• ЛИ-2025-№43

Самиздат тех лет носил на себе отпечаток чтения торопливого, горького, жадного.

Копия опальной книги, которая, наконец, попадала к тебе, сама о себе рассказывала. Тонкая, с загнутыми краями, иногда надорванная и прожженная случайным угольком от сигареты,  бумага, хранила следы переживаний. Чей-то торопливый карандаш на полях, пятна от слез со следами туши, а то – и от случайно оброненной котлеты.

В таком виде очутились у меня списки Иосифа Бродского 60-х – 70-х годов. Стихи и поэма «Шествие». Прочтя это, я понял, что до этого читал не то, слушал не тех и вообще жил зря.

Захотелось отыскать автора.

По слухам, Бродский обитал в Ленинграде. Я перепечатал и переплел стихи в виде зеленого альбома и отправился в Питер.

В «Горсправке» сказали, что в Ленинграде прописано около тридцати Бродских; отчества Иосифа я не знал.

Мне было 27 лет.

Беспечным шагом дембеля я миновал дом Мурузи на Литейном, 24/27, где в коммуналке как раз жила семья Бродского.

Но что толку? Даже если б Иосиф, например, высунулся из окна и крикнул: «Эй, парень, не меня ли ты ищешь? – я бы только посмеялся и пошёл дальше.

Однако в Ленинграде многие знали Бродского. И пижон в пивнушке на Невском. И художники с девицами на Васильевском. А особенно некий Валера Д., лейтенант КГБ, который посоветовал мне валить из города, если не хочу неприятностей. Переплел чужую антисоветчину, это еще ладно. Но раз показал – это уже сразу две статьи.

А как убираться, когда ни билета, ни денег? В результате одну тетрадь конфисковали, а билет на поезд в Ригу был взят за счет Ленинградского КГБ. Однако долг, 15 рублей 47 копеек, за билет, купленный чекистами, я не вернул.

Позже в Москве я пытался отдать долг генералу КГБ Калугину, который явился в «Огонек» с мемуарами раскаяния. Но он деньги не взял.

Годами позже мой друг Евгений Рейн объяснил, что в семьдесят втором я побывал на действующем вулкане. 4 июня 1972 года Бродский покидал страну, и «органы» стояли на ушах.

Однажды на вечеринке в Переделкино, где все читали или пели по кругу, Женя, послушав мои песенки, вдруг объявил:

– Я подарю тебе кепку Бродского! Что-то вроде премии.

На самом деле я это расценивал выше, чем литературную премию.

Но тут жена его Надя впилась в Рейна глазами и пригрозила:

– Я-те, едрёныть, подарю!

Все посмеялись. Мы вообще-то выпивали, и я расценил это как розыгрыш.

Но через пару недель уже в Москве Женя вручил мне кепку, а, в придачу, галстук. Он сказал, что кепками и галстуками они с Бродским обменялись в Лондоне.

Денис Новиков, по его словам, рассказал мою историю Иосифу Александровичу в Штатах, и тот улыбался: типа, не я один был такой поисковик...

Я придумал инсталляцию, которая долго висела у меня на стене в Мещерском. Пока не запропастилась куда-то на границе при перевозке архива в Ригу.

 

АЛЕКСЕЙ ГЕРМАН

 

В Доме Кино на показе «Хрусталев, машину!» Герман сидел на скамеечке в фойе никакой.

Я увидел его там, выйдя в туалет.

– Ну, как они, в зале?

– Лёша, они сидят, не шелохнувшись!

– Ну, и пошли дернём, что ли, по сто? Черт... Тошно как-то.

Он не любил своих премьер.

Герман был бесстрашным человеком, ревнителем и патриотом «Ленфильма».

С железными принципами на площадке и в монтажной.

При этом нежен к друзьям.

Я бы сказал, иронично нежен. И никому не говорил, что внутри у него созревает идея показать Арканар Стругацких.

Как-то у ёлки ему нездоровилось, он лежал у Ани и Олега в Переделкино; у изголовья сидел Юрий Федорович Карякин. Гости во дворе пили шампанское, жгли бенгальские огни.

Было полпервого ночи.

Мэтры спорили об инквизиции и Ренессансе.

Когда запустили последний проект, Герман на посиделках у меня в Мещерском вдруг позвал ижевского прозаика Болтышева на роль капитана серой гвардии, а Рейна – на дона Рэбу.

Валера снялся, Женя отказался.

– По какому принципу ты отбираешь актеров?

– Глаза, — отвечал Герман. — Мне нужны глаза! Ты много видел у нас актеров с глазами Аль Пачино?

Кармалита кивала и улыбалась загадочно уголками рта.

О фильме «Трудно быть богом» до сих пор много споров.

 

Но в тринадцатом году мало кто мог предсказать, что это фильм-провидение, это хоть и утрированная, но достаточно реальная модель того, что стало со страной. Не начало ли Арканара за окнами? Что стало с нашей родиной! Лёшиной, моей, наших детей, поседевших друзей, жен, дубрав с родными могилами.

Арканар измотал Германа. Это было свидание с адом. Затянувшееся на годы. Впрочем, в аду, наверное, не существует времени.

В конце двенадцатого года он сказал мне:

– Устал. Закончу с озвучкой – будем со Светкой только писать сценарии. Хватит снимать. И так уж снято, что можно.

И мы тут же придумали драму на фоне войны в Испании, о которой, как мне казалось, уже было всё сказано.

Я тогда подарил ему синюю шляпу для сауны с буквой «М».

А Свете Кармалите – голубой шар.

Теперь их нет уже обоих.

А шар пусть крутится, пока может.

И с днем рождения, Алексей Юрьевич!

 

 

ВЕРТИКАЛЬ

 

Бабушка Эстер мечтала, чтобы ее внуки стали адвокатами.

Они тоже сначала хотели, и даже придумали название для будущей конторы – «Выручай, брат!».

Но на юрфаке им отказали из-за перебора с евреями, и отец взял сыновей в мясной отдел настронома.

Циммерманы всегда были хорошими мясниками.

Младший Сема при разделке туши чуть не отхватил мизинец. Миша и Давид случайно продали раввину свинину вместо телятины.

Пока у брата заживал палец, Миша и Давид мыли полы в синагоге, таскали мешки с мукой.

В городском парке, – который тогда еще не разбомбили, – они играли в шахматы, шашки и в домино на деньги. Развозили еду на мотоциклах.

По вечерам под аккордеон, бас-гитару и трубу пели в ресторане «Старый маяк»: «Раз пошли на дело, я и Рабинович…».

Совсем как Берри, только не сестры, а братья.

Потом живая музыка стала не нужна, их уволили.

На гастролях киевского шапито Сема попил водки с директором. У него к нему был разговор: Сема мечтал укрощать на арене кота.

Но из цирка как раз ушли мотогонщики по вертикальной стене. План горел, и братья нанялись вместо них.

– Бобэ, – радостно объявили братья бабушке, придя домой, – мир гефунден а арбайт! (Бабуля, мы нашли работу!)

– Азохэн вэй (что переводится как «ни хрена себе!»), – сказала бабушка Эстер. – Какой из вас цирк? Какие вертикальные стены? Еврей на мотоцикле – это уже смертельный номер!

О всяких проделках Циммерманов знал весь город, и билетов продавалось мало.

На гастролях евреев-мотоциклистов заставили взять псевдонимы, и ведущий выкрикивал в публику:

— Встречайте! Бес-страш-ные братья Васильевы! Петр, Игнат и Николай!

Конечно, за пределами родного города было другое.

Циммерманы неслись на байках внутри «бочки», как могли.

– Наши, русские ребята! – гордились зрители. – Хрен кто ещё в мире так сможет!

...Лейтенантами они отслужили в армии Израиля, женились, остепенились, стали носить галстуки, кипы и снова торговать мясом.

Как почти все мужчины их рода.

Но все равно иногда гоняют на байках по пустыне, пугая бедуинов, их верблюдов, ящериц и птиц.