• ЛИ-2025-№47

О КНИГЕ  РАИСЫ  (РАХЕЛЬ) ЭПШТЕЙН

«Уголёк, выхваченный из огня»
________________________________

Вступление  Леи Гринберг (Дубновой)

 

Не помню, как произошло наше сближение, но помню, что мы как-то сразу потянулись друг к другу. Я, тогда редактор программ государственного радио «Кол Исраэль», не могла не обратить внимания на статьи Раисы Эпштейн, преподавателя философии в Бар-Иланском, а позже Беэр-Шевском университете, появившиеся в израильской русскоязычной и ивритоязычной прессе.

Как всегда, я искала собеседников для своей радиопрограммы. Но сложилось так, что наши отношения переросли в дружбу.

Нас сближало многое.

Мы обе были непримиримы по отношению к приближающемуся соглашению в Осло, обернувшемуся трагедией для нашей страны.

Сегодня, когда всё это уже далеко, я нашла эти статьи на авторском сайте Раисы Эпштейн. И перечитывая их, невольно возвращаюсь к тем дням и к ней, самой Рае. Рае тех лет.

Вот только несколько фрагментов из её статей, актуальных и сегодня.

«...Я мучительно ищу для себя ответ на вопрос, что заставляет огромное число евреев, людей, отдаленных от Катастрофы не тысячелетиями, но всего лишь полувеком, снова и снова забывать опыт истории, снова и снова предаваться гибельно опасным иллюзиям...

Я пытаюсь понять, как могут те, кто своей собственной жизнью вкусил горькие плоды осуществленной ценою крови миллионов Утопии там, в СССР, снова верить здесь, в Израиле, что политика, строящаяся на принципе высокой цели, оправдывающей любые средства, может привести к чему-либо, кроме общей для всех нас беды...

Я не в состоянии уразуметь, как могут нас, вышедших из тоталитарного советского ада, не пугать эти прописные буквы, даже если ими прописывается не слово СОЦИАЛИЗМ, а слово МИР.

Как могут не тревожить нас эти поиски Врага, мешающего Великому Делу Строительства Мира.

Как может происходящее здесь и сейчас не напоминать нам незабытые заклинания из той, прошлой жизни – о Неотвратимой Поступи Истории, о гарантированности прихода Прекрасного Будущего, о готовности принести ради этого любые жертвы».

Статья называлась «Власть над сознанием».

Как-то её статья была опубликована на иврите в одном из самых серьёзных журналов правого направления «Натив».

Израильские журналисты оценили их глубину и свободу мышления.

То было время, когда мы нередко бывали вместе.

Она приезжала ко мне в Иерусалим.

Однажды Рая приехала в День Девятого Ава, символизирующий для нас, евреев, потерю независимости и двухтысячелетнее изгнание из своей страны.

И мы вместе пошли к Стене Плача.

Люди молились.

Только в этот день бывает такая молитва.

В ней много слёз и боли. И вдруг сверху на нас полетели камни. Арабы решили, что это самый подходящий момент показать свою силу и власть.

И мы с ней, как и все, бежали.

Вернулись лишь тогда, когда полиция навела порядок. Так этот день и эта с ней встреча остались в памяти.

Может быть, тем нашим походом и были навеяны эти строки:

«Я пишу этот текст, когда еще свежа память о прошедшем 9 ава, снова возвратившем нас к подлинному смыслу интифады, которую арабский мир вовсе не случайно назвал “интифадой Эль-Акса”, смысл, которой состоит в том, что арабы не только не забывают свое прошлое, свою историю и свои мечты, но используют наше беспамятство, наше желание забыть свое прошлое, свою историю и свои мечты, наш отказ от себя, наше бегство от еврейства для того, чтобы заменить правду, от которой мы отказываемся, своими мифами, заменить нас, – которые не хотят признать свою связь с этой Землей, – собою.

Смыслу, который состоит в том, что арабы и их война против нас на этой Земле – это функция нашего самоотказа, это тень, которую отбрасываем мы сами своим беспамятством и самопредательством, это наше собственное, отвратительное и варварски-пугающее в этой своей явленной наготе, национальное анти-Я».А потом Рая переехала в Иерухам.

Теперь наши встречи становились всё реже.

Но она по-прежнему писала и вела свой сайт.

 После взрыва в кафе «Сбарро», потрясшего всю страну страшной своей жестокостью и полной нашей беззащитностью перед арабским террором, Рая перевела письмо отца раненой девочки. Оно не могло не потрясти.

Я нашла отрывок этого перевода на сайте Раисы Эпштейн: «Моя – новая Шира» в её авторизованном переводе письма Бен-Циона Намат, напечатанном в газете Ха-Цофе 17.08.2001.

 

*  *  *

И потом вдруг сразу наступила тишина.

– Папа, – тихо сказала моя дочь, – скажи мне, пожалуйста, – снова спросила она, – что с ними случилось?

Я спрашиваю её, почему ей так важно знать именно о них.

И тогда Шира рассказывает, что, когда произошел этот страшный взрыв, она успела увидеть, что дети из этой семьи были в пламени.

– Да, они прямо горели, я видела, – говорит Шира.

И один из них, маленький мальчик на руках у отца, у него горело лицо, и он кричал так: – Папа, папочка, спаси!

И тогда его папа закричал ему в ответ:

– Не бойся, не бойся, повторяй со мной вместе – ШМА ИСРАЭЛЬ, АДОНАЙ ЭЛОКЕЙНУ, АДОНАЙ ЭХАД!

– И потом вдруг сразу наступила тишина, папа, – тихо сказала моя дочь.

– Скажи мне, пожалуйста, – снова спросила она, – что с ними случилось?

И я, сын своего отца, почти единственного из всей большой семьи уцелевшего в Катастрофе, я, выросший на «ШМА ИСРАЭЛЬ», на этих словах, которые говорили евреи там, перед тем, как их убивали, – ведь я так хорошо знаю эти вводящие в озноб рассказы о святых мучениках, которые, идя на смерть, кричали это.

И вот теперь, здесь, я слышу от моей девочки такой же рассказ, – и Треблинка и «Сбарро» вдруг превращаются в одно.

Дед, внучка и я, отец – СЕМЬЯ между ними.

Тайный генетический код, несущий с собой такую невыносимую боль, соединяет святых Катастрофы и святых из «Сбарро», когда весь грех тех и других – в том, что они евреи.

Семья Схайвисхордер.

Освящение Имени.

Дети, уничтоженные там и сейчас.

Мальчик тогда, как и мальчик сейчас, хотел, чтобы папа спас его. Отец, знавший сейчас, как знал отец там и тогда, куда они с сыном идут.

И он, – как и тот, – кричит вместе со своим сыном Небесному Отцу: ШМА, ИСРАЭЛЬ!

ШМА, ИСРАЭЛЬ! – кричат они там и здесь из пламени ада.  

Там и здесь.

Тогда и сейчас.

И слёзы сдавливают горло, и сердце отказывается верить.

И я слышу голос мой девочки, Ширы, возвращающей меня сюда, к ней:

– Папа, я никогда не забуду эти голоса. Слышишь? Никогда.

Этот текст лёг в основу моей программы, прозвучавшей тогда по радио «Кол Исраэль».

Это произошло в 2001 году.

Но теперь статьи Раи становились всё реже.

Болела мама. Рая уже не работала.

Была всё время рядом с матерью, которая памятью возвращалась к годам войны, когда в один день, почти на её глазах, погибли её родители, брат, его дети.

Всю войну она была в партизанском отряде.

Воспоминания нахлынули на неё.

Рая записывала за ней…          

Так сложились эти страницы…

Мы поддерживали связь.

Порой я посылала ей книги.

Мне казалось, что они помогут ей в жанре воспоминаний. Смерть отца, потом – матери, и совсем недавно – единственной, дорогой и любимой сестры.

Всё это надломило Раю.

Общаясь с ней по телефону, я хорошо чувствовала изменения, которые произошли с ней.

Утешало то, что люди, ставшие близкими ей и её семье за годы жизни в Иерухаме, не покидают её.

Их отношение к Рае меня бесконечно трогало.

Особенно раббанит Михаль Блуменцвайг, которая приняла близко к сердцу состояние Раи.

Тяжесть усугублялась мыслью о книге, которая теперь была для неё подобно брошенному ребёнку.

Она искала возможность помочь себе и книге.

Чтобы вернуть черновики к жизни, кто-то должен был внести их в компьютер.

Нити памяти привели Раю к Изабелле Побединой, с которой она когда-то говорила о книге, и эпизоды, разбросанные по разным папкам, расположились в хронологическом порядке.

Это было начало...

Пришёл час редактуры.

Воспоминания обретали жизнь.

Они были о людях, достойных нашей памяти...

                                               

       «Уголёк, выхваченный из огня»
отрывки из книги

 

Случай из детства

 

У меня, сколько я себя помню, всегда была неважная память. Лермонтовские «Тучки небесные, вечные странники…», любимые мною из раннего детства до нынешних дней, я учила долго и до изнурения, пока, наконец, не выучила так, что потом помнила долгие годы.

Поэтому меня саму удивляет тот факт, что я и сейчас помню случай, происшедший, когда я была ещё совсем маленькой девочкой в возрасте меньше пяти лет.

Мы тогда с семьёй жили в Глуске, еврейском городке-местечке, где родилась и провела детство и юность мама и где погибли от нацистов бабушка и один из маминых братьев с семьёй вместе со всеми евреями городка.

Отец мамы умер до начала войны.

Случай, о котором идёт речь, произошел где-то в начале 1950 годов. Когда мне было 4-5 лет приблизительно. Наша семья – я, мама и папа (младшая моя сестра Валя-Лея тогда, кажется, ещё не родилась) снимали комнату у местной жительницы, которую я звала тетя Тайба, и которая, как многие в Глуске, относились ко мне с большой теплотой и нежностью, – я теперь понимаю – это было проекцией отношения к маме…

Возможно, я, привыкшая к этой теплоте, потому так тяжело восприняла в тот день, как отнеслась ко мне тётя Тайбе.

Я помню, что сидела у неё на руках в её части дома и занималась своим любимым делом, расчёсывая ей волосы. Не знаю почему – возможно, что я нечаянно причинила ей боль – она вдруг рассердилась, вынула из моих рук расческу и спустила меня на пол. Может быть, даже поругала меня! Я зарыдала от обиды и убежала в нашу комнату, продолжая плакать и там. Мне было очень-очень обидно.

Когда мама вернулась из школы, где она преподавала, я тут же бросилась к ней со слезами, пытаясь объяснить свою обиду и ожидая поддержки.

И мама действительно стала утешать меня нежно и ласково, взяв на руки, обнимая и целуя.

И тогда я задала вопрос горький и тяжёлый, хотя по-разному для неё и для меня.

– Мама, – спросила я, – почему у всех в нашем садике есть даже по двое дедушек и бабушек, а у меня ни одного?

Я сама удивляюсь, что через немало лет после этого события помню его и помню реакцию мамы на мои слова.

Она горько заплакала, сотрясаясь от рыданий, и крепко-крепко прижимала меня к своей груди. Я заплакала снова, прижимаясь к ней, как бы присоединяясь к её боли и пытаясь успокоить её.

И мы плакали так долго вместе, мать и её маленькая дочка, тесно обнявшись, не способные остановиться, успокоиться. Мы плакали – она о своих дорогих и любимых, ушедших от неё, а я, уже забыв о своей обиде от тёти Тайбы, плакала с мамой, не понимая, почему и о чём она плачет, но чувствуя своим детским сердцем, как ей больно и тяжело.

Я ещё не способна была понять всю глубину маминого горя…

Я ещё не могла понимать и знать, что эту боль она пронесёт через всю свою жизнь, до самого конца…

И вот сейчас, когда я пишу эти строки, через десятки лет после того случая, я плачу уже и о самой маме, которая ушла от нас с сестрой. Ушла через десятки лет с той же болью, болью о своей семье, уничтоженной нацистскими извергами…

                           

«Она будет жить»

 

Я хочу начать с маминого детства и рассказать нечто важное, что слышала от неё. Мама говорила, что в детстве она была чем-то серьёзно больна. Это очень волновало родителей. Встречи с врачами не давали результатов.

И вот однажды её привели к какому-то пожилому человеку с большой бородой и очень добрыми глазами.

Он положил руку ей на голову и при этом что-то говорил потихоньку, как будто сам с собой.

А потом сказал громко и ясно: «Она будет жить!»

У меня нет сомнения, что это был раввин, и он благословил её на жизнь. И кто знает, может быть, благодаря этому благословению, она, несмотря на все пережитое во время войны, спаслась – единственная из всей семьи. Недавно я нашла в своих записях мамин рассказ об этой встрече. И имя этого человека: ребе Шай Вэлв.

 

*  *  *

Но вернемся ко времени, когда мама ещё жила дома. Она часто вспоминала жизнь в своей семье, семье Эпштейн.

Имя мамы было Ентл. Со временем оно зазвучало на русский лад: Лена, Елена и Елена Владимировна. Маминого отца звали Вэлв-Вульф – что соответствовало русскому Владимир. Так, папиного отца звали Янкель, это было переведено папой как Яков. Мамину маму звали Рохл (Рахель), папину маму звали Рива-Гене.

Это не значит, что оба отказались от своих подлинных еврейских имён, данных им при рождении родителями. Но они, увы, не могли, если бы даже хотели, остаться с еврейскими именами в той атмосфере и тех условиях, в которых им пришлось жить.

Они помнили свои подлинные имена, и, став мужем и женой, так нередко обращались друг к другу. Они помнили эти имена так же, как они помнили родителей, давших эти имена, как помнили всё, что связывало их с родным домом, в котором прошли годы их жизни.

Мама родилась в 1921 году в Белоруссии, в еврейском местечке Глуск, в глубоко религиозной семье, в которой она выросла и повзрослела. Она умерла в 2019 году, прожив не простую и не легкую жизнь, но оставшись при этом очень хорошим, добрым, честным и ответственным человеком.

Она была прекрасной супругой папы и матерью для нас с сестрой. Она была чудесной учительницей, человеком, которого уважали все, кто знал её.

 В ранней молодости она пережила трагедию потери всей семьи во время Отечественной войны.

Эта память не покидала её все годы.

Когда мама рассказывала мне о своей жизни, она довольно часто переходила с русского языка на идиш. Я, не зная идиша, удивительным образом понимала маму, и что не менее удивительно – мама не удивлялась этому. Она воспринимала это как нечто естественное. Сейчас я понимаю, что это было связано с идишем, какая-то особая его власть над еврейской душой. Ему, этому языку, дано затронуть какие-то струны наших душ. Мои родители были воспитаны на этом языке. Мама говорила на нем почти до конца жизни. Папа был в этом слабее. Но всё-таки, время от времени, с радостью говорил и он. Это были наши чудесные разговоры, которые я не забуду никогда. Я, уже с раннего детства и до периода взрослости, просила маму и папу поговорить со мной, рассказать о своём прошлом. И они чаще всего соглашались. Мама больше, а папа меньше, но рассказывали, хотя и иногда это было нелегко. Это было, когда приходилось рассказывать о том тяжелом, что им пришлось пережить.

В мамином паспорте год её рождения был указан 1921 и дата рождения 2 декабря. Так было указано в её паспорте, но нам было запрещено поздравлять маму в этот день. Мама не говорила, почему она не разрешает поздравлять её. Но мы догадывались, что это связано с гибелью её родных, и старались не беспокоить маму в этот день. Однажды, когда она совсем ослабела и я ухаживала за ней, она проснулась в очень тяжелом состоянии, и только через некоторое время сказала, что настоящий день её рождения не 2 декабря. Я рассказала об этом сестре, и мы были обе удивлены и растеряны, но приняли слова мамы без вопросов и обсуждений. Мы стали поздравлять маму с днем рождения в один из дней после 2 декабря, и мама не возражала, даже радовалась букетам цветов, которые мы ей дарили. Что же касается 2 декабря, у нас уже давно возникло предположение, что это, может быть, связано с гибелью её близких в Катастрофе.

Предположение это возникло у нас, потому что в этот день мама была всегда грустная и часто плакала, очень горько и тяжело. Подтверждение этому пришло неожиданно. Каким-то образом, и уже не помню, как и почему, я вышла на сайт интернета, где шла речь о Катастрофе в Глуске – родном городке мамы, где погибла от нацистов её семья. В статье Юлия Айзенштейна «Пережитое в 1947-м» он описывает обстановку в Глуске перед акцией уничтожения евреев нацистами. Я нашла там такие слова:

«В то роковое морозное утро 2 декабря 1941 года через юденрат нам передали приказ коменданта о том, что все евреи независимо от возраста должны явиться к комендатуре для важного сообщения, взяв с собой только документы и ценные вещи».

О нём как о Юлике мама несколько раз упоминала в своих воспоминаниях о партизанской жизни. Теперь стало понятно, почему она так относилась к этому дню. Дню 2 декабря…

 

Мотл остался в Глуске

 

Они вошли в Глуск через пять дней после пересечения границы. Мама стояла на улице и разговаривала с подругами.

И вдруг началась бомбежка. Снаряд попал в хозяйку дома, сидевшую на крыльце, и убил её.

Стоящие вокруг закричали, заплакали. То была первая жертва. Мимо проходил немец.

Он сказал:

– Вы еще будете завидовать ей.

Прошло совсем немного времени, и все поняли, что он хотел сказать. Да, она ушла без мук, не успев осознать, что происходит. В глазах всех, кто остался, кому предстояло пройти этот ад, такой смерти можно было завидовать.

И ещё один день сохранила мамина память.

С утра лил дождь. Было сумрачно и тревожно. На дорогах застревали в грязи немецкие машины. Евреи должны были вытаскивать их. Один из них был Мотл, её брат.

Но самое страшное происходило со стариками. Этими несчастными «застилали» лужи и проезжали по ним машинами.

Когда я пишу эти строки, думаю, что старание нацистов «защищать» колеса машин не было их подлинной целью.

 Подлинной целью было зверское издевательство над еврейскими стариками…

Унижение их, демонстрация своей власти…

После этого случая Мотл стал другим человеком. Что-то навсегда надломилось в нём. Он понял, что им не уйти от смерти.

И когда мама просила его присоединиться к ней и попробовать пробраться в партизанский отряд, он категорически отказался.

Она заговорила о его сыне, своём племяннике, с которым была очень дружна.

Она просила брата отпустить его вместе с ней.

Она говорила: «Мы уйдём с ним вместе».

Мотл ответил: «У нас нет выхода. И мы до конца будем вместе. А ты попробуй. Пусть Всевышний поможет тебе. Ты должна выжить, чтобы осталась хотя бы одна из всей семьи»[1].

Всевышний услышал его зов.

Мама выжила, перенеся всё, что ей суждено было перенести и сохранив память о своих близких.

 

*  *  *

Когда она уходила, Мотл стоял у окна.

Её провожал его горький трагический взгляд.

Он молча прощался со своей любимой Энтэле.

Знал, что они никогда не увидятся…

Спустя годы мама вспоминала, как тайно сбегали при наступлении врагов идеологи всех мастей, там, в её белорусском городке Глуске.

И при этом убеждали народ не поддаваться панике, грозили, что будут расстреливать паникёров.

А люди метались из стороны в сторону, не зная, что делать.

И лишь после войны стало известно, что была дорога к спасению через Гомель, который держался ещё два месяца.

Мама говорила:

– Если бы знать, уходили бы пешком, ползком, как угодно, лишь бы уйти от смерти.

 

Не знали…

 

В Глуск немцы вошли на пятый день войны.

Не захватили город в результате сражений, а именно вошли.

И три тысячи взрослых, стариков и детей погибли в один день, пройдя все муки ада.

Среди них – мамина мама, моя бабушка, брат с женой и детьми, семья второго брата мамы, который сражался в армии.

Потом погибнет и он; часть семьи ближайших родственников бабушки: семья Марголиных…

      Глуск без евреев перестал быть Глуском…

      Испокон веков здесь жили евреи.

      И вот он – без них.

      Город опустел, притих, как будто вымер…

 

Чудо спасения

 

     Мама уже была в партизанском отряде, когда ей пришлось вернуться в Глуск.

     Её послали разыскать женщину, связь с которой была потеряна.

     Она пришла в город в день акции, и когда узнала о происходящем, хотела умереть вместе со всеми, рвалась к ним, к тем, кто там, рядом с огромной, вырытой ими же самими, ямой.   

     Но семья, к которой она пришла, удержала её, спрятав под крышей сарая в своём доме.

В какой-то момент сон свалил её, измученную дорогой и обрушившимся на неё известием.

Во сне она увидела свою маму. Та шла к ней навстречу, как будто они не расставались.

– Я скажу тебе, как ты должна выйти отсюда, – сказала ей мама. – Встань и иди к реке Птичь. И перейди её вброд. Только к мельнице не приближайся. Держись как можно дальше.

Путь, который она указала, был простым, и в то же время очень опасным, но она пошла так, как мама сказала.

К реке вышла к рассвету.

Перешла её вброд.

Где-то у мельницы слышались пьяные голоса полицейских.

Видимо, они пили и гуляли, отмечая вчерашнюю акцию.

Всё было так, как сказала ей мама.

Первая деревня, в которую она пришла, была ей хорошо знакома. Здесь она работала учительницей.

Подошла к дому, постучала.

В этом доме снимала комнату, чтобы переночевать, когда не успевала по вечерам вернуться домой.

Когда открыли дверь, упала на высокий порог лицом вниз.

Потеряла сознание.

Ухаживали за ней, прятали несколько дней, рискуя жизнью.

Придя в себя, она вновь отправилась в путь. Во второй деревне сразу же встретила учительницу, с которой была хорошо знакома. Та, не раздумывая, привела в дом. Рассказала, что её отец видел акцию нацистов в Глуске. Потом он сам рассказывал дрожащим голосом, почти плача, что нацисты заставили всех, кто попадал под руку, «помогать» им в этом жутком убийстве. Он говорил маме: «Это было страшно. Земля дышала после этого убийства ещё долго. Эти звери закапывали евреев живьём».

Когда мама вспоминала его рассказ, она вся дрожала и горько плакала. И я плакала вместе с ней, не пытаясь её успокаивать. Я понимала, что нет для этого слов. И сейчас плачу, когда пишу об этом. Но продолжаю писать, возвращаясь к моим записям.

Мама шла от деревни к деревне, от дома к дому, ей нужно было найти путь к партизанам. Но она не хотела подводить людей, ведь могли появиться полицейские, а то и немцы. И все-таки выхода не было. И вот снова она стоит на пороге незнакомого дома. Зашла, не зная к кому. Просит спрятать её на короткое время. И вдруг в дом, в который впустили, пришёл полицейский.

Он сказал ей: «Идём со мной!»

Она ему: «Не пойду! Убивай здесь!»

Он: «Дура! Идем, я хочу тебе помочь!»

Привёл в свой дом, одна половина дома – жилая, а вторая – не достроена. Спрятал её там, давал ей еду и питьё.

Но в деревне всё узнаётся быстро.

Услышал кто-то из полицаев, что где-то здесь партизанка.

Да ещё еврейка.

Пришёл к этому дому.

Спросил хозяина:

– Может, знаешь, где эта жидовка прячется?

Хозяин усадил его за стол, бутылка за бутылкой водки.

Напоил до потери сознания.

И сказал маме:

– Тебе нельзя оставаться здесь. Надо поменять место. О тебе уже знают. Это опасно.

Он сам вывел её на дорогу, объяснил, как найти ту пожилую женщину, которая ей поможет…

Когда она уже была больна, и я не отходила от неё, мама часто вспоминала сон.

Она видела в нём проявление Высшей силы.

Иначе просто никак не могла объяснить чудо своего спасения. Многое хранила её память.

И лишь тогда, когда она почувствовала, что связь с этим миром ослабевает, она решила, что кто-то должен знать, как она спаслась.

В партизанском отряде её считали погибшей. Знали, что в этот день была акция. Когда она пришла, все были потрясены. Это было чудо: Лена – жива.

Ещё до ухода на задание, как только она пришла в отряд, родственник её мамы, которого она встретила, всех предупредил:

– Кто посмеет тронуть Лену – будет иметь дело со мной!

Впрочем, из всего, что я слышала из маминых рассказов об этом времени, и из того, что я сама знаю о маме, её жизни, её характере и ценностях, – я убеждена, что предупреждение родственника было излишним. Мама сама была такой, что никто из партизан не смел задеть её. Я уверена, что сама её прекрасная личность защищала её и вызывала такое уважение к ней, которое исключало любую возможность оскорбить.

 

Мама и еЁ ученики подрывают немецкие эшелоны

 

На каком-то этапе жизни² целые деревни были в тесной связи с партизанами. Мама говорила, что в отряде смеялись над тем, что нацисты боятся партизан. Если я понимаю правильно, именно в этот период партизаны очень активно занимались подрывной деятельностью.

Мама в этой деятельности сыграла свою роль. Ей было поручено сформировать подрывную группу из подростков с целью подрывать немецкие эшелоны. Когда я выразила удивление тем, что такое задание поручили женщине и детям, мама объяснила мне, что проблема была в том, что взрослые группы могли быть замеченными с поезда, и к тому же дети, в отличие от взрослых, быстры и ловки. Маму же решили назначить командиром подрывной группы, состоящей из подростков, потому что она, как учительница, имеет богатый опыт общения детьми.

Всё это было учтено, и маме дали это не простое, ответственное и опасное задание – подрывать немецкие эшелоны, которые везли солдат и оружие, чтобы убивать… Я не буду здесь описывать подробности деятельности мамы и её учеников. Ясно, что она была не простой и не лёгкой, и очень опасной. Мама рассказывала мне, что через некоторое время командир извинился перед ней, что был вынужден рисковать её жизнью.

 

Возвращение к корням

 

Возвращение к корням началось почти с самого начала репатриации в Израиль. Всевышний удостоил нашу семью встретиться с двумя замечательными религиозными семьями и одной, хотя и не соблюдающей традиции в полном смысле слова, но глубоко верующей пожилой женщиной…

Мы уже с первого знакомства с ними почувствовали близость. Благодаря им наша жизнь изменилась серьёзным образом…

Они помогли нам на начальном этапе репатриации, и они продолжили помогать и поддерживать нас в Кирьят-Оно. Но эта связь продолжалась и когда мы переехали в Иерухам, хотя теперь нас отделяло большое расстояние.

Но я хочу подчеркнуть, что речь идёт не только о материальной помощи. Главным, как я думаю, было не это. Главным было сердечное тепло, и ещё существенней то, что благодаря им мы потянулись к истинному еврейству. Приблизились к самой сути нашего народа.

_________________________________

² Я хочу подчеркнуть, что могу быть неточной, и это потому, что писала со слов мамы, а не на основе хронологических материалов, это не историческая книга. Это книга воспоминаний о маме и папе, книга моей любви к ним, в которой описываются (не обязательно точно) события, связанные с их жизнью.

 

Это пришло к нам не только от Малки и Иуды Дон, и Шушаны и Давида Розмарин, – но и от Ханы Сирóта, чьё сердце было проникнуто верой так, как порою не бывает у некоторых религиозных евреев. Отношение к нам этих замечательных людей было настолько сердечным и настолько глубоко искренним, что я даже сейчас, через годы, чувствую слёзы в глазах от волнения и от любви к ним… Это не было формальное шефство над репатриантами. Это была искренняя любовь. Мы получили от них два замечательных подарка. Шабат. Разговор на идише…

Трудно передать, как счастлива была мама, какая радость появились на её лице, когда Малка заговорила с ней на языке её детства. Обе семьи начали приглашать нас на субботние трапезы. И если для нас с сестрой это было нечто новое и неизвестное, то для мамы и папы это было возвращение, через многие годы, к тому, что было сутью их жизни в родительском доме.

Это был величайший подарок, который мы все очень ценили: жизнь нашей семьи обрела подлинно еврейский дух.

Шабат, идиш и просто радость общения с этими замечательными людьми сделали начало нашей жизни в Израиле теплым, радостным и просто счастливым. Этому способствовали и сами эти прекрасные люди: Малка и Иуда, Шушана и Давид, Хана.

Хана Сирóта, очень немолодая женщина, репатриировавшаяся в Эрец-ха-Кодеш ещё в ранней молодости, была из так называемых первопроходцев.

Я очень сблизилась с ней, когда жила в Кирьят-Оно. Я полюбила Малку всем сердцем.

После отъезда родителей в Иерухам я продолжала оставаться в Кирьят-Оно. Это было ближе всего к моей работе в Бар-Иланском университете. Я сняла квартиру у двух пенсионеров. Это была очень приятная семья. Как-то разговорившись с ними, я узнала, что они нередко встречаются с такими же пенсионерами из Белоруссии. Они предложили мне написать имена наших родных, о судьбе которых мы ничего не знали. Этот список они передадут своим друзьям, и быть может, мы сможем что-то узнать о судьбах своих родственников. Через несколько дней мы с мамой составили такой список. Когда хозяин квартиры читал то, что я передала ему, я вдруг увидела, как он потрясён. Оказалось, что хозяин квартиры и его брат Яаков, живший в Кирьят-Оно, – наши родственники со стороны бабушки, мамы моей мамы. Они репатриировались в Израиль сразу после войны.

Встреча моих родителей с Моше и Яаковом была очень трогательной. Всё-таки кто-то уцелел из рода бабушки Рохл. И они здесь, вместе с нами, в Израиле. Репатриация, несмотря на определённые трудности, словно вернула нашим родителям молодость. Мама создала кружок любителей языка идиш.

Я до сих пор помню, как она была рада, что ей удалось объединить тех, кому дорог был этот язык, напоминал о доме, родителях, многих из которых уже не было в живых. Женщины благодарили маму за её инициативу. Говорили о красоте её языка. Мамин идиш был как музыка. Не зная языка, я чувствовала его красоту.

Папа тоже знал идиш, но слабее, чем мама. Зато он занимался музыкой. И пением. Он был дирижёром оркестров и хоров. Кроме того, что он был музыкантом, специализирующимся на игре на домре и других струнных инструментах, он прекрасно играл на аккордеоне. Он передал нам, своим детям, эту любовь к музыке. Я училась в музыкальной школе игре на домре и мандолине, но больше любила игру на аккордеоне. И фортепиано.

Игре на аккордеоне я училась самостоятельно, на фортепиано – с учителем. Музыка греет моё сердце.

Сестра стала преподавателем музыки.

Но не только кружок языка идиш дал репатриантам в Иерухаме возможность возвращения к своему еврейству. Я хочу рассказать здесь, как это пришло к папе.

На каком-то этапе нашей жизни в этом городке папа стал ходить на уроки Торы для пожилых людей, которые вёл религиозный человек, знающий русский язык. Учителя звали Цви. Папа посещал эти уроки с большим воодушевлением, со временем он стал посещать синагогу в Шабат.

Папа всегда беспокоился: только бы не опоздать. Чувствовалось, что его вела большая внутренняя тяга. Нельзя было не почувствовать, как всё, что связано с Торой, дорого ему. Когда рав Хаим Вольф, посланник Хабада в Иерухаме, вызывал его к Торе, читал очень стараясь, выразительно и громко. И когда молитва кончалась, папа подходил ко мне, в женское отделение, и трепетным голосом тихо спрашивал: «Ну как? Я был в порядке?» И радовался, когда я говорила, что все хорошо – а хорошо у него было всегда.

Прошли годы, папа стал слабеть, но прекратить ходить на молитвы категорически отказывался.

Помню, как он нервничал, когда ему казалось, что я слишком долго собираюсь, и из-за этого он может опоздать на молитву. Во время молитвы я, находясь в женской части, где я, разумеется, молилась, старалась между тем прислушиваться и приглядывать, как там папа.

Рав, как это было и в прежние времена, всегда давал ему вести часть молитвы, и он справлялся с этим. Когда я спрашивала его, как папа, он отвечал: «В полном порядке, и ты можешь быть спокойна». Я никогда не забуду слова о моём папе, сказанные женщиной, которая присоединила себя к еврейскому народу, пройдя гиюр: «Ваш папа настоящий цадик!!»

Я не забуду, как, прочтя фамилию и имя папы на дверях нашей квартиры, отреагировал религиозный человек, которого я не знала, как и многих из тех, кто знал моего папу: «Не родственник ли тебе этот Эйнэ Эпштейн?» Я сказала, что это мой папа. И он уже умер. И тогда, обратившись к тому, кто был с ним рядом, он сказал, не скрывая волнения: «Какой это был еврей! Ой, какой это был еврей! Настоящий! Настоящий еврей!».

Я долго плакала после их ухода.

Увы, наступило для папы время физических страданий. В один из дней мы вынуждены были вызвать для него скорую помощь. Его оставили в больнице, и мы с Валей ездили к нему по очереди.

И он всегда спрашивал, как мама. И я успокаивала его, что мама в порядке. И он говорил, что он так беспокоится за неё, забывая, что он сам чувствует себя не так-то хорошо.

Ему становилось все хуже, но он не переставал осуществлять свой ритуал перед Субботой. Он вставал возле столика и говорил с моей помощью несколько слов из молитвы перед сном, и я особенно старалась помочь ему сказать: «Шма Исраэль!». Это было для него очень важно. Мы вставали рядом со столиком, и я поднимала руку на его голову, и мы вместе говорили для него перед сном: «Шма Исраэль!». И он иногда говорил мне: «Почему, когда ты со мной, – я все помню, а когда тебя нет, – забываю?»

Я родилась в 1948 году, когда мама и папа ещё несли боль своих потерь, и это не могло не повлиять на моё воспитание и на меня вообще. Мама через годы рассказывала, что я с самого раннего детства была очень ранимой. Я не удивлялась этому. Тревожность родителей, прошедших страшную войну, не могла не повлиять на их ребёнка. И она влияла, и не только в раннем детстве. Также и после раннего детства, вплоть до молодости, а может быть, и дальше, я была очень восприимчивой ко всему, что меня окружало, очень ранимой. Поэтому я так тяжело перенесла уход родителей.

Но оставлю разговор о себе. Моя тема – это мои дорогие родители. Годы делали своё. Здоровье родителей ухудшалось. Наступил момент, когда мы вынуждены были госпитализировать папу. Всем сердцем мы верили, что скоро вернём его домой. Но мы ошибались. Больше никогда домой он не вернулся.

Госпитализация и уход папы от нас пробуждают в моей душе не только боль потери, но и чувство вины. Как-то я проснулась глубокой ночью с чувством тревоги за папу. Я хотела читать теилим, но что-то заставило меня отложить теилим и вернуться ко сну. Назавтра сестра, поехавшая к папе, позвонила и сказала, что он без сознания. Медсестра спросила её, кто это Рая. Она ответила, что это его старшая дочь и моя сестра.

– Он звал Раю всю ночь, пока не впал в кому, – сказала медсестра.

Но я не могу себе простить и ещё один случай, который тоже связан с болезнью папы. Окончился пост. Весь день во время поста я чувствовала за него непроходящее беспокойство. Но какая-то сила уговаривала меня подождать окончания поста. И я не поехала. Стемнело, а я всё не решалась пойти. Я и днём плохо вижу и плохо ориентируюсь, а ночью тем более. Так я мысленно спорила сама с собой… Пост закончился, а через несколько минут зазвонил телефон. Нам сообщили, что папа скончался.

Никогда не прощу себе эти две ситуации в моей жизни, хотя понимаю, что с точки зрения «естественной» не смогла бы ему помочь ни чтением теилим в ту ночь, когда он впал в кому, ни приездом к нему в ночь его смерти…Я понимаю головой, но сердце не прощает. Я всей душой верю, что душа папы высоко-высоко и что ему хорошо… Мы свято чтим его память и делаем всё, что положено в таких случаях…

 

*  *  *

Когда я думаю о маме, вспоминаю того старого человека, который когда-то давно сказал в её детстве: «Она будет жить!».

Мама прожила 99 лет. И ушла от нас до смерти своей младшей дочери, моей дорогой сестры Вали-Леи.

Расставаясь с нами, она просила, чтобы на её памятнике были имена родителей, братьев, их детей. Всех тех, кто не дошёл до Эрец Исраэль. Мы выполнили её просьбу. И теперь они все вместе, словно никогда не разлучались.

Я очень любила маму. Я не хотела жить, когда умерла мама.

После её смерти что-то случилось с моей памятью.

Она стала очень слабой и со временем становится всё хуже.

После смерти мамы меня ждала ещё одна потеря: не стало моей дорогой сестры. Мы были очень разными, но это не мешало нашей любви и дружбе. Порой мы ссорились, но это никогда не было злобно. Мы любили друг друга по-настоящему.

Мне очень тяжело без неё. Мне не хватает её прелести, её доброты, просто её, такой дорогой и любимой…

Я стала чувствовать себя одинокой. Я уже не та, что была.

Я написала о родителях, о братьях мамы, но рассказать о моей дорогой сестре, какой она была, у меня не хватает душевных сил. И я просто хочу, чтобы в рождающуюся книгу вошли воспоминания о ней, написанные Шломит Итам, другом Вали из школы «Коль Яаков» в Иерухаме.

Они не только о Вале, они о духовной сути моей семьи, пустившей глубокие корни в земле Израиля…