• ЛИ-2024-№42

БАБУШКА

 

В нашей большой семье больше всего мы дружили с бабушкой. Вместе с ней мы ходили на сеанс документального кино, она, будучи квалифицированным бухгалтером, помогала решать трудные примеры в пятом классе. Она была умной женщиной – к ней многие приходили за советом и помощью. И то, что атмосфера любви друг к другу и отсутствие конфликтов царили в нашей большой семье, с полной ответственностью считаю заслугой бабушки. Вот несколько миниатюр, сохранённых моей памятью. 

        _________________________________________

 

БУЛЬОН

 

Мне шесть лет.

Я заболел, и меня оставили с бабушкой и дедушкой. Тихонько сижу на маленькой скамеечке напротив русской печки, где в огне стояли чугунки: большой – с супом, и поменьше – с кашей.

Я смотрел и представлял, что чугунки – это богатыри, а огонь – злая напасть, которая пытается их загрызть. Кстати, взрослые видели у меня эти задатки пиромании, и спички тщательно прятались в нашей квартире. 

Дед, Исрол Хаимович Лифляндский, переплетал документы (это была его пенсионная халтура) для бухгалтерии молочно-консервного комбината.

Когда за переплетёнными документами приходили молодые девушки из бухгалтерии, дед распускал перья (по бабушкиному определению) и представлялся Игорем Ефимовичем. 

Бабушка, Гита Абрамовна (девичья фамилия – Юровская), родилась в городе Сумы, откуда прабабушка увезла всю семью подальше от погромов, будучи уже на пенсии, занималась готовкой.

В Невеле её звали Голдой Меир за практический ум и способность вовремя дать необходимый совет. 

Уже начинало вкусно пахнуть бульоном, и постепенно запах добрался до деда.

Тот оставил работу и явился снимать пробу.

Бабушка вытащила чугунки, сняла крышку, и дед, вооружившись ложкой, попробовал суп и кашу.

Он дал бабушке «ценные» советы: сюда ‒ «а биселе залц» (немножко соли), сюда ‒ а биселе ещё чего-то. Между собой, хотя свободно владели русским языком, бабушка с дедом разговаривали на идише, чтобы внуки не понимали. Это дало противоположный результат – постоянно слыша идиш, я и сёстры,  Соня и Ася,  достаточно быстро освоили язык.

– Бааабушка, какой дедушка умный, – восхитился я. ‒ Он всё знает – и как переплетать, и как готовить.

– Ничего он не знает, – спокойно ответила бабушка, возвращая чугунки в печь, не выполнив ни одного указания деда.

– Но ведь он сказал...

– Его дело – говорить, моё дело – варить, – убедительно в рифму улыбнулась бабушка.

И я опять стал наблюдать за танцующим в печи огнём.

ВАСЬКА

 

Кот Васька был старше нас, малышей, лет на пять.

Для него существовала только бабушка.

Гладить кота мы боялись – он сразу приподнимал лапу с выпущенными до отказа когтями.

Когда же он состарился, бабушка принесла очаровательного котёнка – Васькину сменщицу. А вот мой дед был очень экономным человеком и не мог стерпеть, что приходится кормить сразу двух нахлебников.

– Зачем нам этот старик, – в отношении Васьки сказал на идише, который я прекрасно понимал, дед. – Надо его завезти куда-нибудь подальше. Не нужен он нам.

– Только попробуй, – пригрозила бабушка.

Но дед попробовал.

Пригородный поезд Невель – Витебск выходил в четыре часа ночи. Мы часто на нём ездили к родственникам в Витебск.

И однажды, когда дед поехал к сыну, пока бабушка спала, он сгрёб несчастного Ваську в мешок, и через остановку, на станции Езерище, которая находилась в двадцати двух километрах от Невеля, выпустил бедолагу на свободу.

Заметив исчезновение кота, бабушка начала выпытывать у деда – не его ли рук дело, но дед молчал, как партизан.

Васька вернулся через неделю.

Облезлый, худой.

Поел, попил, зло поглядел на деда и лёг возле бабушки.

– Ты смотри, – проговорился дед, – надо было его высадить не в Езерище, а в Городке (60 километров от Невеля).

– Нечего тебе делать, – рассердилась бабушка. – Дай коту спокойно дожить, сколько ему суждено.

Но дед не унимался, и Васька опять исчез.

Дед ходил, довольно потирая руки.

Бабушка с ним не разговаривала, она догадалась, по какой причине исчез кот.

Но через месяц снова появился Васька.

У нас, детворы, был праздник: «Васька вернулся!!».

Видимо, он шёл на одном желании. По-моему, кроме шкуры, у кота ничего не осталось.

Он опять поел, опять зло посмотрел на ошарашенного деда и лёг в закуток возле печки.

Спал, не помню, сколько, но два дня точно.

Разгневанная бабушка подошла к деду в упор:

– Если ты в третий раз завезёшь кота, то я тебя завезу так, что ты точно не найдёшь дорогу домой.

И дед отстал от Васьки, который спокойно умер на руках своей любимой хозяйки.

 

ХОЛОДИЛЬНИК

Папа часто называл маму «Наша шахтёрка».

Я даже как-то спросил отца, какое отношение мама имеет к шахтёрам, добывающим уголь на-гора.

    – Она же у нас как шахтёр – всё достаёт из-под земли, – ухмыльнулся папа. – Поэтому и шахтёрка.

В те времена мама была единственным зубным врачом в городе, оттого ей удавалось доставать дефицит – в нынешнее время многие и не помнят этого слова.

Как говорится – доставала по блату.

У нас был свой дом, а в нём был подвал, где и зимой и летом хранились овощи – картошка, свёкла, морковка и прочее.

Правда, постоянное беганье в подвал, особенно зимой, было достаточно утомительным делом, но в магазинах в те времена ничего не было, а если и было, то ужасного качества.

И вот, о чудо, появились холодильники, мечта миллионов домохозяек как спасение от примитивных методов хранения пищи – в подполах, в подвалах, во льду.

Распределяло дефицит городское божество под страшным названием «Райпотребсоюз».

Исходя из вышенаписанного понятно, что в нашей квартире появился огромный холодильник «Ока» намного раньше, чем у рядовых граждан, не работающих зубными врачами.

И вот наша большая семья стоит перед белым эмалированным чудом, а мама объявляет, что две верхних полки будут для бабушки, чтобы ей не сгибаться, а две нижних – для нашей семьи.

Вы же знаете, что к хорошему привыкают быстро.

Можно было покупать продукты впрок, не бегать постоянно в подвал. 

Но через некоторое время возникла проблема.

Дело в том, что бабушка с дедом были хабадниками, то есть людьми верующими.

И вот однажды слышу на идише обсуждение стариками «холодильной» проблемы.

– Гитэле, я недоволен, что некошерная еда Ривы (моей мамы) в одном холодильнике с нашей кошерной. Боженьке это может не понравиться, – создал проблему дед.

– Так что мне – взять пилу и распилить его пополам? – резонно ответила бабушка. – Мы купили его на двоих, я заплатила половину, и Рива – половину.

Я засмеялся, представив, как бабушка пилит холодильник, но дед окинул меня суровым взглядом, и я притих.

– А знаешь, что, – осенила деда мысль, – если пол-холодильника – наш, а пол-холодильника – Ривы, то выкупи у неё вторую половину, и холодильник будет полностью наш и полностью кошерный!

– А как же Рива – у неё же семья, ей тоже нужно, – робко заикнулась бабушка.

– Ну, подвал же остался, могут им пользоваться по-прежнему, – эгоистично сказал дед. – Таки кашрут важней всего на свете.

Сам он проблемы не решал, всегда посылал бабушку, потому что мама в таких конфликтных ситуациях живо ставила деда на место, а бабушка считалась дипломатом.

Она вздохнула, вытащила из заначки 250 рублей – половину стоимости холодильника – и пошла к маме, а я увязался следом – интересно же, как они будут распиливать холодильник.

– Рива, – вступила в переговоры с мамой бабушка, – вот тебе деньги за вторую половину холодильника. Папе не нравится, что твоя некошерная еда рядом с кошерной нашей.

Мама молча, но внимательно посмотрела на бабушку и пошла к своему шкафу. Вытащила свою заначку:

– Вот, мама, тебе твоя половина, тогда холодильник будет наш полностью. А папе передай – пусть он попробует купить для своей кошерной еды отдельный холодильник. Если у него получится, то от меня получит аплодисменты.

Опять вздохнув, несолоно хлебавши, бабушка вернулась к деду и печально изложила мамины аргументы.

– Да, – со вздохом отреагировал дед, – наша дочь большая умница. Она же знает, что у меня нет такого блата как у неё, а только молоток и шило для переплёта.

 Сказал и пошёл переплетать документы, привезенные бухгалтерией молочно-консервного комбината, находившегося недалеко от дома, который обеспечивал деду небольшой приработок к пенсии.

 

АХ!

 

Мы с бабушкой очень дружили.

Ходили по понедельникам на сеансы документального кино, она мне покупала вкусное мороженое, выслушивала мои фантазии. Благодаря бабушке я рос достаточно эрудированным мальчиком.

Кстати, любимым политическим деятелем у бабушки был архиепископ Макариос, при котором Кипр был единым государством.

После смерти архиепископа остров разделили турки и греки.

Когда же я стал учиться в техникуме, то на выходные частенько приезжал домой.

Вечером бабушка уводила меня в свою комнату, доставала листок, на котором записывала всё, что было ей неясно, и просила объяснить разные политические события, которые она попросту не понимала.

И зная, что я пишу стихи, как-то бабушка поинтересовалась:

 – Слышала по радио, что умерла поэтесса. Видимо, она очень хорошая и знаменитая, потому что все ахали, когда произносили её фамилию. То ли Мотова, то ли Матова.

– Так это ж Ахматова умерла. Известная поэтесса, – догадался я.

– И что, больше в стране не осталось таких замечательных поэтесс? – заволновалась бабушка.

– Да что ты, – успокоил я бабушку, – у нас ещё есть известная поэтесса Мадулина. Когда она умрёт, то по радио тоже будут ахать: «Ах-мадулина, Ах-мадулина...»

 

МОЙ ДОМ

 

Я родился в маленьком городке Невель, располагавшемся на берегу большого озера, которое тоже называлось Невельским. Город был сначала Великолукской, а потом Псковской области. До войны в нём в основном преобладало еврейское население, а сам город делился на два района – «Амур» и «Америка». Уж не спрашивайте, почему так назвали. Район «Америка» до войны, я полагаю, считался центром города. Там был дом бабушки с дедушкой, там родилась мама.

Дом уцелел, как рассказали соседи, но приехали люди из соседней деревни, разобрали дом по брёвнышку, увезли к себе в деревню и там собрали. Не рассчитывали, что эта еврейская семья вернётся из эвакуации. От дома остались каменные сваи, потому что иногда речка Еменка, вытекающая из озера и являющаяся как бы границей между двумя районами затапливала эти низины при половодье. Да так затапливало, что от автобусной остановки до домов людей отвозили на лодках. Речка была маленькая да удаленькая. После войны мамины родители купили полдома уже на «Амуре» на улице Октябрьской. Позади нашего дома было польское кладбище, обнесённое кирпичной беленой стеной с арочными воротами. Потом там выкорчевали могильные гранитные плиты, и на образовавшемся пустыре разместилась автобаза.

На этой песчаной улочке прошло моё детство. Летом по ней ездили на телегах, а зимой – на санях, свозя молоко на Молочно-консервный комбинат из ближайших деревень. На комбинате вырабатывали молочные продукты и, конечно же, – мороженое.

Район активно застраивался частным жильём. Параллельно нашей улице шла улица Гвардейская. Она была классом выше моей улочки – это была уже булыжная мостовая. После катания по ней на велосипеде, так отбивалось «мягкое место», что полдня сидеть было больно.

Кстати, местоположение дома очень помогло местным старикам-евреям. Ранее они снимали маленькие дома, где устраивали импровизированные синагоги. Но, через какое-то время бдительные соседи «сообщали куда надо» об обнаружении нового сионистского логова. Приезжала милиция, все разрушала, никого, правда, не арестовывали, только предупреждали стариков, чтобы больше трёх не собирались. Но как не больше трёх, если для общей молитвы нужно десять евреев – «миньян», а на идиш «миньян» звучал как «минин». Так и называли в городе синагогу.

Так вот что старики придумали: в глубине нашей улицы сняли полдома и глубоко законспирировались. Если кто-то из заезжих евреев хотел помолиться и искал синагогу, то его посылали на улицу Октябрьскую – мол, это где-то там. А на улице верующий спрашивал у первого прохожего:

‒ А где тут «минин»?

Ему сразу любой человек указывал на наш дом. Ну а мы-то знали точный адрес – мой дед был верующим человеком, хабадником и активным участником в жизни подпольной синагоги.

Когда мне исполнилось тринадцать лет, то дед меня нанимал за двадцать копеек сидеть в «миньяне», если не хватало людей до десятка, потому что, если его не было, то молиться надо было индивидуально. При наличии десятка молитву читал один, остальные говорили лишь «Амен». Правда, я там читал книгу, а не молился – но главное там было не участвовать, а присутствовать. Как в спорте. Да и двадцать копеек на улице не валялись.

А в 70-80 годах, когда я уже женился и постоянно жил в Витебске, дом снесли.