• ЛИ-2024-№39

Лариса не свободна от влияния родителей, особенно матери, от её суровой старообрядческой культуры; хранит восьмиконечный нательный крест бабушки – истинной староверки, на котором, в отличие от православного, нет изображения Христа, поскольку считается, что это личный крест человека.

За все пятьдесят лет нашей совместной жизни я ни разу не изменил жене, должно быть, сказалась культура моей семьи, где папа, будучи интересней и моложе мамы, был предан ей и детям; даже представить не могу, чтобы он помышлял об измене.

В Израиле, как и многие гуманитарии, приехавшие в предпенсионном возрасте без знания языка, Лариса не нашла работу по специальности.  Да и кому здесь нужен преподаватель русской литературы?

Наши дети уже взрослые, живут своими семьями, дочка – в Беер-Шеве, сын – в Москве. Жена могла бы и не работать, прокормил бы. Однако пошла ухаживать за стариками: заработок невелик, но для нее – хоть какой-то повод выйти из дома. Сейчас занялась эзотерикой. «Это то, что за пределами материального мира…» – объясняет она свое увлечение. Раскладывает карты Таро и дает по компьютеру прогнозы, которые часто сбываются. Рад бы приобщиться к подобной экзотике, но не хватает у меня на это ни времени, ни воображения. Я исповедую религию действия, здравого смысла. И никакой мистики.   

Мы не вольны управлять своей памятью, которая выхватывает из прошлого отдельные эпизоды. По окончанию института я проходил ординатуру в Вологде. Помню, шел от вокзала в центр города по такой же прямой пустынной улице, как и от вокзала в Саратове, когда приехал поступать в институт. И тоже ранним утром, и тоже кругом была тишина, покой. Первое время трудно было после студенческого Саратова освоиться в провинциальной Вологде; привык за шесть лет к ритму большого города с его суетой, вечно переполненному транспорту. Здание областной детской больницы оказалось внушительным – понравилось. Оформил документы и получил направление в общежитие. В течение года переходил из отделения в отделение – набирался опыта; осваивал все специальности, связанные с патологией новорожденных, и радовался каждому новому открытию. Стресс испытал только в отделении раннего детства, где заведующая, грузная, крикливая баба, гроза всех интернов, самоутверждалась за счет служебного положения. Тогда я понял: чем ничтожней личность, тем изощреннее ее способы поддерживать свой авторитет.

В ординатуре набирался не только врачебного, но и жизненного опыта, из которого следовало, что полагаться нужно только на себя. В первые же дни работы попросили неделю подежурить в приемном отделении больницы. В пятницу из областного района привезли мальчика с менингитом после удаления аппендицита. Нужно было сменить антибиотик. Не зная, какие антибиотики есть в отделении, позвонил дежурному врачу, и тот заверил меня, что всё сделает. Должно быть, он забыл о нашей договоренности, и мальчик в выходные дни остался без назначенных уколов. А я получил строгий выговор – и поделом. С тех пор сопровождаю больного с момента поступления до дня выписки. Вот и сейчас, в моем последнем месте работы – французском госпитале Сен-Луис – сопровождаю поступившего с первого дня до последнего вздоха. Редко кому удается уйти отсюда раньше.

Удивительно, человек живет в настоящем и в прошлом времени, память непроизвольно выхватывает те или иные события. Чаще возвращаются воспоминания о моей первой работе в поселке Вахтога, куда попал по распределению в институте. Это Богом забытый край в 80-ти километрах от Вологды; два с половинной часа ехать на поезде. Инфраструктуры никакой; кругом грязь, дощатые мостки на дороге. Асфальт – что-то вроде мечты о далеком будущем. Салтыков-Щедрин говорил о подобных глубинках России: «Если я усну и проснусь через сто лет, то будет в России то же самое: пьют и воруют». Пока не освоился, жена оставалась с родителями в Саратове, приехала через полгода с семимесячной дочкой. И жили мы в маленькой комнатке, в которой едва поместилась детская кроватка. В магазине продуктов нет, достать ребенку молоко – проблема. Боялся, что Лариса уедет к родителям. Со временем дали квартиру с печным отоплением, привезли сырые чурки, хорошо, сосед помог колоть их.

В том далеком от цивилизации месте было ощущение замкнутого пространства. Никакого просвета. Всё те же коллеги, недоумевающие по поводу моей активности; или не верят, что можно что-либо изменить в нашей системе, или им неинтересны нововведения медицины, над которыми ломаю голову. А мне ни к чему распивать с ними бутылку на троих по поводу и без. Они ходят друг к другу в гости, дружат семьями, а моя жена тяготится пустыми разговорами, зряшным общением. Ей куда как интересней в школе со старшеклассниками, которым преподает русскую литературу: ведь в подростках живы надежды, горение души. Чтобы хоть на время сменить обстановку, глотнуть свежего воздуха, поехал я в Питер поступать в аспирантуру. Однако там сказали: у нас своих хватает. В самом деле, зачем брать с периферии, если своих выпускников в избытке. Некуда было податься, общаться не с кем; так уж сложилось в тех краях – если ни с кем не пьешь, значит, ты ни при чем.

Вахтогу называли местом «доски, трески и тоски»; куда ни посмотришь – всюду бревна, доски, и всё оттого, что единственное место работы населения – лесная промышленность, тяжелый физический труд на морозе. Чтобы разнообразить жизнь, стал придумывать себе разные занятия: организовал шахматный кружок с подростками, помогал им осилить школьные предметы и радовался, когда кто-нибудь поступал в институт и уезжал из той глухомани.

Впрочем, за восемь лет работы в далеком от цивилизации месте мне удалось побывать не только в Питере, но и в Москве. Три месяца провел в Казани – посылали в институт усовершенствования врачей на кафедру «патологии новорожденных», где получил подтверждение тому, что нормальные дети при неправильных травматических родах – поворотах головы и вытягивании – получают поражение спинного мозга.

Вся моя жизнь – ни что иное, как медицинская практика, из которой восемнадцать лет я посвятил программе профилактики наследственных болезней. То была работа помимо прямых обязанностей, денег за нее не платили. Генетика является философией современной медицины – без общего подхода не решить частную проблему. Стараясь набрать опыт в разных областях, пытался приблизиться к представлению о единстве. Шел один против всех и против системы Управления: «Есть упоение в бою!». В то время, когда за рубежом больные гемофилией лазят по горам, в России средняя продолжительность жизни этих детей – двадцать лет. И мы с этим миримся, и всё от соблазна следовать стереотипу – тому, что есть; так проще. В результате прекращаем поиски и плывем по течению.

При виде обреченных детей их боль становится твоей болью – это самый эффективный стимул в решении любой проблемы. В России не было лекарственных средств для предотвращения кровотечения. Ничего не оставалось, как прорваться за рубеж – послал в Американскую Ассоциацию просьбу о сотрудничестве по поводу больных гемофилией. Получил информационные материалы из Америки, ответы из посольства Швеции, Франции и других стран. Документы из-за рубежа на фирменных бланках вдохновляли, вселяли уверенность. Администрация больницы поверила в успех – мол, мы не самозванцы, а официальная общественная организация, отстаивающая интересы больных с тяжелыми наследственными заболеваниями. В газете «Красный Север» опубликовали несколько моих статей и интервью о конкретных наших больных. И однажды даже выдали гонорар, кажется, в размере четверти месячной зарплаты. Долгая и трудная дорога от создания соответствующей организации до конкретного лечения. Однако, когда уезжал в Израиль, больные гемофилией в Вологодской области уже стали получать жизненно необходимые лекарства. Я заметил, чем провинция дальше от центрального города, тем меньше антисемитизма; особенно если еврей – врач, и готов всем помочь.

В области мне не напоминали о том, что я не как все. В Вологде же стремление усовершенствовать медицинскую практику коллеги приписывали национальной черте, считали меня выскочкой, мол, старается обогнать всех. А я и не забывал о своем еврействе, и ни за какие блага не поменял бы в паспорте графу о национальности, это значило бы потерять себя, предать родителей с их идеалами справедливости, стремлением к совершенству. Всегда ощущал себя евреем, хотя и не знал, что означает быть евреем; весь мой сионизм сводился к сознанию того, что еврейское государство может быть построено только на своей исторической земле.

То, что после перестройки в России год от года становилось тоскливей, было очевидно не только нам с женой, но и подросшим детям. Не было надежды, что что-нибудь изменится в плане единовластия, устройства государства. Одним словом, мы стали оформлять документы на выезд. Не могу сказать, что жил с сознанием своей национальной принадлежности; то была данность; память маминых песен на идише, и тоже на идише не предназначенные для детских ушей разговоры родителей. Однако при слове «жид» невольно сжимались кулаки. В военкомате при оформлении документов меня понизили в звании, это неважно, главное, что не пришлось воевать. Должно быть, именно врачу трудно убить человека. Врачи не воюют, а если случаются на передовой, то при необходимости срочной операции. Ничего в России нас не держало, кроме воспоминаний. Родители к тому времени были уже в лучшем мире, брат с семьей тоже собирал чемоданы. Трудно начинать жизнь сначала, если тебе перевалило за пятьдесят. Немногим врачам, приехавшим из России в этом возрасте, удалось выучить иврит и найти работу согласно квалификации.

Во время ломки политических систем народы возвращаются к своим традиционным ценностям. Думая об Израиле, я представлял идеальную страну, где справедливость превыше всего. Еврейскую литературу, которая к моменту нашего отъезда уже была не редкостью во всех российских городах, в частности Агаду, считал чуть ли не правилом жизни. Себя видел на месте праведного Симеона, который, найдя в сбруе подаренного учениками осла драгоценную жемчужину, вернул ее измаильтянину, у которого был куплен осел. На что бывший хозяин животины воскликнул: «Благословен Господь, Бог Симеона!». Слова благословения Бога иудеев были для благочестивого человека дороже всех сокровищ мира.

Должно быть, каждый, оказавшись в Израиле, обращается к исторической памяти, к вопросу владения землей. Арабы игнорируют слова Святого Писания, что эта земля завещана Богом евреям. Мы вернулись сюда, чтобы выкупить и возродить заброшенные пустыри и болота. Мы хотели жить в мире, арабы же принуждали нас воевать.

Попытки договориться кончаются ничем, никто не гарантирован от очередного обстрела и теракта. Что бы им ни отдавали, очевидно – наш конфликт может быть решен только силой, ибо речь идет не о мире, а о временном прекращении огня.

Для многих приехавших в страну в немолодом возрасте самым трудным оказалось устройство на работу. Конечно, местные врачи, пережившие здесь войны, трудные годы становления страны, вовсе не должны уступать нам, приехавшим, своё место. Как бы то ни было, начались мои хождения по мукам с необходимости получить «ришайон» – разрешение на работу врачом. Для этого нужно было пройти соответствующую практику в течение шести месяцев. Без всякой рекомендации, что называется, с улицы, я явился к профессору Шапиро – заведующему отделением детской неврологии в Иерусалимской больнице Адасса. «Доктор Гитер всё знает», – говорил про меня профессор Шапиро, но взять в штат не мог, потому что я должен был сдать экзамен для получения разрешения работать по специальности.

У меня были те же проблемы что и у всех новых репатриантов, – нужно было на что-то жить и снимать квартиру. Единственное место, где мог получить деньги сразу, – устроится уборщиком в министерстве социального обеспечения; и было у меня 36 кабинетов. Случалось, сотрудники задерживались, и приходилось ждать, пока они уйдут. В любом случае невозможно было убрать такую площадь за оплачиваемое мне время; работал, не разгибаясь. Спешил, даже воды не мог выпить, – спешил в ульпан на урок иврита, где засыпал от усталости. Судя по всему, мой начальник на такой объем работы должен был взять два человека, и когда он сообразил, что я это понял, поспешил уволить меня.

Спустя полтора года, перебиваясь случайными заработками, я более-менее усвоил язык – спасательный круг, без которого не выплывешь. Ещё должен был сдать экзамен для получения разрешения работать по специальности. В Тель-Авиве существуют курсы для подготовки к этому экзамену. Платные, но раз надо – так надо. Занимался там два месяца вместо пяти; полагал, что главное – ознакомиться с требованиями на экзаменах.

Вскоре узнал, что в Израиле многие методы лечения в области неврологии не применяются: не учитывается индивидуальный подход. Однако помалкивал, как говорится – не лезь со своим уставом в чужой монастырь. На экзамене все вопросы в билете касались терапии и хирургии, чем я не занимался. Помогла интуиция и знание общих принципов. С трудом – по причине ограниченного словарного запаса – ответил на все вопросы комиссии и получил подтверждение, что могу работать врачом!

И снова, теперь уже во всеоружии, отправился к профессору Шапиро, но он к тому времени ушел на пенсию, да и штаты были укомплектованы. В результате хождений в поисках работы узнал, что в Ирие – иерусалимском муниципалитете – появилась вакансия педиатра для наблюдения за детьми с момента рождения. Я и полетел на крыльях надежды, кого же брать, если не меня. Там потребовали соответствующие документы для прохождения конкурса. Тут же их отослал и спустя несколько дней получил ответ, что все мои дипломы соответствуют требованиям. Затем пришло извещение за номером 21, где была указана дата, время и место прохождения конкурса.  «Есть упоение в бою!» Я с нетерпением ждал состязания, где буду двадцать первым. Чего-чего, а опыт работы с детьми от новорожденных и далее у меня предостаточный. И вот – долгожданный день состязаний! Ровно в 9.40, как назначено, сижу у указанного кабинета. А где же остальные претенденты? Вышла служащая, удостоверилась, что я пришел по вызову, и пригласила войти. За большим столом сидят семь или восемь человек, называют фамилию, спрашивают, я ли это. Отвечаю: «Нет, я доктор Гитер, явился по вашему вызову». Тишина, что-то вроде немой сцены, затем замешательство, недоумение. Тот, что сидел за председательским столом, сориентировался – ну, мол всё в порядке, присаживайтесь. И посыпались вопросы от каждого члена комиссии. Я ответил на все, собственно, и были-то они в основном организационного характера. А я так надеялся продемонстрировать свои знания педиатрии. И последний, совсем уж нелепый вопрос – справлюсь ли с работой. Странно, перед ними мои документы, свидетельствующие о квалификации, и я ответил на все вопросы. Я подтвердил свое полное соответствие предлагаемой должности. В итоге поблагодарили, сказали, что решение комиссии получу по почте. Спустя две недели получил сообщение – меня не взяли. Затем узнал, что конкурс – всего лишь формальное мероприятие, было известно заранее, кого возьмут. И действительно, на это место взяли врача, даже не педиатра. Через месяц его уволили по причине профнепригодности.

Ну что ж, люди как люди, может быть, не могли отказать сыну высокого начальника. Подобная ситуация не вызвала сомнений в том, что следовало сменить заслуженное престижное положение в России на безработного люмпена в Израиле. Помогло Министерство абсорбции: согласно моим публикациям, там сочли, что могу заниматься наукой, будучи на стипендии Шапиро. Мне позвонил профессор Орной, известный ученый в области врожденной патологии, сказал, что ознакомился с моей трудовой биографией, и пригласил работать в научную лабораторию университета. Я был счастлив! Доброжелательный коллектив докторов и соискателей; мы изучали влияние различных медицинских препаратов на развитие эмбрионов крыс. Я участвовал в исследованиях мирового уровня! Даже прочитал коллегам две лекции о проблемах генетики.

Однако профессор притушил мой пыл, сказал, что перспективы остаться нет; даже для выпускников университета, его докторантов, нет вакантных мест. При этом добавил, что будет стараться пробить для меня ставку. Я услышал то, что хотел, – мне удастся остаться и заниматься творческой работой. При этом не слышал наставлений жены и знакомых коллег: не лучше ли пройти специализацию по детской неврологии и получить постоянное место и уверенность в завтрашнем дне. Но… но тогда бы мне пришлось работать в рамках принятых лекарств. Нет, я не мог отказаться от исследований, о которых мечтал всю жизнь. Спустя полтора года оказался безработным. Наверное, дочка права, когда говорит, что я прожектер, придумываю свой мир; мечту найти место, где можно делать великие открытия, выдаю за действительность

– И не доказывай свою правоту! Не стой на своем! – раздражается она моим молчанием на её обвинения. – Оставь, наконец, свой особый подход к больным! Ну да, конечно, больного любить надо! Кого ты вылечил своей любовью?!

– Я не всесилен, – оправдываюсь я, – тем не менее, у меня не умер ни один ребенок, кроме одного, его привезли, когда он уже не дышал.                                                                                          

– Ты фантазер! – не унимается Наташа. – Ищешь причину всех хворей, считаешь, что несколько лекарств можно заменить одним. И каким же!?                                                                         

– Ну да, хочу найти панацею от всех болезней, что-то вроде философского камня, – то ли себе, то ли дочке говорю я.

– А твои многолетние поиски генетических отклонений! Кому можно вступать в брак, а кому противопоказано по причине будущих дефективных детей. Придут к тебе два наконец нашедших друг друга человека, а ты им скажешь: «Нельзя вам жениться: у детей могут проявиться наследственные болезни»? – не унимается Наташа.

– Для подтверждения явных пороков делают УЗИ. Если есть подозрение на наследственные заболевания, обследуют методом ДНК и биохимической диагностикой. При этом следует знать, что мы ищем у плода. На сегодняшний день известно более двух тысяч ферментов, нарушение которых является причиной наследственной патологии. Невозможно проводить столько проб. Почему и нужна медико-генетическая консультация, чем я и занимался восемнадцать лет.                                                                                                                

– А что, в Израиле нет такой?

Мне следовало ответить – «есть», и таким образом я бы признал, что долго ломился в открытую дверь.

Впрочем, из-за недоступности в Вологде достижений израильской науки, эта дверь была для меня закрытой. Я промолчал, не хватило духу сделать дочку свидетельницей своего казуса. Заговорил о другом:

– За всё время, что мы живем здесь, ни разу не слышал, чтобы кто-то прошел подобное обследование. Несколько месяцев довелось работать в Министерстве спецобразования, где занимались детьми с нейро-логическими отклонениями. Всего было двадцать четыре таких заведения. В течение дня обязан был побывать в трех-четырех местах. Это физически невозможно, ведь с каждым ребенком нужно подолгу заниматься.                                                                                                                                                                                                                

– Ну да, халтурить ты не можешь, – вздохнула дочка. – Вот и сидишь без работы. Думаешь, тебя где-то ждут?!

 «Где-то ждут…, где-то ждут…» – вертелось у меня в голове. Вспомнил, меня ждала маленькая девочка в детском доме, над которым наш 7-а класс взял шефство. Этой худенькой девочке с грустными глазами было года три или четыре. Я пытался развеселить ее, но это не всегда удавалось. Помню, подарил ей маленькую пластмассовую красную уточку. Воспитательница потом говорила мне: «Даже ночью Наташа не расстается с твоей уточкой и спит с ней; в детском доме все общее, и игрушки общие, а твою она считает только своей».

Время от времени я вспоминаю ту грустную девочку, вот и дочку назвал ее именем – Наташа. Жена давно абстрагировалась от моих проблем. При возникшем нашем отчуждении она исправно ведет хозяйство, заботится обо мне, но… Но мне не хватает участия. Конечно, жена не мама, нельзя ждать от нее такой же самозабвенной любви. Опять же суровая старообрядческая культура ее семьи не может сравниться с беспредельной преданностью, теплом моих родителей. Лариса ушла в свой мир – увлеклась эзотерикой. Насколько я понял, это своеобразная психология, именно психологией она когда-то мечтала заниматься. Сколько раз пытался достучаться до неё, до дочки – тщетно. Что я хочу им доказать? Нельзя никого убедить с помощью логики, если их убеждения приобретены не логическим путем. Вспоминаются первые встречи с женой, нетерпение в ожидании свиданий, когда мы не могли наговориться, – одинаково думали, чувствовали. Милая непосредственная девочка, мы гуляли в Саратове по трехкилометровому мосту через Волгу, и казалось, никогда не исчезнет чувство единства, родственности. Сейчас же только и остается смириться с тем, что есть – каждый живет в своем мире. И не нужно стараться взять на себя то, чего не можешь изменить. Только и остается следовать девизу своих родителей: «Имей сердце, имей душу, и будешь человеком во все времена». Почему полагают, что легкая жизнь – это хорошо? Может, и хорошо, но не для меня. Я мазохист? Или мой максимализм неистребим? Должно быть, то отголоски юности. Только в последнее время надежда сменяется ощущением потерянности, стало изменять и всегдашнее желание во всем увидеть хорошее. А если бы остался в России? Там сейчас совсем тоскливо, кто-то из бывших сотрудников занялся бизнесом, кто-то просто дорабатывает до пенсии. Все перессорились, и ни о каких научных открытиях речи нет. Ну, где бы ни жить, главное – не изменять себе…

Поделиться