепенно распадающейся большой империи (а империя, начиная с 1917 года, находится в процессе перманентного распада, несмотря на циклические круги уменьшающегося территориально восстановления).

 

Все выведенные Юрием Левадой специфические черты советского человека вполне обрисовывают и характер постсоветского (или неосоветского) человека, который за 30 лет с момента распада СССР, кажется, мало изменился. К универсальности выведенной классификации стоит, пожалуй, добавить, что вполне сформированный советский человек по своей природе лукав и лицемерен, поскольку выстраивает с государством отношения в рамках взаимного двоемыслия. Так, успешно адаптируясь к репрессивному властному аппарату, живя с ним во взаимовыгодном ресурсном симбиозе, советский человек, тем не менее, всегда держит символическую «фигу в кармане». Эта «фига» ранее выражалась в неверии в официальную идеологию построения коммунистического общества. Сегодня она представлена, пожалуй, в виде глухого, еле скрываемого раздражения и недоверия к отдельным слоям властной элиты («либералам»-рыночникам, олигархам, чиновничьим представителям некоей пятой колонны во власти и т. д.).

Любопытно, что фактор двоемыслия так или иначе завязан на экономику, на тот самый рынок, который явлен Homo Soveticus в ощущениях. Ошибкой советских властей стала попытка создания особого «социалистического» типа хозяйствования, завязанного исключительно на внутренние (и внерыночные, плановые) инструменты управления внутренними же ресурсами. В результате классическое советское общество большую часть жизни до распада СССР жило в условиях перманентного дефицита продуктов, одежды и качественных бытовых электроприборов. Откровенное прозябание на фоне красочных пропагандистских картинок в стиле «впереди планеты всей во всем» давало сбой при сравнении с любыми товарами, проникающими в страну через «железный занавес» с Запада. Привычное лицемерие и двоемыслие как раз проявлялось в том, что люди прекрасно понимали: реальное товарное изобилие — оно как раз там, на Западе.

Надо полагать, что на грани окончательного исчерпания всех внутренних экономических ресурсов, вызванного тотальным отставанием от Запада, советская элита в середине 80-х годов и приняла решение о переформатировании системы — из провальной социалистической в условно капиталистическую. Условно капиталистическую, поскольку получившаяся в результате модель в большей степени напоминает нечто среднее, «нэповское», то есть со строго регулируемым государством рынком. Тут возникает интересный вопрос: а почему бы советской власти было не остановиться на этой экономической модели еще в 20-х годах прошлого века? История, конечно, сослагательного наклонения не имеет, но предположим, что в условиях НЭПа создание советского человека было бы невозможно.

Сейчас сложно гадать, насколько это решение было осознанным: спонтанность ускорившихся процессов продолженного распада империи говорит, что, скорее всего, руководство действовало по наитию, подхватив наиболее привлекательный для всех советских граждан образ богатого и цветущего Запада.

После полуголодного десятилетия малоуспешных попыток коренного реформирования жизни в стране, очевидно, что в обществе возобладали настроения возврата к идеалу советской базовой стабильности. Эти настроения весьма «своевременно» наложились на годы внезапно наступившего экономического благополучия и роста уровня жизни, вызванные высокими ценами на энергоресурсы. Круг советского уробороса замкнулся в благоприятных для властей, выходцев из все тех же комсомольско-чекистских и номенклатурных кругов, условиях: неосоветские люди были наконец-то накормлены, одеты-обуты. То есть на нижних планках классической пирамиды Маслоу, собственно, все запросы Homo Soveticus и закончились — ничего больше людям, как оказалось, не нужно.

Постепенное сворачивание к выработанным стандартам советской общественно-политической жизни при Владимире Путине со временем выявило досадную проблему. Выяснилось, что любое советское общество жить вне явно декларируемой идеологии не может, — любая идеология становится своего рода суррогатом более высоких потребностей в рамках все той же пирамиды Маслоу. В годы «процветания» СССР на декларативно-идеологическом уровне выступали на передний план абстрактные концепты «мира во всем мире», «всеобщей дружбы народов», «прогрессивного научно-хозяйственного развития», в довесок к которым шло противостояние с Западом, мешающим реализации этих прекрасных помыслов (забавно, что в некотором смысле классическое советское общество, в особенности общество «застойного» образца, формально было более гуманистическим, чем путинское неосоветское).

Нынешнее же российское общество по объективным причинам всерьез эти идеологические пустышки уже не воспринимает: в условиях относительной открытости глобальному интернет-миру вдруг выяснилось, что за «мир во всем мире» выступают примерно все и всегда. И поскольку ничего позитивного идеологи, как ни старались, придумать так и не смогли, на передний план выступила уже простая и примитивная идеология голого противостояния с Западом, якобы несущим некую экзистенциальную угрозу неосоветской России.

Эта идеология куда как более примитивна, поскольку апеллирует совсем уж к архаическим представлениям о добре и зле: «нас никто не любит просто потому, что мы хорошие, а вокруг все злые». Но она же в силу своей примитивности и довольно эффективна в конформной среде более или менее сытого, живущего в комфорте и безопасности общества. Даже идея тотального противостояния Западу заходит на ура, поскольку это противостояние до сих пор в большей степени виртуально. Первые всполохи чего-то грозного, вполне реального и опасного пока что в полной мере успели ощутить разве что жители приграничных районов Белгородской, Курской и Брянской областей. И реакция народа в соцсетях вполне однозначна, она хорошо описывается интернет-мемом «А нас-то за что?»

Надо полагать, что грандиозной ошибкой Путина и представителей неосоветских «элит» стал перенос виртуальной борьбы в плоскость реального сопротивления коллективному Западу, хотя бы и локально, на территории Украины. Здесь свою роль сыграло, как верно отмечают многие эксперты и аналитики, то, что пришедшие к власти после Второй Мировой войны советские партаппаратчики и силовики просто понятия не имели о том, что такое настоящая война на всю, как говорится, катушку (а она в нынешних условиях глобального мира выходит далеко за рамки непосредственных боевых действий, включая сегодня самые разные фронты, от экономически-санкционного до информационного). Да и реальные военные действия на дальних рубежах, начиная с короткой грузинской войны, через успешную аннексию Крыма и сирийскую операцию, убедили руководство, что при агрессивном наскоке, быстротечном рывке можно достичь всех пропагандируемых целей. Как показала развернувшаяся в Украине после февраля 2022 года полноценная, затяжная «СВО», на длительные военные действия слабая, насквозь коррумпированная, испытывающая большой недостаток в современных типах вооружения и войсковых коммуникаций российская армия неспособна.

Само неосоветское общество, до сих пор живущее в матрице виртуального сопротивления Западу, никакой угрозы по большому счету до сих пор не ощущает. Это все то же рыхлое, пропитанное неискоренимым патернализмом, имперством, агрессивным шовинизмом и ксенофобией советское тесто, из которого можно лепить любой пирог. Пирог этот, однако, до сих пор стоит в прохладном теньке вдали от пылающей печи войны, куда подносить его, видимо, опасается даже сама власть — иначе бы давно была объявлена всеобщая мобилизация в условиях официально объявленной то ли Украине, то ли всему миру войне, с переходом на рельсы военной экономики и далее в том же духе. Очевидно, что загнавшая саму себя своей же пропагандой в угол путинская власть свято верит, что победить в этой войне можно натурально методами Великой Отечественной войны, положив ради триколора над Киевской администрацией столько миллионов жизней солдат, сколько потребуется. Но побеждать не торопится, до последнего надеясь на достижение за столом переговоров — опять же, то ли с Украиной, то ли с Западом — некоего компромисса с сохранением текущего территориального статус-кво.

 

Возникает закономерный вопрос: а как долго вообще может существовать в форме аморфного неосоветского теста нынешнее русское общество? Ответ, видимо, заключается в печальной истине: до тех пор, пока войны или иные общественно-социальные катаклизмы на склоне распада империи находятся на значительном расстоянии.

Особых надежд на пробуждение такого общества, к сожалению, нет. Более того, есть подозрение, что многие путинские политтехнологи сейчас бьются головой в поиске решения дилеммы, суть которой в следующем: как бы вывернуться из жерновов реальной войны при минимальном для себя ущербе и хотя бы частично вернуть экономические взаимосвязи с Западом?

Надо полагать, что при должной информационной обработке неосоветское общество вполне спокойно приняло бы пропагандистскую эквилибристику, объясняющую победой даже поражение в войне с возращением обратно всех украинских территорий (включая Крым).

Но здесь, как говорится, есть нюанс: тестообразное общество бы приняло, а вот путинские «элиты», не привыкшие видеть главного своего начальника хоть в чем-то на миллиметр отступающим, задались бы вопросом: а точно ли наш Шер-Хан все еще король джунглей? И если уже нет, то зачем он нам такой нужен? Именно последствий такой реакции Владимир Путин совершенно справедливо и опасается.