• ЛИ-2025-№47

МЕМУАРЫ

 

Чужую жизнь пройдя до половины,

не обольщайся, из нее не выйдешь.

Все эти свадьбы, роды и крестины,

весь этот инглиш, эспаньолос, идиш

тебя как черновик переиначат,

а может быть, сомнут или отбросят.

Чужим восходом будет день твой начат,

чужим закатом обернется осень.

 

*  *  *

А вдруг там только поля, поля,

заросшие черными маками?

А вдруг там выжженная земля,

которую никто не оплакал?

 

И сердце заходится оттого,

что сгинем, как емь и весь.

А вдруг там нет никого, никого…

Но нет никого и здесь.

 

 

 

ГОДОВЩИНА

 

Перед нами лежит поле боя

зелёное, белое, голубое,

смотря по тому, что на нем цветёт.

Середина лета. Не знаю, какой год.

 

Все эти лютики, васильки, ромашки –  

язык природы, её любовь, её обнимашки.

И тут приходит человек с железом и сталью.

(Я ни о ком конкретно, я просто с печалью).

 

Зелёное, белое, голубое

становится красным – это цвет героев.

Голодное вороньё над полем кружит,

тела героев – неплохой ужин.

 

Разноцветный мир на моих глазах сгинул,

я иду через поле, где расцветают мины.

Зелёного, белого, голубого больше нет,

торжествует красный – не люблю этот цвет.

 

 

 

КАССАНДРА

 

А завтра, может быть, последний

день… На реке смеются прачки.

Поспорили печник и медник,

сосед везет песок на тачке.

 

Он строит новый дом для сына

(сын за невестою уехал).

Взметнется неба половина

и рухнет на другую сверху.

 

Ополоумевши от дыма,

оглохнув и ослепнув сразу,

успею вспомнить, что любимой

ты не назвал меня ни разу.

 

Вот почему я жду у дома,

что станет пеплом и золою,

одна, привычно и знакомо,

в ночи под мартовской звездою.

 

Пока не побледнеет небо,

не звякнет где-то цепь колодца,

в пекарне не запахнет хлебом,

и день последний не начнется.

 

*  *  *

И небо скрылось, свившись, как свиток…

(Откровение Иоанна Богослова 6, 14)

 

Ангел, свивающий свиток, на нем города, страны, люди.

Ангел, свивающий свиток, времени больше не будет.

Ангел не торопится, перед ним вечность.

Сегодня или завтра уйдут в бесконечность

мой дом, моя страна, мои родные,

и никто не вспомнит, кто мы такие.

Были мы «за» или «против» – одобряли? протестовали?

Ангел (такая работа) не разменивается на детали.

А всех виноватей я. Скажи на милость,

стихов не могла не писать, и этого не стыдилась.

 

*  *  *

И я себе сказала: не бойся никого,

с последнего вокзала уедешь далеко.

Огнем горят осины, желтеет березняк.

Для жизни нет причины, а смерть придет и так.

Поля и перелески, деревни, города,

воспоминаний всплески – холодная вода.

Ну что ж, я подписала отказ от всяких прав…

С последнего вокзала отправился состав.

 

*  *  *

Несбывшаяся жизнь сбывается во сне.

Вот, собственно, и все.

Не надо просыпаться.

Ах, если бы, заснув, проснуться на Луне,

на Сириусе, на…

Простор для инкарнаций.

И навсегда остаться полутьмой,

все променять, оставить только имя

твое –

как герб,

как флаг

и как клеймо,

которое горит под взглядами чужими.

 

*  *  *

Жизнь, как старые книжки,

никому не нужна.

Как обрывки, излишки

истлевает она.

Затихая навеки,

напоследок, навзрыд

голос библиотеки

из помойки звучит.

Уходя, исчезая,

предаваясь огню,

никого не прощаю,

никого не виню.

 

 

 

ЗАВТРА ЗИМА

 

Этот ужас осеннего сада

каждый год уходить навсегда.

Увядание встретить как надо,

не сломаться, не сдаться, когда

ветер бедные листья полощет:

то уронит, то снова взметнет.

И соседка – кленовая роща –

напоследок огнем полыхнет.

Нежным яблонькам, трепетным вишням

каково им? А нам каково?

День и ночь ветер времени свищет,

не прощающий нам ничего.

Словно листья, любимых уносит,

и надежды сминает, как сор,

приближая последнюю осень,

обрывая любой разговор.

 

*  *  *

Вино урожая счастливого года…

Вот на этикетке прочитана дата,

и память скользнула в прозрачные воды

реки, что кружила и мчала когда-то

нас – только влюбленных и невиноватых.

А там, в виноградниках у Кечкемета,

тяжелые кисти на лозах повисли.

Клонилось к закату огромное лето

и перетекало в божественный рислинг.

Процесс виноделия не изучала,

но видела – в книге, в кино ли – не знаю:

идет винодел седоусый подвалом,

на грифельных досках года помечая.

И все, что случилось единственным летом, –

светило ли солнце, дожди ль выпадали, –

потом называется винным букетом,

достойным восторга, диплома, медали.

Три года вино дозревало в подвале,

три года мы жили любовью бездомной.

Что мы позабыли, что мы потеряли,

сегодня вино воскресит и напомнит.

И Бог седоусый в переднике синем –

он списки проверит, он сделает сноски,

и все, что с тобой и со мною отныне

случится – запишет на разные доски.

Пока еще ночь продолжается наша,

и день не принес безотрадной свободы,

мы выпьем последнюю, светлую чашу

вина урожая счастливого года.

 

*  *  *

Собраться темным февралем

за дружеским столом.

Поговорить о том, о сем,

а главное – о том,

что жизни долгий часослов

к ревизии готов.

 

Осталось несколько листов

пустых, да пара слов,

подзадержавшихся в пути.

Они придут, дай срок.

Успеть бы их произнести

и подвести итог.