• ЛИ-2025-№45

 

В первые же годы моей жизни я узнал, что существует русский язык. То есть тот, на котором папа и мама говорят со мной.

А ещё есть другие языки.

На которых говорят в далёких странах. И эти языки мне непонятны. Иногда я пытался изображать иностранную речь, коверкая слова. Но мама и папа почему-то сразу злились, слыша это моё подражание иноземной речи.

Когда родители обращались ко мне, я прекрасно понимал их. Ведь они говорили по-русски.

Но когда они разговаривали между собой, речь их была мне совершенно непонятна и казалась иностранной.

Лишь по отдельным фразам я догадывался, что говорят-то они на родном языке, но делают это быстро и с большим количеством непонятных мне слов, от чего складывается впечатление полной тарабарщины.

Однажды вечером, когда в нашем Питерском дворе-колодце зацвела черёмуха, и асфальт после первой грозы блестел, как покрытый свежим лаком паркет, мы втроём вышли на прогулку из нашего двора на Разъезжей улице.

Мне нравился наш уютный дворик, и я любил, запрокинув голову вверх, смотреть на прямоугольный кусочек синего неба, куда устремились ряды маленьких окон и оцинкованные водосточные трубы.

Нарушая тишину, изредка скрипела ржавой пружиной входная дверь, а где-то, под самыми крышами, хлопали крыльями и ворковали голуби, стремительно пересекая парами синий небесный квадратик.

Мне было около пяти лет, и моё приподнятое настроение в тот вечер определялось двумя замечательными, новыми в моей жизни событиями.

Во-первых, мне купили мороженое, которое до этого времени относилось к категории «ребёнку это вредно», и я впервые понял, как вкусно в тёплый день лизать языком холодное эскимо. Тонкий чёрный шоколад мгновенно таял во рту, и даже обёрточная бумажка с изображением пингвина казалась волшебной. А деревянная палочка и подавно стала моим сокровищем на ближайшие несколько дней.

Во-вторых, мне разрешили погладить кошку.

Раньше в отношении кошек применялось понятие «не трогай, это может быть заразно».

Я не знал, что такое «заразно», но в этот день полосатая кошка вылезла из окна соседки бабы Шуры, и мне разрешили погладить льнущую к ногам кошку.

Гладить кошку было не менее интересно и ново, чем лизать эскимо. Удивительное ощущение мягкости и тепла живого существа сильно отличалось от прикосновения к плюшевому мишке или бабушкиному меховому воротнику.

Мне даже показалось, что кошке нравится, как я её глажу, и она сама подставляет мне шелковистую спину. Это был невероятный успех, потому что, пожалуй, впервые в жизни я осознанно делал приятное животному.

Мы пошли на прогулку по Разъезжей, свернули на Загородный и потом направо, на Гороховую.

Туда, где в конце улицы сияет золото Адмиралтейства и разливается во всю свою ширь Нева перед стрелкой Васильевского острова.

Где мир наполнен Балтийским ветром и криком чаек.

В ту пору я ещё не знал всех этих названий, но они кружили надо мной в родительской речи. Когда ветер доносил до моих ушей ворчание чёрных кособоких буксиров, снующих по реке, и крик белоснежных птиц, парящих над ними, мне казалось, что они о чём-то спорят. Так же отчаянно спорят, как наши соседи по квартире на огромной, пропахшей табачным дымом и сдобными пирогами кухне с грязно-зелёными стенами.

Язык этих споров, как и язык чаек с пароходами, оставался для меня непонятным и загадочным.

Мне казалось, что угольно-чёрные буксиры что-то украли у чаек и, уличённые в этом, стыдливо пытаются скрыться. А взбалмошные птицы укоряют своих недругов и, кружа над ними, взывают к совести.

А рядом с этим ожесточённым спором колышутся свинцовые волны. Такие же невозмутимые, как баба Шура со своей полосатой кошкой. Они обе никогда не вмешивались в споры на коммунальной кухне и занимались каждая своим делом, как и речные волны, остававшиеся в стороне от всеобщего беспокойства.

На обратном пути к дому я уже изрядно устал. То и дело я норовил поджать ноги и повиснуть на руках у папы и мамы, державших меня за руки с двух сторон.

Родители оживлённо о чём-то разговаривали на своём непонятном взрослом языке.

Я лишь догадывался, что речь идёт о работе отца, и он хочет, чтобы мама тоже стала работать вместе с ним.

В пылу обсуждения папа и мама не сразу заметили, что я поджал ноги и, как обезьяна, повис на их руках.

Но, обнаружив это, строго выговаривали мне за баловство. Я терпел ещё минут пять и потом повторял свой трюк. Так происходило многократно.

В перерывах между своими гимнастическими упражнениями я пытался разобрать скучные и непонятные слова, которые они говорили друг другу. Но мало что понимал.

– Это не надо афишировать, – сказал папа в ответ на непонятную мамину фразу.

Я задумался.

Что бы это значило?

Я знал, что не надо баловаться, кривляться, а что значит не надо афишировать?

Минут пять я мучился в догадках. Потом, не выдержав, громко спросил:

– Что значит не афишировать?

Родители остановились. Посмотрев сначала друг на друга, а потом на меня, они впали в замешательство.

Первым нашёлся отец:

– Это значит не показывать окружающим то, что знаешь ты один. Понятно?

– Понятно.

Значит, я никому не должен говорить, что я знаю о том, как ночью можно перевернуть подушку холодной стороной к лицу, чтобы приятнее было спать, – подумал я. – Это не надо афишировать.

Может показаться странным, но я до сих пор не афиширую этот факт.

Наверное, не я один.

Когда мы уже свернули на Гороховую и подходили к улице Гоголя, в родительской речи промелькнуло незнакомое слово «проблема». Меня распирало любопытство. Что же это такое –  проблема?

До этого мне приходилось слышать слово «эмблема» и даже видеть нашивку в виде раскрытой книги на рукавах у школьников. Мне объясняли, что раскрытая книга – это эмблема, символ знаний.

А вот «проблема» представлялась чем-то не менее занятным.

Я пристал к родителям с этим вопросом именно в тот момент, когда мы проходили перекрёсток Гороховой и Гоголя. На мой дурацкий вопрос о проблеме последовал короткий ответ.

– Не перебивай.

Я и не собирался больше перебивать и в очередной раз повис на руках у папы и мамы, запрокинув голову в небо.

Перед моими глазами распластался маленький кусочек синего неба, испещрённый хаотично пересекающимися на перекрёстке улиц троллейбусными, электрическими и телефонными проводами. Этих проводов было так много, и перепутаны они были в воздухе настолько хаотично, что казались огромной паутиной, повисшей над перекрёстком.

Одни из них были натянуты туго, как струна.

Другие лениво провисали в воздухе.

Третьи вообще заканчивались ничем и были примотаны к соседнему проводу. Все они вместе образовывали, по моему мнению, огромную ловушку. В неё мог упасть с неба даже слон, который благополучно будет пойман и не разобьётся об асфальт.

Эта сеть хитросплетённых проводов над перекрёстком Гороховой и Гоголя ещё долгие годы оставалась в моей детской памяти под загадочным понятием «проблема», услышанным впервые именно в этом месте. И лишь спустя годы я понял, что «проблемы» висят не только над этим, знакомым мне с детства перекрёстком, но и простираются гораздо шире.