• ЛИ-2025-№46

*  *  *

Ежедневно щупальца акаций

в брань вступают с туи солдатнёй –

доками подземных операций

вместе с кипарисовой роднёй.

Видишь, вздёрнут дёрн тяжёлым взрывом –

это авангардные бои

рыцарской пехоты дикой сливы

с местным ополчением айвы.

Не война, так стычки непокорных

классов или рас. Земля горит.

Белый голубь флоры – тополь чёрный –

беспардонно гадит и летит.

Молится о мире бедный инок –

брат платан. В ответ одни смешки.

И бесплодно одинокий финик

просится на родину, в пески.

 

*  *  *

                               Вадиму Гройсману

 

Детство. Полдень. Светило в зените.

Глаз направь, и прищурь, и прижми

пальцем. Сразу зелёные нити

возникают, закату сродни.

В центре волны и лодки, а тени

по краям, что зверьки на траве,

или нет, это дом и ступени,

и качели в моей голове.

Если долго держать – вырастают

даже серых шинелей полки.

А снаружи слова долетают,

расчленённые на пустяки,

на отрывки и слоги. Чуть алый

мотылёк шепотка, жёлтый плач,

смех рассыпчатый, словно кораллы,

и по полю пустившийся вскачь.

Все внутри синевато и тускло,

а снаружи теплыни кармин,

и дрожит осязанья искусство

в подсознании мéргельных глин.

Стоп. Быть может, не жил я ни разу,

и все то, что привиделось мне,

лишь эффект пережатого глаза?

А судьба прошумела вовне?

 

 

Давнишнее приключение

 

То, что лодку толкало в открытый простор, –

сытый воздух предгорий, кавказский раствор

и тяжёлого моря подспудный восторг, –

утащить как бы щепку, и баста.

Никакому веслу их напор не сорвать.

Эта лодка – Харонова будет кровать!

Хвать-похвать, больше вам уже не жировать,

не ходить колесом и не хвастать.

Далеко пекторалью полоска песка,

тетивы кипарисов тугая тоска,

а вокруг синевы безупречный оскал

и уключины визг перелома,

и осколок железа сползает на дно.

Ветер с берега, тьма, все они заодно,

тишина, глубина, горизонта окно,

полотно черноморского дома.

Что же будет? Волна, как бездонная пасть,

солнца крошево, ночи несытая власть?

Или мы превратимся в ненужный балласт,

и забывчивость нас заиграет...

Уже кажет луна свой насмешливый рог,

бесконечность спешит подвести нам итог...

Вдруг мотор катерка говорит, словно бог

из куста, и фонарь не сгорает....

 

*  *  *

Я голос услыхал, забытый, странный,

исчезнувший, как в форточку дымок

от сигареты, бывший, безымянный,

верней, шестой, приросший к складке ног

неловкий палец. Потому беседа

не клеилась, не шла. Вот время шло

и забирало друга и соседа

под вечной светлой памяти стекло.

«Так ты вдова?»

Вопрос ещё глупее,

чем доносящий голос аппарат.

И воздух, перемешанный с шалфеем

печали, отвечал мне: «Говорят...

Не верится самой, а впрочем, надо

пройти и это, в траурный наряд

одеться, как гулять промерзшим садом

с тобою сотню лет тому назад».

 

 

Фиделио. 1805 год

 

Бетховен. По щеке румянец,

озноба признак (тиф сыпной).

И глухота, как школьный ранец,

подпрыгивает за спиной.

Он вычеркнул Наполеона

из списка гениев: «Пошляк,

ему корона, как попона

коню, умерившему шаг,

не император – мерин тучный!

Вот Леонора – верный друг!»

И вводит росчерк трубный, звучный:

злодей не может скрыть испуг,

министр входит, Флорестану

спасенье принеся. Народ

(и баритоны, и сопрано)

супружескую честь поёт.

Сам композитор лишь рояли

меняет, звон в его ушах,

как возбудившаяся краля,

не отступает ни на шаг.

Друзьям ответ бросая едкий,

не могущим его понять,

надмирной музыки наедки

готовит так, чтоб обонять

сумели даже малолетки.

 

*  *  *

Да, я слышал, прохладному морю сродни

есть любовь: дюны, дача, причесанный лес,

ночь длинна, но задорного солнца в обрез,

как шезлонгов с утра, к ним привязаны дни,

чтоб лежать под биноклем небес.

 

Ну, а наша – болото, зыбучий песок,

что хрустит сотни лет после смерти в пазах.

Безупречно к губам поцелуй твой присох.

И для каждой минуты есть свой туесок,

чтоб с грибницы страстей их снимая, резак

ничего повредить в ней не смог.

 

 

*  *  *

                        Памяти Лави Лифшица,

                        солдата «Пальсар», погибшего 31.10.2023 г.

 

Орфей фотокамер, он им раздавал имена.

К примеру, Матильда, её хоронили всем классом,

она на работе сгорела, шёл дождь, наступала весна.

А осенью стал он изысканным пушечным мясом.

 

К «Богемской рапсодии» строивший видеоряд,

он сталкивал стили, эпохи, идеи, оттенки.

Уверенный точно, что люди, как плёнки, горят,

он выбрал лисицу Самсона в пехотном ботинке.

 

С любою минутой, когда не входили в Дженин,

богатство копилось, портфолио пухло. Негромкий

Бог был в каждом кадре, ковчегом зеркалки храним,

и часто беседовал с ним из куста фотосъёмки.

 

Бог так говорил:

                      – Поспеши, скоро новый Ливан,

я не успеваю следить за конкретным солдатом.

Твой глаз – режиссёр, а душа твоя – киноэкран,

возможны любые финалы, все дело за датой.

 

С улыбкою льва отвечал пехотинец: – Ну, что ж!

Таланту и чести могильная плата сгодится,

и лучшие фильмы, бывает, ложатся под нож,

прекрасным мгновением камере дай насладиться

 

последней. Октябрь, чья чаша цикутой полна.

Под рухнувшей Газой душа его с камерой ныне

навеки. (Как звали – возможно, Далилой). Она –                                                                        

крик жизни, достаточно тонкий, чтоб жить на картине.