• ЛИ-2025-№46

*  *  *
Есть у меня друзья, они остались там.
Им некуда бежать от старых пап и мам,
им не на что купить билет на самолет
и скрыться в той стране, где их никто не ждёт.

Есть у меня друзья, они остались там
и, руки опустив, глядят по сторонам.
Им нужно есть и пить, добру учить детей.
Но слепнут их глаза от ленты новостей.

Есть множество других – они остались там,
для них горят огни бессмысленных реклам,
они сидят и пьют, сминают оливье,
покуда их страна летит в небытие.

Они мне не друзья; и те остались там,
кто развязал войну и гордо бьет в тамтам.
Кто ухмыльнется зло, когда под Новый год
на чей-то мирный дом ракета упадёт.

И снится мне порой, что я остался там,
где Гумилев убит, и Хармс, и Мандельштам,
где снегом занесло дороги и дома,
где я пишу стихи, чтоб не сойти с ума.

*  *  *                         

 

Выбирая рифму позаковыристей,

ты старался выйти из тупика:

достучаться до каждого, душу вытрясти.

И гремела, как поезд, твоя строка.

Нет на свете, Сережа, печальней повести,

беспощадней – но дружбы не зачеркну.

Ты однажды уехал на этом поезде

на бессмысленную войну.

Потому что жизнь пролетела краткая –

и ни денег, ни славы, а конь в пальто.

Потому что страна заглушила танками

наши робкие чтения на ЛИТО.

Чтобы там, на сердце, осталась вмятина,

одинокой судьбы печать…

Невозможно больше обнять тебя.

Невозможно тебя обнять.

 

*  *  *

Жизни промчалась добрая половина,

опыт печален, случаен, неповторим.

В школьном учебнике, помню, была картина:

спятивший Грозный убитого держит сына,

будто не веря, что сам это сделал с ним.

 

Город готовится к празднику: яства, вина,

елки повсюду, гуляния на Тверской.

Где-то от холода ежится Украина.

Тростью железной Иван убивает сына

в черном припадке ярости бесовской.

 

Снегом укрытая вымершая равнина.

Горные кряжи, сумрачные леса.

Мать и отец на войну собирают сына.

На Патриарших нарядно блестит витрина.

Блестки, хлопушки, пьяные голоса.

 

*  *  *    

                 Сергею Волкову

  

Вас все меньше и меньше,

дорогие мои,

приедаются вещи –

повторяются дни.

 

Снится гул электрички,

и вослед – ветерок.

Все ушло по привычке

в паровозный гудок:

 

в ожидания, планы,

суету-ерунду…

Сунув руки в карманы,

я куда-то бреду.

 

Я бреду по дороге,

повторяя в тиши

эти странные строки.

Так, признай, хороши!

 

Словно звезды в тумане,

проступили – ясны:

«На томительной грани

Всесожженья весны».

*  *  *

Какие-то ларьки, какие-то заборы,

железные штыри, бутылки, провода.

Цветущие сады, бескрайние просторы

достанутся другим, а я вернусь сюда.

 

Так много лет прошло! А, может быть, так мало?

Пройду сквозь темный двор, нырну под козырёк…

Ни цвета этих стен, ни сырости подвала,

уехав навсегда, я позабыть не смог.

 

Есть вещи тяжелей неутолимой жажды,

печальней и страшней сумы или тюрьмы:

мне кажется, что ты придешь сюда однажды,

и, вопреки судьбе, – не разминемся мы.

 

Так что же я скажу? Взгляну ли виновато?

Сожму твою ладонь у арки, на кольце?

Здесь облака плывут, блестя, как стекловата,

и слезы не видны на вымокшем лице.

 

*  *  *

Какой печальный мир!

Какой смешной итог:

изгрызенный до дыр

божественный сырок.

 

Смущенные умы

сидят со всех сторон:

неужто свет от тьмы

так скверно отделён?

 

Ракетный хлынет дождь,

блеснет холодный нож.

Беги, чего ты ждешь?

Но ты чего-то ждешь.

 

Накрыла небо тень…

что сделать, чем помочь?

Какой короткий день…

а может – это ночь?

 

 

 

 

*  *  *

Все бегут. Почему б языку не уйти к другому?

Уязвленный подросток внезапно бежит из дому:

лифт исписан отборным матом, в подъезде сыро,

и влечет в неизвестность обиды незримой сила.

Почему не уйти? Не сложилась любовь, заглохла,

и от вечного крика дрожат в лихорадке стекла.

Ничего объяснить невозможно, когда меж вами

только минное поле, усеянное словами.

Почему не уйти? Если родина стала склепом

и не верит сама оправданьям своим нелепым,

если новый учебник глядит с магазинных полок:

век забвения горца кремлевского был недолог.

Не марайся, язык, уходи Робин Гудом в чащу,

нам придется с тобой осушить эту злую чашу.

Пусть тебя проклинают, терпи, впереди работа,

нужно будет из этого ада спасти хоть что-то.

Говорящие правду закопаны в эту землю,

их бессмертным словам я с надеждой последней внемлю.

В казематах сидящие выйдут на воздух свежий,

и свобода над нами, как новый рассвет, забрезжит.

И вернутся изгнанники – в пятнах дорожной пыли:

«Ты клеймила нас, родина, мы же тебя любили.

Бескорыстно, как снег, или птиц перелетных стаю…».

И обнимет она, и прошепчет:

«Я знаю, знаю…».

 

*  *  *
Снег из какого-то романа

(уже не помню) чист и бел,

который утром выпал рано

и днём растаять не успел,

тяжёлым пологом небрежно

укрыл огромную страну,

и что-то отозвалось нежно

в душе на эту белизну.

Кругом ни грязи нет, ни пыли,

безбрежна синь над головой –  

стоят, застыв, автомобили

накрыты шапкой снеговой.

Ряд облаков, плывущих мимо...

нездешний свет, нетрудный путь.

Как будто счастье достижимо:

осталось руку протянуть.

 

*  *  *

Уже протягивая ноги,

прошепчешь непослушным ртом:

«Белеет парус одинокий

в тумане моря голубом».

 

Всё здесь: страдание и хаос,

страстей бессмысленных клубок –

ты одинок, как этот парус,

ты бесконечно одинок.

 

Судьбы разящие уколы,

надежды сладковатый яд…

две строчки лучше всякой школы,

как мир устроен, – объяснят.

 

Накроет детство поволокой,

на полке позабудут том:

и сгину я в стране далёкой,

и сгинешь ты – в краю родном.

 

*  *  *

Строки похожи на черепки

древних кувшинов, ваз…

Вспомнишь ли, глядя в черновики,

что наполняло нас?

 

В этом сосуде была вода,

в этом хранили рис.

Страсти, тревожившие тогда,

сгладились, улеглись.

 

Масло хранили в кувшине том,

в этом хранился мёд.

Словно из праха восставший дом,

наша печаль взойдёт.

 

Кистью пройдётся, счищая грязь,

с вазы учёный муж.

С миром живых нерушима связь

наших бездомных душ.

 

Трещина страсти, пятно тоски,

скол от борьбы с судьбой –

жизней разбитые черепки,

вечности дар скупой.

*  *  *

Что понимают за пределами

огромной родины моей?

Она глазами обалделыми

глядит с заснеженных полей.

 

От бедных спрятались богатые

за толстой плёнкой нефтяной;

кусты топорщатся патлатые

и стонет ветер ледяной.

 

Могучих рек переплетения,

дорог заплатанных куски.

Урок страдания, терпения,

любви недолгой и тоски.

 

Дурной погоды наваждение,

покорность, глупость или спесь.

Но все же – это наслаждение –

родиться здесь.

 

*  *  *

То ли Москва, занесенная листьями,

то ли залитый дождем Петербург

вместе с какими-то странными мыслями

в пору осеннюю явятся вдруг.

 

Без оправдания, без приглашения…

Дверь открываю: гляжу за порог.

Ни сострадания, ни утешения –

жизни прошедшей ночной холодок.

 

*  *  *
Даже «навсегда» – не навсегда,

что уж говорить об остальном.

Утекает талая вода

для того, чтоб обернуться льдом.

По весне растает этот лёд,

прорастёт надежда вопреки...

Всё перевернётся, всё пройдёт:

нет ни льда, ни солнца, ни реки.

Страха нет – сплошная пустота.

Боли нет – а только забытьё.

Жизни блеск, тщета и нищета

смерти, вытесняющей её.