• ЛИ-2025-№45

15 СЕКУНД

 

Пятнадцать секунд даёт Служба тыла, чтобы после сирены мы с котом убрались в бомбоубежище. Один... два... три... четыре... Вообще, нормально, и вовсе не мало, ёж-макинтош! И нечего завидовать, кому дают минуту. За 15 секунд ты успеешь подхватить усатого – и шмыг за бронированную дверь. А тут уж у нас и выпивка, и яблоко на закуску, и валокордин, и гуляш для Томаса, и полно музыки. Вырубят свет, зажжем свечи, пока не дали аварийное освещение. Надоедает напряг. Томас мечтает к морю: пройтись по песку, посмотреть на рыбок у берега, поваляться пузцом вверх на солнце израильской осени. Включили бы трио Оскара Питерсона, кота в переноску, и поехали. А если Хезболла стрельнет по трассе? Машина у нас неброская. Но им все равно. Для них главное — чтоб в машине сидели евреи. В случае чего за 15 секунд нужно встать на обочине, забрать Томаса, отбежать и залечь. А не получится – отползти в сторону с котом и все равно залечь. Там мне одной рукой – закрыть кота, а другой – буйну голову.

Осколки от ракеты еще через 10 секунд пролетят нам нами.

До войны мало кто представлял, что это, на самом деле, за гигантская авсака (пауза) – эти 15 секунд. Можно даже припомнить, как жили. За одну секунду – как ты, молодой мудозвон, полез в реку, запутался в стеблях кувшинок, пускал пузыри, и как солнце казалось со дна зеленым... За другую – как садился на плечи к дедушке Берко, чтобы сорвать грушу прямо с ветки. А кипа деда пахла львовским одеколоном «Маки»... За третью – как пил дембельский спирт и смотрел с заднего тамбура на рельсы в снегу... За четвертую – как ты, Светка, любовь всей моей жизни, бежала через летное поле в Домодедово, в синем платье в белый горошек, матерясь на водителя отъезжающего от борта трапа: мы не поцеловались перед отлетом...

За пятую – как прекрасна долина Бэйт-Керем и как изменяется свет на склонах гор Галилеи, откуда на наши проделки смотрит Всевышний...

А шестой – может уже и не быть. Но если будет и шестая, и седьмая, как симфония Шостаковича... До самой пятнадцатой... Ты ощутишь в полной мере, что такое отсрочка. Какие великие диковины бывают в мире, вроде птиц на проводах или шоссе в сторону Акко. Чистое небо над головой. Теплый загривок кота.

И та самая обыкновенная минута без воздушных тревог – когда подарены шансы выпить кофе и написать вот эти несколько строк...

 

 

ПРЕДЛОЖЕНИЕ

 

Метранпаж Евгений Фишер впервые позвал замуж Свету Гуревич еще в Ленинграде.

Они как раз шли с «Трех сестер» у Товстоногова. Метался под фонарями снег, как в плохом кино.

Из подворотни тянуло щами, с Невы – могильной сыростью. Очки запотели. Евгений протер их шарфом, отчего стало хуже. Но он всё же решился, заглянул ей в очи и спросил: не хочет ли она к нему в жены? Светлана не удивилась, не расхохоталась, не назвала Фишера безумцем. Она замерла, как гусыня, которая вдруг раздумала купаться на полпути к пруду.

Он серьезно? Разве они пара? У него уже залысины. Она полна и выше ростом.

– Зато у тебя глаза, как у жены царя Давида, – молвил Фишер.

У какой из жен, сразу заинтересовалась она. Их было много. Вряд ли ее глаза похожи на глаза распутной Авигеи, что сбежала к царю от Навала. Скорее, на глаза Авиталь. Поскольку полнота у евреев – особенно бюст – никогда не считалась зазорной. Не то, что у филистимлян. Фишер подхватил: не зазорной, а даже почетной! Ибо чем больше у девушки тохес, тем лучше. Легче рожать. А он мечтает о детях.

– Тохес ни при чем, — мрачно заметила невеста, имея в виду, что при родах женщинам важнее не размеры задницы, а какие-то таинственные косточки таза. И отказала. К тому же она с родителями улетала в Израиль. Какие свадьбы?

Когда в Санкт-Петербурге никому не стали нужны метранпажи, Евгений тоже репатриировался.

Как-то он встретил ее в Тель-Авиве на улице Шабази. Ее родители держали кафе. Теперь ее звали Ора. А его – тоже не Евгений, а Рами. Он работал сборщиком кухонной мебели. Бездетная Ора отдыхала после тяжкого развода с одним парфюмером. И обрадовалась Фишеру как родному. Вспомнили Ленинград, театры, Мойку во льду, пирожки с ливером. На юбилее Моше Гуревича, отца Оры, Фишер вручил ей перстень, купленный с получки на блошке в Яффо: выйдешь за меня?

Ора просияла, она всей душой хотела выйти. Но тут вмешался юбиляр: что это за помолвка? Никакого уважения! А преклонить колено перед невестой? Фишер не мог преклонить. Колено болело из-за старого перелома на лыжном спуске на Хермоне.

– В таком печальном случае, сынок, сначала вылечись.

Рами сделали еще одну операцию на колене, но стало хуже.

Моше Гуревич скончался от инсульта. Рами Фишер какое-то время еще ездил в коляске по улице Шабази, надеюсь встретить Ору. Но они с матерью продали кафе и переехали в Герцлию.

Рами поселился на первом этаже с апельсиновым садиком.

Однажды он заваривал кофе и слушал Шуберта. Поэтому не заметил, как в дом вошла Ора. Она опустилась перед ним на колени, обняла ноги Фишера и сказала, что никуда больше не уйдет…

Недавно они приглашали меня на бар-мицву младшего сына, Моше. Остальные четверо уже отслужили в армии и разъехались кто куда.

Я послал бы им в подарок «Теилим» с русским переводом, под редакцией профессора Брановера, вложив для пацана денежку. А сам бы поехать не смог. Почему? Потому что придумал эту историю, заваривая кофе и слушая Шуберта. Она мне вспомнилась или привиделась со всеми подробностями. Оставалось лишь записать. И так, чтобы вы поверили.

А вы верите?

Но иной раз, когда нет войны, меня все-таки тянет к Фишерам. Вот взять билет на девятичасовой поезд до Тель-Авива. Он самый удобный. Без пересадок.

От моего городка часа два, не больше.

 

 

ХУПА

 

Когда ты молод, и у тебя ничего нет, кроме футляра с трубой, обломка батона и бутылки лимонада…

Когда ты смотришь под ноги, не обронил ли кто монету…

Когда должен за угол с койкой третий месяц, а халтуры всё нет…

Когда сытое детство в местечке давно стало сном…

Тебя приглашают в еврейский дом – и ты в раю!

Леон из нашей музыкалки позвал играть у него на свадьбе. Его не взяли на службу в армию из-за хромоты, и теперь женили. Любил-то он Машку Орлову с улицы Усиевича. Носил ей цветы, играл во дворе на фаготе «В пещере горного короля» из «Пер Гюнта»: бу-бу-бу, фо-фо-фо-фо!

Она делала губы бантиком, курила, изредка снимала лифчик показать кое-что.

Ее мать плескалась помоями, обзывала Леона жидом, грозила звонить директору. Поэтому зуботехники Циммерманы срочно нашли сыну Цилю, дочь гинеколога Гутмана.

Пока Циммерманы торговались с Гутманами по поводу хупы, Циля подпоила жениха ромом и сказала:

– Не бойся, Лёва! Да пошли они с этой свадьбой! Мы ещё и заработаем, шлимазл! А потом разведёмся, подарки пополам!

Музыканты лабали в углу, как угорелые.

Нам накрыли отдельный столик.

На свадебном же столе было всё, о чем мечтает еврей в самых смелых кулинарных снах.

От форшмака и гефилте фиш до куриных шеек.

Янтарные цыплята лучились среди картофеля.

Гости ели грибенес – хрустящие кусочки куриной кожи с жареным луком, намазывали шмальц на хлеб, цепляли вилкой кисло-сладкий язык.

При первых же звуках «Аидише мама» женщины плакали.

Под «Хаву нагилу» или «Семь сорок» пары принимались плясать. Да так, что лился пот, с плеч слетали бретельки, а с ног шпильки. Качалась люстра.

Через окно бросали детям конфеты.

Циля шла к нам, утирая пот:

– Зенен ди музиканц цуфридн? Довольны, ребята?

У музыкантов не было слов. Мы уплетали еду под молочный ликер.

– У меня идея: я вас похвалю, дадут еще денег.

– Нам и так платят.

– Вы плохо представляете, сколько у них бабок! Соберут ещё, но половину отдадите нам с Леончиком! Без обид?

Жених вставал с бокалом: за наших музыкантов!

Какие мастера!

Клал в шляпу сотню: от нас с Цилей!

Кто больше?

И шляпа наполнялась советскими купюрами.

Пара выглядела смешно.

Хромой фаготист, похожий улыбкой на Зиновия Гердта, гораздо ниже могучей, полногрудой Цили.

Родня думала, разведутся.

А они до сих пор вместе.

И уже их внуки приезжали в Ашдод из армии погостить в доме деда с бабкой.