• ЛИ-2025-№46

*  *  *

Луч света, просочившийся сквозь штору,

Сперва разбрызган был по коридору,

Но стёк с обоев, захотел прилечь;

Горячей полосой застыл в гостиной,

Там, где сидели женщина с мужчиной,

Соприкасаясь линиями плеч.

 

Готовый и к признанью, и к изгнанью,

Луч комнату рассёк диагональю,

Небесное являя ремесло,

А женщина, в янтарном сидя свете,

То жмурилась от бликов на паркете,

То улыбалась просто и светло.

 

Они молчали. Так молчат без меры

Актёры после сыгранной премьеры,

Так сад стихает, пережив грозу;

Так следует за вспышкой отрешённость,

И за руку ведёт опустошённость;

Так бог в пригоршню ловит стрекозу.

 

Молчал мужчина, женщина внимала;

Одной вселенной им казалось мало –

Им нужно было две и три таких!

Был нужен гром и счастья оглашённость,

И та была нужна опустошённость,

Поделенная нынче на двоих.

 

Молчал мужчина, женщина молчала,

И шумный вал накатывал сначала,

А луч дрожал и отступал в дверях;

Он пятился и прятался под кресла,

Покуда Песня Песней не воскресла

На скомканных горячих простынях.

 

Обратно – в коридор, и через штору

Луч выбрался к июльскому простору

И затерялся меж других лучей;

Он был восторжен и смущён отчасти,

Поскольку стал свидетелем той страсти,

Которая и солнца горячей.

 

ГОМУНКУЛ

 

      Имяреку, тебе, потому что не станет за труд...

                                                                                                 И.Б.

Гражданин имярек, и т.д., и т.п.,

Потребитель попсы и салями,

Ты воспитан в шагающей строем толпе

Фанатичными учителями.

 

Мамке в ухо твердили: «Кричи, но терпи!»,

Как рождался ты гулким апрелем;

Твой отец-академик в балхашской степи

За побег был публично расстрелян.

 

И не только отец: дядька сгинул в Ухте,

А другой – отлетел в Сандармохе,

Рисовал ты вождя на тетрадном листе,

Сосунок небывалой эпохи.

 

Что тебе та Ухта или как её там?!

Мандельштамовский черный Воронеж?!

Ты и знать-то не знал, кто такой Мандельштам,

Ты, ликующий красный звереныш.

 

Ты ходил, не мигая, – так ходит конвой –

В море кепок, платков и косынок,

И глядела старуха в соломенный твой

Комсомольский задорный затылок.

 

Потому что ты верил, что пишешь скрижаль

Вместе с каждым весенним прохожим,

И тебе никого из них не было жаль,

И прохожим не жаль было тоже.

 

Слышал ты, как ворочалась нефть под корой,

И сигналов космических строчки,

Но не слышал соседку из 22-й,

Что рыдала по сгинувшей дочке.

 

И кому теперь нужен рекорд на жнивье,

Кочерга твоя или же свечка,

И почётный диплом твой, и твой оливье,

И «Варяг», не сдающийся вечно?!

 

И кому теперь нужно копаться в пыли?!

Ничего не найдёшь, кроме пыли...

Ты всегда ждал врагов, но враги не пришли.

А другому тебя не учили.

 

 

СКАМЕЕЧКА

 

Сосны.

              Море.

                          Валуны.

                                   В зелень крашеные сопки.

Полусонное светило горизонта на краю;

На скамеечке в раю – Окуджава и Высоцкий,

Хорошо им там сидится, на скамеечке в раю.

 

Окуджава говорит другу старому Володе:

– Как поётся, как смеётся, как вздыхается тебе?

Первый раз за много лет сочинил я песню, вроде,

Сын потом возьмёт, озвучит и сыграет на трубе.

 

А Высоцкий говорит другу верному Булату:

– Тут и ванны, и массажи, и шеф-повар –

                                                            просто класс!

Только вырваться бы мне с этого пансионату!

Тихой сапой, мягкой лапой,

                                      хоть на сутки, хоть на час!

 

Окуджава говорит:

                        – Здесь не ходят почтальоны!

Это нас оберегают от известий от плохих,

Может статься, там – война, и ложатся батальоны

В растревоженную землю вместо зёрен золотых.

 

Тот, кто с песнею твоей поднимал свободы кружку,

Тот, кто с песнею моей пыль отряхивал со щёк,

Нынче с песнею твоей тот людей берёт на мушку,

Нынче с песнею моею нажимает на крючок!

 

А Высоцкий о своём:

                           – Здесь житуха – как спросонок!

Нам намедни в гардеробной дали новые клифты!

Прогуляемся вдвоём – ну хотя б минут на сорок,

По Арбату, Самотёке, тихо-тихо, я и ты...

 

Окуджава достаёт сигаретку из кармана,

И закуривает, словно тянет шёлковую нить,

И встаёт он, и уходит вдоль по берегу лимана,

То ли пёрышки почистить, то ли песню сочинить.

 

А Высоцкий, глядя вслед, тоже делает затяжку,

И стоит, и смотрит в море горизонта на краю,

И скамеечка пуста, только небо нараспашку,

Только солнечные блики на скамеечке в раю.

*  *  *

Я когда-то здесь был.

                               В наслоениях лет

Исчезает нечёткий мой, тающий след;

Я когда-то смотрел кинофильмы и сны

Этой непостижимой печальной страны.

 

Я когда-то здесь жил.

                                       Я вливался в поток,

Каждый голос я слышал, знал каждый глоток,

И во рту перекатывал, словно драже,

Имена тех, кого не услышать уже.

 

Сорок восемь ступеней, последний этаж,

Я когда-то здесь жил, я – герой и пейзаж,

Ночь в конце декабря, первой страсти звонки,

Обхватившие плечи две тонких руки...

 

Я когда-то здесь был и стоял на углу,

Где стрела переулка влетает во мглу,

И качал меня город на старых плечах

За поймавших свинец, за сгоревших в печах.

 

И к нему припадая на чёрную грудь,

От его колыбельной не мог я уснуть,

И за тех, кто был «да», и за тех, кто был «нет»,

Кто оставил следы в наслоении лет.

 

Потому что я – тоже одна из теней

Средь эпохи наручников и кистеней,

Потому что здесь плаха моя и привал,

Потому что я тоже здесь жил и бывал.