• ЛИ-2025-№45

Жизнь

 

Пятнадцать лет за решеткой, в неволе. Это был мой сознательный выбор – криминальная дорожка, а нынешний срок я вообще сам себе организовал, своими ногами пришел в тюрьму. Эти пятнадцать лет – довольно приличный кусок жизни, причем жизни изолированной, в системе правил и нравов, напрочь лишенных красоты, добра и благочестия.

Тут и стареть начал. Замечаю это не столько по физическому состоянию организма, сколь по неотступному желанию вновь и вновь прокручивать в памяти всю свою жизнь, дать оценку всему содеянному. Главным стремлением, мечтой – все более настойчиво становится тихое место уединения и покоя. В прежние срока я строил планы, обдумывал и готовил варианты того, чем буду заниматься после выхода из лагерных ворот, старался приобрести какие-то знания и навыки, которые мне могут пригодиться на воле. А сейчас прошлое, прожитое занимает меня больше, чем будущее. И все чаще задумываюсь о своем смертном часе.

Болезнь и смерть зависят не только от физических причин, от бактерий и патологии, но также от всего того, что разрушает нашу внутреннюю жизненную силу, от того, что можно назвать отрицательными чувствами и мыслями, от всего, что подрывает внутреннюю силу жизни в нас, не дает жизни свободно изливаться чистым потоком.

Начав писать, я предложил себе разобрать не только внешне, но и внутренне всё, что в моих взаимоотношениях с людьми, с самим собой, с обстоятельствами жизни было «не то», начиная с настоящего времени. А при успехе выправить все или хотя бы главное в настоящем, идти дальше и дальше в прошлое, примиряясь со всем и со всеми, развязывая всякий узел, вспоминая все зло, примиряясь через покаяние, через приятие с благодарностью со всем, что было в моей жизни. А жизнь-то была совсем нелегкая. Я хочу сейчас, пока еще достаточно бодр и здрав, а не лежу в постели, ослабев настолько, что не в силах сам держать ложку, обнаружить, что жизнь зависит не только от тела, что я – не только тело, хотя тело – это я; обнаружить в себе нечто такое, чего не может уничтожить смерть тела.

Когда мы молоды, нас увлекает наша сила, наше участие в жизни, наша реальная или мнимая способность строить жизнь, и поэтому мы сосредоточены на себе, на крепости своей, на возможностях своих.

Потом проходят годы, и мы уже встретились с тем, что жизнь не гнется, что жизнь сопротивляется нашим усилиям, что она ставит свои требования, что она не сдается, что не сдаются и люди вокруг нас, потому что они тоже хотят гнуть жизнь и строить ее по-своему, а не по-нашему. И мы тогда жестеем; но жестея, мы продолжаем быть сосредоточенными на самих себе: мы должны устоять, мы должны победить, мы должны продолжить свой путь – и опять не видим ни жизни, ни людей вокруг себя, проходим мимо каждого и всех, мимо каждого события. Потом, может быть, вспомним, а когда оно перед нами раскрывается, разверзается, мы его даже не видим, мы только смотрим, что в нем есть такого, что можно использовать, или что в нем для нас опасно, страшно, вредно. А когда стареем, тогда начинаем или горько вспоминать то, что было, и с горечью думать о том, что могло бы быть, или уходим в себя и делаемся уже вполне для других бесплодными. Жить – значит различать, ценить и выбирать; кто этому не научится, тот, по выражению Ивана Ильина, будет засыпан пылью жизни. Все ничтожные мелочи нашего существования – все эти несчастья, низменные и пустые «обстоятельства» жизни, которые желают иметь «вес», а на самом деле лишены всякой значимости, вся эта праздность, все эти засыпающие нас пошлости, которые претендуют на наше время и на наше внимание, которые раздражают нас, возбуждают и разочаровывают, развлекают, утомляют и истощают, – все это пыль, злосчастная и ничтожная пыль жизни.

У Бродского есть такие строки:

Не в том суть жизни, что в ней есть,

но в вере в то, что в ней должно быть.

Думаю, что каждый человек имеет определенную ступень достижимого для него совершенства. Всю жизнь свою он созревает, восходя к этой ступени; всю свою жизнь он зреет к смерти. И земная смерть его наступает тогда, когда ему не дано подняться выше, когда ему нечего больше достигать.

Как говорил оптинский старец Амвросий, Бог только тогда прекращает жизнь человека, когда видит его готовым к переходу в вечность, или же когда не видит никакой надежды на его исправление. Хотя с этим его утверждением можно было бы и поспорить.

Я хочу верить, что буду отозван так, как если бы я созрел для этого, как если бы я оказался достоин приобщиться новому, ныне для меня невообразимому, сверхземному, – чтобы воспринять его неким внутренним, непосредственно-интимным способом.

Все, что я упустил, утратил, все, что я как чувственно ограниченное земное существо не сумел воспринять, и в чем я смутно предчувствовал невыразимое в словах…

А жизнь лагерная продолжается. Впереди еще десятка.

 

 

Табуретовка

 

– Ваша камера закрыта на 24 часа, – не скрывая удовольствия, сказал через решку Режимник нашего корпуса, после того как шмон-бригада вынесла из хаты телевизор, DVD, электрочайник, плитку, и на двери навесили замок.

Обычное наказание, когда при обыске обнаруживают что-то запретное.

У нас снова нашли брагу и недопитую поллитровку самогона. Зэки всегда ищут способы как-то расслабиться, хоть ненадолго отвлечься от невольничьей жизни и режимного прессинга в опостылевших тюремных стенах.

Я – не исключение. Основная масса местных сидельцев озабочена поисками наркоты, ну, а те, кто не травится, балуются самогоном. Не всегда получается провернуть этот процесс в тайне. Нюхастые надзиратели давно научились определять по запаху – в какой камере курят гашиш, где настаивается брага и делают водку.

Не дремлют и кумовские стукачи; а бывает, что и завистники доносят на самогонщиков.

Через несколько минут рядом зазвенели ключи, громыхнула тяжелая щеколда, наша дверь приоткрылась, и дежурный контролер, обведя взглядом всех находящихся в камере, ткнул связкой ключей в мою сторону:

– Гиршович, пойдем со мной!

Я поднялся со шконки, сунул ноги в тапочки, и выходя, кивнул сокамерникам:

– Делаем как договорились.

Мы заранее условились: кто загрузится – возьмет на себя ответственность за бухло.

По согласованию с администрацией, чтобы не наказывали всю камеру, осуждают кого-нибудь одного, а остальные отрицают свою причастность – мол, мы вообще не пьем.

Кум или Режимник дает команду открыть камеру и вернуть электротовары.

Виновника, как правило, штрафуют на пару сотен шекелей и на месяц лишают ларька и свиданок.

Остальные ребята в знак солидарности поддерживают страдальца сигаретами и телекартами.

На подходе к дежурной будке, за которой находятся кабинеты начальника отряда и социального работника, мне шибанул в нос запах сивухи.

– Вы что там, дегустируете наш продукт? – расплывшись в улыбке, подмигнул я шедшему рядом русскоязычному надзирателю.

– Щас сам все увидишь, – осклабился в ответ этот криворожский увалень, который, отслужив срочную в армии, недавно пополнил ряды тюремщиков.

– Алексей, что это?! Из чего вы сделали эту бомбу? – сразу, как вошел, набросились на меня находящиеся в дежурке сотрудники.

Все возбужденно галдели, а Режимник, морщась, оттирал салфеткой свою забрызганную одежду. На полу, в раскрытом тюремном бауле, белели раздутые от бродильных газов четырехлитровые баклажки. Одна была без пробки. Вот её-то и рвануло, когда захотели понюхать содержимое емкости. Всё вокруг – мебель, пол, стены и даже плафон светильника на потолке – изрядно окропило. Коротко взгрустнув, учуяв, как из полуоткрытой двери служебного туалета сифонило еще и слитым в унитаз самогоном, я снова вернул себе веселое расположение духа.

– Какая бомба? – сдерживая смех, пожал я плечами, – это просто тонизирующий напиток, как квас. Хлеб, сахар и вода. Ничего там больше нет.

– Не может быть. Вы что-то еще добавляете, – любопытство у Режимника все же взяло верх над раздраженностью от порчи новенькой, тщательно отутюженной формы. – Ты меня не дури. Я сам дома пиво варю. Даже рецепт свой изобрел. Могу похвастаться, что в Израиле такого ни у кого нет. Мне интересно: что вызывает такое сильное брожение, и как вы умудряетесь в тюрьме крепкую водку делать? Я поджег ее в ложке, и судя по пламени, в ней не меньше шестидесяти градусов. Поделись секретом!

– А мы с табуретки гоним, – я приблизил свое лицо к уху Режимника, будто признав в нем подельника, которому намерен раскрыть некую важную тайну нашего общего ремесла.

– Как это? – не понял он.

– А вот это уже секрет, – отпрянул я от него, выставив перед собой ладонь. – Ты же не выдаешь никому рецепт приготовления своего пива. И я тебе не скажу, как мы водку делаем.

Оправившись от недоумения, Режимник рассмеялся и погрозил мне пальцем:

– Рано или поздно я вас все равно поймаю, когда вы варите.

– Флаг вам в руки! – пожелал я, принимая скучающий вид. Говорить мне с ним больше было не о чем…

С этого дня наша камера была под особым контролем – регулярные шмоны в любое время дня и ночи.

 

 

Квадрокоптер

 

Финальный матч Лиги чемпионов близился к концу.

Вся хата, болеющая за Реал Мадрид, прилипла к телевизору, возбужденно комментируя каждый удар по мячу.

К тому же кое-кто через друзей поставил немалую сумму в тотализаторе на победу Реала, и страсти футбольных фанатов накалились до предела.

Рассевшись вокруг стола, кто-то нервно пыхал сигаретой, кто-то хрустел чипсами и орешками под кока-колу.

– Го-о-о-о-л! – подскочили все со стульев, спрыгнули со шконок и начали плясать и обниматься, когда мяч влетел в сетку ворот соперников Реала.

Дежурный надзиратель – тоже болельщик.

Услышав, кто забил, он принялся скакать по продолу с поднятыми над головой кулаками.

Дикие вопли радости, хлопание в ладоши и топот ног доносились из множества камер в отряде, а через окно слышалось, как ликуют болельщики на всех четырех этажах тюремного здания.

Сквозь этот восторженный шум и гам вдруг за окном откуда-то сверху послышался приближающийся гул мотора.

Прошло полминуты, и на уровне нашего окна, метрах в трех, пронзительно жужжа, завис квадрокоптер.

Разглядев свисающую на шнурке «колбаску» груза, мы сразу поняли, что этот летающий посланец с воли доставил кому-то из сидельцев приличную партию наркотиков.

Словно пчела в поисках своего улья, аппарат, свистя пропеллерами, сместился влево, вправо, потом поднялся этажом выше.

А через считанные секунды оттуда донесся громкий звук удара о металл, лязг и треск, будто кто-то жахнул куском тяжелой арматуры по решетке, а потом, прижав, музыкально протащил его по прутьям, как палку о штакетник.

Вслед за этим, вниз на бетонную площадку грохнулось уже понятно что.

Интересно, гадали мы, успел ли адресат посылки затянуть в хату груз крючком через решетку?

Наверняка по телефону все было заранее согласовано по минутам, и эту славную пташку ждали.

А потерять простенький квадрокоптер было не жалко, потому что стоимость содержимого той заветной «колбаски» многократно больше потраченных денег на летающую полуигрушку.

 

Через некоторое время многочисленная шмон-бригада, усиленная сотрудниками из соседней тюрьмы, начала тотальные обыски во всех камерах на верхнем этаже.

Прошлись и по нескольким хатам в нашем отряде, поскольку на записях видеокамер наружного наблюдения было видно, как квадрокоптер зависал и на нашем уровне.

Похоже, что этот грандиозный обыск не увенчался успехом. Наркоту успели растасовать и надежно запрятать.

Хозяин тюрьмы приказал запереть на замок все камеры на обоих верхних этажах, а выборочный шмон налётами продолжался еще несколько дней.

Для тюремной администрации это большое ЧП и жирный минус в службе безопасности.

Ловить карлсонов-наркодилеров менты пока не научились.

 

 

Гомо

 

В отряде этажом ниже опять застукали в дýше «сладкую парочку».

Гомосексуализм в зонах – явление обычное. Но отношение к любителям однополой любви в лагерях России и в странах т.н. демократического Запада – очень разные.

В российских тюрьмах и зонах педерасты – самая презренная масть. Они никогда не сидят за общим столом, из их рук ни один порядочный арестант никогда ничего не возьмет, даже спать их могут загнать под шконку.

Неприкасаемые.

Бьют их только ногами.

Идейные гомосеки – те, кто до подсидки любили побаловаться в попу, оказавшись за решеткой, тщательно это скрывают.

Когда же их наклонности раскрываются, то колотят их нещадно.

Старые каторжане из числа любителей свежих задниц используют этих «петушков» как проституток и платят им иногда за секс-услуги чайком-кофейком, сигаретами, сгущенкой.

За крупные неоплаченные долги перед братвой, за стукачество, за наглый обман провинившегося зэка могут опустить – публично изнасиловать.

После такого наказания он сразу же переходит в касту неприкасаемых, к педерастам.

Среди остальных сидельцев места ему больше нет.

 

На протяжении всего своего срока гомики и опущенные чистят туалеты, выносят помойные и мусорные бачки по всей зоне, или под защитой отдела безопасности сидят изолированно в ПКТ – помещениях камерного типа, если обращаются за помощью к администрации, не в силах сносить унижения и оскорбления от лагерного контингента.

В израильских тюрьмах, как и в большей части израильского общества, отношение к «голубым», выражаясь современным языком, толерантное.

Через мощное в этой стране ЛГБТ-сообщество они даже в тюрьме выбивают себе определенные привилегии.

В своем личном деле гомо – как здесь сокращенно называют гомосексуалистов – просят непременно отметить свою нетрадиционную сексуальную ориентацию, и администрация тщательно следит за тем, чтобы их никто не притеснял…

К нам в камеру как-то заехал молодой парень с большим сроком за убийство.

Хорошо воспитанный, образованный малый из приличной семьи, музыкант. На воле у него была своя рок-группа.

На любви к року мы и сошлись.

Однажды, увлекшись рассказом о своем музыкальном творчестве, он вытащил из тумбочки фотографии с концертов его команды.

Перебирая карточки, я разглядывал современных израильских рокеров, оценивал аппаратуру и инструменты, на которых они играют. На снимках он всегда был с бас-гитарой.

Но что-то неизменно повторялось на всех этих фотографиях, исполненных в разных ракурсах.

Приглядевшись получше, я понял, что именно: гитарный ремень в веселую полоску, перекинутый через его плечо, точь-в-точь повторяющий цвета флага ЛГБТ.

Я не удержался и спросил:

– Ты со своей командой поддерживаешь секс-меньшинства?

Парень, было заметно, слегка замялся, и как бы оправдываясь, ответил с уже явно натянутой улыбкой:

– Ну, это так, просто ради рекламного скандальчика. Мол, мы играем для всех, кто любит тяжелый рок, не только для байкеров в заклепанных кожанках или футбольных фанатов, но и… короче, для всех.

Отложив фотографии, я по-новому, изучающе-оценочно, посмотрел на своего сокамерника, и тихо, так, чтобы никто из находящихся в этот момент в камере не услышал, сказал:

– Ты эти фотки лучше никому в тюрьме не показывай, особенно из русской братвы. Не поймут. А проблемы будут. С твоим-то сроком… Фредди Меркури ты наш! – не удержавшись, усмехнулся я в конце…

Этот малый вскоре перевелся в другой отряд.

Не заладились у него отношения с нашим блат-комитетом, да и в камере он не прижился.

А недавно я узнал, он живет в двухместном «иксе» с трансвеститом, который вообще объявил себя женщиной и добивается от тюремных властей через суд, чтобы ему позволили сделать хирургическую операцию по смене пола и перевели в женскую тюрьму. И позже он-таки добился своего.

Сейчас тянет срок в женской колонии.

А дальнейшая судьба того моего бывшего сокамерника-музыканта мне неизвестна. Но он точно уже не в нашей зоне.

Мой приятель Андрей, отсидевший девять лет в тюрьмах королевства Великобритании, рассказывал, что в Англии гомосексуальные связи не только процветают, но давно уже узаконены.

Власти мужских, а также женских тюрем по желанию зэков имеют право заключать однополые браки, и этим парочкам могут даже предоставить отдельную камеру для совместного проживания.

В Израиле до этого пока не дошли.

Но я думаю, что это вопрос времени.

Уж слишком велико стремление местных политиков не отставать от европейской «моды», в том числе и в области пенитенциарной системы.