• ЛИ-2024-№42

Часть 1. РОЖДЕНИЕ ИМЕНИ

 

Люди – друзья-товарищи... Ау! Не докличусь до тех, до этих.  Иных уж нет, а те далече.

Вдруг слышится голос:

– Кого это нет?  Пусть и далече, но никуда не делся. Вот он я, собственной персоной. Пожми мне руку, и выявлюсь в натуре.

Ну и ну! Как ему пожать руку, когда он – неведомо кто, и никак не проясняется в живой реальности? И всё же... Почему бы не рискнуть – подстроиться к уговору и протянуть руку в пустоту? Живу без зловредных свидетелей, что несомненный плюс, никто не заподозрит в элементарном свихе. А сам себя – подозревай не подозревай, это всё до лампочки, пока не обратишься к врачам.

Так что? Так! Именно так! Рука – не ноги, протянуть – не перекинуться в мир иной.

И?

Вот и чудо по мою душу. Заглянуло в комнату, называемую по-солидному кабинет, и выявилось в белобрысом мальчонке, лет семи.

– Вы ко мне? – спрашиваю с должным уважением, чтобы не спугнуть нежданное чудо.

– Я к себе.

– Тогда вы не в себе, – замечаю шутливо.

– Паспорт показать? – подыгрывая мне, пацанчик ответил в той же тональности, родственной невольно возникшей игривой манере.

– До паспорта надо ещё дорасти.

– Да ладно тебе, дедушка. По твоему виду только дурак не скумекает, что до паспорта я давно дорос и перерос его лет на шестьдесят.

– Выходит?

– Что выходит, то находят. Будем знакомы, я – это ты, ты – это я. И по корешам! Лады? А чтобы не сомневался, что я это ты, напомню о метрике.

– С этого и начинал бы. А то ведь секрет метрики никому не известен, кроме меня и папы с мамой.

 – Тогда слушай в два уха и мотай на ус. Когда я родился, меня сначала назвали Марк, и с этим именем я пускал слюни чуть ли не целую неделю. А потом пришла телеграмма о внезапной кончине моего дяди Ефима, директора Тагильского цирка. Мама побежала по адресу: «Так, мол, и так, у нас, евреев, принято давать новорождённым имена по умершим родственникам». Но не тут-то было.

Ей объяснили: заменять имя в метрике нельзя. Значит, что? То самое! Имя расширили до предельных возможностей строчки. И получилось Ефимарк. Ну? Теперь принимаешь меня за себя самого?  

– Теперь принимаю, хотя голова ходуном. Словно окунулся опять в 1 сентября 1952 года, когда...

– Ага? Вторая проверка на вшивость?

– Как в фильме «Подвиг разведчика».

– Ну, если про разведчика, да ещё и про подвиг, то нá тебе историю о 1 сентября. Ушки на макушке?

– Не очки, чтобы держать в кармане.

– Тогда слушай. Проснулся я первого сентября 1952 года раньше всех, в 5 утра. Разбудил родителей, чтобы не позволили опоздать в школу. 

Начинала сбываться мечта о том, что вскоре буду самостоятельно читать книжки и сочинять свои, а то достал всех, заставляя читать вслух.

Загнал под шкаф двух кроликов, чтобы дожидались там моего возвращения из школы. Почему? Опасался за их жизнь. Краем уха услышал вечером, что их собираются зажарить, чтобы в семейном кругу отметить 1 сентября.

Также опасался и за жизнь свою. В школе должны были делать уколы под видом прививки от болезни. А по радио говорили, что врачи – вредители, отравители и вообще «убийцы в белых халатах». Так что, отправляясь в первый класс, нужно было по дороге запастись мужеством и смелостью Александра Матросова, чтобы идти под укол, как в последний и решительный бой.

Но ничего, пронесло. И нá тебе, вынесло. Куда? Сюда.

– Какими путями?

– Без понятия. Но, наверное, с тайным заданием. Повести тебя в обратную сторону.

–  Зачем?

– Ну, ты и даёшь! До седины дорос, а ума не накопил! Мне же хочется узнать, как я дошёл до получения паспорта, что увидел в пути уже после поступления в школу, какие подвиги совершил. А то живу с закрытыми глазами и не вижу, с чем столкнусь в будущем. Чтобы учесть. И намотать на усы, когда дорасту до них.

– Как это понимать на языке реального времени?

– Обычно, по-пацански. Кто предупреждён, тот вооружён. И уже не попадёт впросак.

– Не получится.

– Это ещё почему?

– Судьба! Что случилось, то случилось. А всякие волевые изменения в возвратном времени выведут в непроходимый лабиринт, но не к продолжению заложенной в тебе изначально жизни. И сегодня ты встретился бы не со мною, а с каким-нибудь неандертальцем в овечьей шкуре.

– Ну-ну, поговори ещё на исторические темы. Больно нужно! Лучше расскажи, что интересного было в моей жизни, пока рос и набирался ума, чтобы выдать такое про овечью шкуру на допотопной детине.

– В детской?

– Бывает и другая...

– Взрослая?

– Совсем другая!

–  Не пойму.

– А такой умник! Неандертальцы-шманцы! Кто их видел? А нет, чтобы заглянуть в себя и увидеть прошлую жизнь.

– Прошлую?

– Да-да, что была и сплыла. Жизнь до рождения.

– А ты способен?

– Ну и ну, вот так мудрец! А не знаешь, что любой малолетний ребёнок помнит свою прошлую жизнь. Видит ее с закрытыми глазами, чаще всего, когда заболеет и лежит с температурой.

– Откуда ты это знаешь?

– От верблюда. Я знаю, и ты должен знать. А то через год-другой позабуду. И на совершеннолетие ты поднесешь мне эти воспоминания на блюдечке как подарок.

– Свежо предание, да верится с трудом.

– Опять мудрости-разумности? Тогда держи ответку из того же дворового курса народных поговорок: век учись – всё равно дураком помрёшь.

– Это не по моему адресу.

– А какой адрес?

– Тот, по которому ты сейчас проживаешь. Рига, улица Аудею...

– А до рождения?

– Может, подскажешь?

– Чего проще, Испания, где бой быков.

– Коррида?

– Она самая!

– Доводилось видеть?

– А то! И видел, и рисовал.

– Корриду?

– Её самую.

– Ты в себе?

– Я в нём. Вернее, в себе самом, но до рождения. И звали меня не Ефимарк, а  совсем по-другому, на испанский  манер.

– Ну-ка, представься.

– Франсиско Гойя.

– Ого!

– А если без восклицательных знаков, то – заруби на носу – умер 16 апреля 1828 года, а родился Ефимарком в тот же день 16 апреля, но 1945 года. Совпадение или предназначение?

Допустим, 16 апреля – день рождения и день смерти – совпадение. Но если мы проведем сложение всех цифр, получится предназначение. Гляди и мотай на усы.  1+6+4+1+8+2+8=30 и 1+6+4+1+9+4+5=30. Круто?

– Круче не бывает. Даже непривычное имя запомнил – Франсиско.

– Ха-ха, нý на тебя! Как раз привычное! Гойя! Чего тут запоминать? Почти в каждой еврейской семье говорят о гоях – тех, кто не евреи или евреи, перешедшие в другую веру. Так что имя постоянно на слуху. А когда имя на слуху, то перед глазами и картины, фантазия на фантазии.

– И у меня фантазии. Начал я рисовать спонтанно, как говорится, по велению свыше. Может, и впрямь предназначение. Тем более, что всему циклу графики дал так же спонтанно название «Иерусалимские фантазии». Не под таинственным ли влиянием Гойи? Но... Ты знаешь и про будущую жизнь?

– А то!

– Расскажешь?

– Э, нет. Всё я да я. Расскажи ты. Пусть я знаю про прошлую жизнь и про будущую, но ничего не знаю, что произойдёт со мной завтра или через месяц-другой. Поставим ли мы в школе спектакль по стихам Некрасова? Согласимся ли пойти на укол под лопатку, когда в газетах пишут, что врачи – вредители?  А?

– Бэ!

– На обмен!  Ты мне, я тебе, но сначала посмотрю на твое поведение.

– По поведению у меня, в отличие от других предметов, как раз «отлично».

– Тогда начинай. Страшно любопытно.

– Что ж, поехали... 

 

Часть 2.   ОТДУШИНА ПАМЯТИ

 

1

Будто сквознячок, раз – и снесло тебя в прошлое, в такое несусветное далеко, что ничего не помнишь, но…

На то и отдушина памяти. Заставляешь себя не возвращаться в настоящее, пребываешь по непонятному адресу, всматриваешься, приглядываешься: вроде бы двор вполне узнаваемый, и улица с булыжной мостовой знакома, а вот и чем-то примечательный скол на округлой булыге. Чем примечательный? Чем? Да ведь выбил эту щербину камень, брошенный в тебя. Ну и что? Мало ли камней летело в твою голову, когда играли в войну? Были ушибы, случались синяки. Разве упомнишь все это? Однако – на, вот тебе булыжник, вот тебе скол на нём, и думай-вспоминай.

Но память – не прирученная собачонка. Ходит сама по себе на мягких кошачьих лапках. И ведёт-заводит, да хоть в лабиринт, и распознавай ориентиры, чтобы выбраться ненароком.

А нет, так нет, блуждай там и дальше, и пиши с натуры, чтобы не ошибиться в деталях.

А ведь камень летит, и не куда-нибудь в космос, а в твою голову. Летит-летит, и в мозгу проявляется тот, кто его зафитилил с пригорка. Кто? Лешка Феоктистов по кличке Долговяз. Зачем? В знак мести. Из-за того, что на роль «мужичка с ноготок» – инсценировка по поэме Николая Некрасова – определили меня, а не его, высокорослого, не пригодного из-за этого для использования на сцене в школьной самодеятельности.

 

2

В первом классе я имел неоспоримое преимущество перед всеми соучениками. Да что там, не только первого класса, а всей 67-й мужской семилетней школы города Риги.

Преимущество выражалось в росте. Нет, не в богатырском-великаньем, а как раз наоборот. Я был самым маленьким из всех, и это внезапно вывело меня в звёзды артистического мира, правильнее сказать, на сцену художественной самодеятельности. В роли… Именно в той роли, которая сшита буквально на меня. Причём, не каким-то самодеятельным автором из седьмого класса «б», где в пору первой влюбленности обитали непризнанные поэты Старой Риги. А самым – угадайте! – знаменитым после Пушкина и Лермонтова классиком русской литературы Николаем Некрасовым, чей день рожденья выпадал на 10 декабря, а, значит, просилось, чтобы его отметили в новогоднем концерте перед уходом на зимние каникулы.

Каким образом? Наиболее подходящим к случаю – стихотворным монтажом. Голоса низкие, голоса высокие. Но самый-самый – это мой. Почему? Нет, не потому что он наиболее выразительный. А по очень простой причине: вместе с голосом я выгребался из-за кулис на сцену с санками, дровишками и лошадью. Откуда лошадь? Разумеется, не с ипподрома. А домашнего, так сказать изготовления, из двух согнутых пополам и сцеплённых в одно целое пацанов, прикрытых сверху картонной оболочкой с характерной мордой крестьянской кобылы. Лошадь я погонял хворостиной, и в ожидании вопроса «Откуда дровишки?» твердил в уме ответ.

Почему в уме? Понятно, чтобы не забыть в нужный момент.

Но почему «твердил?» Попробую объяснить. В первом классе мы с наскока запоминали стихи. Допустим:

Идет бычок, качается,

Вздыхает на ходу:

– Ох, ох, доска кончается,

Сейчас я упаду!

Легко и просто. И рифма удобная, вклинивается и не выскальзывает: качается – кончается. А вот попытайтесь прозу заучивать наизусть.

То-то!

В семилетнем возрасте, а это было в астрономически далёком 1952 году, в прозе запоминалось разве что: «Молочное мороженое на палочке стоит 45 копеек». 

Попробуй с таким запасом доступных мозгам прозаических выражений выучить отклик на пароль: «Откуда дровишки?»

Из лесу, вестимо, отец, слышишь, рубит, а я отвожу.

Где в отклике этом рифма? А без рифмы… Не подумайте, что я один мучился из-за нехватки рифмы в стихотворном отрывке. Открою секрет. Все участники поэтического монтажа мучились. В большинстве своём они были переростками, пережившими годы войны в Риге без всякого намёка на учёбу в школе. Образование у них было уличное-начальное, полученное при помощи тумаков, и тоже, когда с применением слов, то обязательно в рифму:

Ты мне, братец, не указ.

Хочешь в рыло или в глаз?

Так что… Да, именно так. Без рифмы, как без сорока пяти копеек на молочное мороженое – кранты! 

Понимаю, дотошный исследователь поэтики Николая Некрасова уже гневно затачивает гусиное перо и склоняется над чистым листом бумаги, чтобы выразить своё возмущение: «Как это так? Некрасов и без рифмы?»

С рифмой, с рифмой Некрасов! Это мы, монтажники-высотники, остались без его обольстительной рифмы, вызывающей любовь к поэзии. Просто наши доморощенные режиссёры так по-человечески гуманно распределили текст между участниками концерта, чтобы каждому досталось хоть бы по две строчки.

На первое: «Однажды, в студёную зимнюю пору, Я из лесу вышел, был сильный мороз».

Где тут рифма?

На второе: «Гляжу, поднимается медленно в гору Лошадка, везущая хворосту воз».

И тут рифма не ночевала.

На третье:

«И, шествуя важно, в спокойствии чинном, Лошадку ведёт под уздцы мужичок».

Ну? Что скажете?

А вот и на десерт: «В больших сапогах, в полушубке овчинном, В больших рукавицах… а сам с ноготок!».

Суфлёров у нас не было. Иди на казнь самостоятельно, то бишь запоминай, иначе на междусобойчике получишь в рифму, по-простецки: «Ты мне сказ, и я те сказ, а иначе двину раз».

Вот я и зубрил-зубрил.

Но самостоятельно никак не получалось.

Будь я грамотным в ту пору, хоть прочитал бы всю строфу. Но мы тогда проходили всего лишь букварь, держа в уме мечту, что через полгода начнем читать самостоятельно.

Однако концерт не в обозримом будущем, а прямо сейчас.

Вот к моей зубрёжке, чтобы я не упал лицом в грязь, когда в сшитом бабушкой Идой тулупчике из подкладки зимнего пальто, буду везти дровишки по сцене, и подключились мои родичи, родом из дореволюционной Одессы.

– Итак… Что мы ищем?

– Рифму!

– Кто ищет, тот всегда найдёт! Читай, что помнишь, а мы добавим. 

– В рифму?

– А то! Тогда и запомнишь свой текст. Закон природы.

Я и запомнил. И под аплодисменты зрителей вывел на сцену лошадь, упрятанную в картонную упаковку. И, твердя в уме свой прозаический текст, вошёл в отведённую по сценарию роль деревенского мальчонки.

– Откуда дровишки? – послышалось с небес.

– Из лесу, вестимо, Отец, слышишь, рубит, а я отвожу, – без запинки выдал свою реплику. И замолк.

Но что это? И небеса затихли, будто на них тоже нашла немота.

Наступила, как написали бы театральные критики, гробовая тишина. А, может быть, они написали бы более утонченно – зал окутала артистическая пауза.

Но кто это всё прочтет? И когда?

О боже!

Дебют оборачивается провалом!

И всё из-за чего?

Из-за прозаического текста. Я ведь догадался на первых секундах небесной немоты, что Жорка, который должен был огласить бессмертные строки нашего любимого классика, подумал в самый ответственный момент о мороженом, обещанном всем  бесплатно после представления, и выронил из головы обязательную для запоминания фразу:

  – А что, у отца-то большая семья?

Вместо этого, будто у него шарики зашли за ролики, повторил свой дурацкий вопрос.

Почему дурацкий?

Потому что у малыша, если Некрасов называет его не по возрасту мужичком, дважды не надо спрашивать: «Откуда дровишки?» А то он подумает, что его подозревают в воровстве.   

Спросил – получай!

Из меня автоматически выскочила домашняя заготовка, позволившая выучить назубок положенную по рангу реплику.

– Откуда дровишки?

– Из лесу, вестимо,

Отец, слышишь, рубит, а я отвожу,

– И кто ты по званью?

– По званью я Фима.

– И с кем же ты дружишь?

– С Некрасовым нынче дружу!   

3

Тогда же, в 1952 году, в первом классе во время врачебного осмотра мне «приписали» плоскостопие и освобождение от физкультуры. Освобождение? Кому? Вечному драчуну, побежавшему в семь лет записываться в боксерскую секцию. Но из слова правды и суффикс не выкинешь. Было освобождение. Было хождение мамы в школу. И просьба: допустить меня до занятий спортом. Допустили под личную ответственность родителей. А потом, когда я побил Феоктистова, ей пришлось доказывать, что это случайно. Просто я хотел промахнуться, а Феоктистов не позволил. На самом деле все вышло по-другому, и не столь весело. Нам делали укол под лопатку. Называлось это прививкой. Но выглядело препротивно. Ты стоишь в медкабинете у стола с какими-то железными молоточками и крючками, подрагиваешь в коленках, сдерживая мышцы лица от предательских гримас. А за тобой тетка метр на два, под названьем «медсестра», хотя впору числиться в «бабушках». Скосишь глаза: сзади она, и не одна, а с огромным шприцем, который устрашающе прыскает. Ох и ох, однако помнишь из книжек о юных борцах с фашизмом: самое важное – виду не подавать. И не подаешь до последнего мига, до кратковременной, но резкой боли. А вот потом можешь и расслабиться. Сесть в коридоре на скамеечку у железной печки и отдышаться, скидывая со лба капельки пота. И тут, когда ты приходишь в себя, вываливает из медкабинета с изрядной дозой адреналина в крови Феоктистов – самый рослый в ту пору пацан из 1-а 67-й семилетней школы города Риги – и тычет пальцем в лицо:

– Трус!

Это в мой адрес. Явная неправда!

– Все вы трусы!

Это в адрес всех. Кого – всех? Не всех людей, разумеется, а только тех, кто еврейской национальности по анкете. Чистая ложь!

– Прятались от войны. Воевали в Ташкенте!

Опять обман. Мои родственники сражались на фронте, награждены медалями и орденами.

В Риге бытовало у нас в пятьдесят втором, во времена «Дела врачей» и «космополитов» негласное правило: раз соврешь – можно пропустить между ушей, два раза соврешь – лучше уже не здороваться с лгуном, три раза соврешь – приспело дать ему в морду. Феоктистов соврал три раза, и не как-нибудь, с отлучкой на обеденный перерыв, а подряд. И получил по зубам. Причем так надежно, что маме пришлось утрясать последствия, чтобы меня не отстранили от хождения на уроки физкультуры, где, как полагали наивные воспитатели, я накачал мускулы для мордобоя. Какие мускулы в семь лет? О чем тут говорить? Гораздо сложней было с плоскостопием.

Тут и поговорить есть о чем, и предсказать ближайшее будущее лет на двадцать вперед. Как же оно выглядело, по словам школьной врачихи, в семимесячной завивке и губной помаде во все губы?

– Ваш сын, – говорила она маме в моем непременном присутствии, – еще до жениховства начнет ходить с тросточкой. Но не как денди лондонский, а как простой инвалид дядя Коля, наш завхоз. Справедливости ради, надо отметить: на ногу дяде Коле наступила война, вот он и охромел. А у вашего сына так называемое «врожденное медвежье плоскостопие», и это не поддается лечению.

Здраствуйте вам, приехали! Снова вранье – в первый раз его можно пропустить между ушей. Нашла тётенька, кому крутить баки. В цирке я бывал неоднократно, медведей навидался. Разве сравнить мои топалки с их мохнатыми лапами, на которые ни одни туфли не налезут? Словом, от тросточки я отказался сходу. И вместо того, чтобы настраиваться на предсказанную хромоту или неподвижный образ жизни, бросился в бокс.

В 17 лет, будучи уже чемпионом Латвии, в Старой Риге на улице моего детства, ведущей напрямик к 67-й семилетней школе, я случайно столкнулся вновь с бывшим моим одноклассником Феоктистовым. И – о чудо! – былой великан, самый рослый пацан нашего первого «а», оказался чуть ли не карликом. Мне был ниже плеча, хотя я ростом не отличаюсь до сих пор – всего метр шестьдесят три сантиметра. Понятно, он обрадовался встрече, и я обрадовался, но с некоторым смущением. Из-за того, что некогда дрались. Хотя какой смысл поминать в 17 лет о шалостях десятилетней давности? Вроде бы нет никакого смысла. Однако сегодня, при нежданной встрече, когда только вчера в воскресном выпуске газеты «Советская молодёжь» появилась статья о чемпионате Латвии по боксу и моей победе, смысл проявился по полной.

– Читал? –  поинтересовался у меня Феоктистов, будто я ненароком мог пропустить статью о самом себе.

– Читал!

– И что подумал?

– А что тут думать, все три раунда были за мной.

– Я не об этом. Я о том, что свой коронный удар – кросс справа – ты отработал на мне. Вернее – как это говорят? – нашёл свою изюминку благодаря мне.

И такая надежда высветилась в его глазах, что скажи – «нет»! –  и они погаснут.

Я сказал – «да»!

А что оставалось сказать, когда жизнь столь скверно обошлась с ним, бывшим гигантом среди первоклашек, а ныне чуть ли не карликом в глазах ровесников. Пусть в нём живет хотя бы иллюзия, что благодаря нокауту, полученному в 1952-м, он поспособствовал рождению в 1962 году нового чемпиона республики по боксу.

Пусть!

На то она и иллюзия, чтобы жить.

На то она и иллюзия, чтобы создавать настроение.

На то она и иллюзия, чтобы представлять себя в лучшем свете.

Иллюзия на иллюзию, а там, гляди, и оконфузишься ненароком. Так и получилось. Понесло к воспоминаниям за пределы вручения паспорта в 16 лет, и на тебе, пацанчик из детства исчез-растворился. А с ним и обещанное предсказание о следующем рождении и будущей жизни. Причина? Просто потому, что его двойное имя Ефимарк не вошло в паспорт. Советской милиции при выдаче столь серьёзного документа не полагалось идти на поводу еврейских традиций и давать конкретному младенцу-недовесу два имени, в перспективе это усложнит следственную работу и розыск. Так или не так, но паспорт в руках, и что написано пером, не вырубишь топором – не человек, однако. 

Впрочем, память с нами. Повернём её в апрель 1961 года, и...

Милицейский участок принял меня в распростертые объятия, так как добровольно туда мало кто являлся. Даже за «серпастым-молоткастым». Чаще в сопровождении мамы или бабушки. 

Начальник паспортного стола, востроносый усатик с въедливыми, как буравчики, глазами, подозрительно посмотрел на меня, когда я вошел в кабинет: без родителей, и боковой  карман пиджака оттопыривается.

– Что у тебя там?

– Все свое ношу с собой! –  отрапортовал я узаконенной даже в милицейских кругах шуткой из какого-то кинофильма.

– Если будешь носить чужое, арестуем, – совсем неожиданно среагировал милиционер. -– Покажи, что у тебя там в кармане. А то тут носят-носят, затем распивают.

По моему смущённому виду Шерлоку Хомсу местного разлива показалось, что он попал в точку: сейчас я вытащу на свет белый чекушку «Московской».

Но милицейское разочарование было вровень с Эйфелевой башней. Из кармана я извлек совершенно незнакомый предмет: полукруглую тубу – правильней сказать, картонный пенал с вложенной в него, чтобы не мялась, рукописью. 

– Стихи. Для семинара поэзии. На машинке отпечатанные.

– Что-что? А где водка?

– Какая водка?

– Мда, – сказал милиционер. – Младое поколение, незнакомое… Так, что ли?

– Я за паспортом.

– Давай метрику!

Он открыл дверцу металлического сейфа, вынул чистый бланк документа, который я буду носить в том же боковом кармане, где и стихи.

Черная обложка, блестящие буквы – ПАСПОРТ.

– Ну, что пишем? Фамилия. Какую берём? По линии папы? По линии мамы?

–  Папы.

– Понятно, по линии папы, – и, обмакнув ручку в миниатюрную бутылочку с тушью. – Имя? У вас тут в метрике вписано два имени. Одно Ефим, другое Марк.Какое берем?

– А нельзя ли оба?

– Два не положено. Разрешено только одно. Иначе ищи вас потом с ветром. Нарушение закона совершите под одним именем, а отбрехиваться с адвокатом будете под другим. Как вас после этого посадишь? Всю жизнь станете доказывать, что посадили не того и, главное, незаслуженно. А у нас правило: что заслужил, то и получай. Итак, что пишем?

– Невиновен.

– Шутки в сторону, молодой человек. Имя?

С этой минуты Ефимарк прекратил существование, но при этом все же сохранил первые два слога диковатого с виду имени. Произошло это во вторник 18 апреля 1961 года. И вновь эта дата при сложении цифр выводит, как в день рождения, к многозначной цифре 30.

Не верите? Да вот посмотрите.  1+8+4+1+9+6+1=30.

                                                                                    

СКРЫТОЕ ЛИЦО РАДОСТИ

рассказ

 

Что такое старость? Это когда не перед кем уже похвастаться своими успехами.

Так размышлял Ром, понимая, что хвастаться ему не перед кем, хотя старости не чувствовал. да и какая старость, если ноги по-прежнему носят, в кармане не дыра, размером в кулак, а пластиковая «Виза» с материальным обеспечением на пять тысяч шекелей.

И все же, почему старость?

По той основной причине: не перед кем похвастаться своими успехами.

Новый репатриант! Ни друзей, ни родственников! А то, что по еврейской кодировке бабушка в наличии, так и её в живых тьму лет не видел. Последний раз виделись на свадьбе. Не бабушкиной разумеется. На собственной.

Но потом не заладилось. Не с бабушкой, понятно, уехала в Израиль, сразу как открылась дорога.

С женой не заладилось. Она тоже настроилась на Израиль. И – развод, слёзы, вспышки ярости: «У тебя такой шанс, а сидишь здесь, хорошей погоды ждёшь! Дождёшься, когда метлой погонят. Помяни моё слово, сразу после Московской олимпиады сделают от ворот поворот!»

Однако пропустить «домашнюю» олимпиаду, ему, спортивному журналисту, притом «невыездному», ну никак невозможно.

Нужно быть сумасшедшим, чтобы кинуться в Израиль, который отказался от участия в играх, когда здесь, в Питере, наклёвывается командировка в Москву, и пиши – не тушуйся, преодолевай шторма конкурентной борьбы за оперативность.

Рванул в Москву, сверкнул в двух-трёх репортажах, но собкором в «Советский спорт» не взяли, хотя предварительно обещали, а затем всё поутихло, шторма прошли стороной, вслед за удачей, которая мелькала на горизонте. Мелькала, мелькала и погасла, наделив сердце горечью, а душу какой-то гнетущей пустотой.

Что это? Умом не воспринять! Впрочем, ум и душа – понятия несоединимые. Другое дело, ум и жизненный уклад, душа и любовь. Другое дело, да, другое…

Задумаешься тут. Дело другое, а дела на самом деле никакого нет, и не предвидится. Новый репатриант пенсионной неопределённости! Ни детей, ни жены – развёлся и со второй. Ходи на курсы иврита, гуляй по улицам, можешь заглянуть и в ресторан – карман позволяет. Но смешно сказать: карман позволяет, а настроение артачится: какой к чёрту ресторан, если там не пьют под оркестр, а лишь кормятся от пуза, как в заводской столовке.

Гримасы Израиля? Они самые. Анфас и в профиль. Соблазнишься вывеской, зайдёшь. «Вам что подать?» А посмотришь кругом: на столах тарелки, за тарелками чавкуны – ам-ам, вкусно нам! – и ни одной бутылки водки, ни одного пьяного, выясняющего отношения с напарником по чревоугодию. Скукота, а ещё ресторан. А ещё с вывеской «Ган эден», «Райский сад» в переводе.

Но к чему перевод? И без лексических упражнений ясно: здесь просто перевод денег, без всякого размаха, и пусть сто раз – ам-ам, вкусно нам! – сознаёшь: самые блистательные шедевры кулинарии переводишь всего-навсего на фекальную массу. Противно и поучительно. Но в полном соответствии с жизненным предназначением. Разве не так? Представь себе, мнилось, какой ты замечательный журналист, что ни статья – шедевр. А со временем доходит и до тебя невосприимчивая прежде зловредная шутка старых коллег-борзописцев: утром в газете, вечером в клозете. Бр-р-р! Хошь – не хошь, а напьёшься для облегчения. И здоровье пойдёт на поправку, и больше здравого смысла появится в жизни. А то крутится – вертится, крутится – вертится, и всё – замкнутый круг. Ни начала, ни конца. Проще говоря, начала не помнишь, а конец? Спасибочки, о нём и думать не хочется. Пусть о нём думает коронавирус. Говорят, подкрался из Китая уже и в Израиль, вот-вот объявят карантин, и сиди дома – не высовывайся наружу. Лучше шажок туда, шажок сюда, и впритык к Русскому подворью выискать входную дверь, за ней питейное заведение. Глядишь – вот тебе витрина разномастных бутылок, вот тебе стойка, а вот и смешливый бармен с моноклем в глазу, глянцевым котелком пушкинского фасона на голове и с наводящим вопросом во рту.

– Русит?

– Из Питера.

– Водки?

– До краев.

– Нервы?

– Депрессия.

– У новичков, наоборот, эйфория. И без лишней опаски от встречи с заморским вирусом. Мол, израильская медицина, как русский балет, впереди планеты всей.

– Ладно вам! А с какого это пригляда я новичок?

– Иначе были бы давно знакомы.

– Познакомиться не поздно и сейчас.

– Грошик.

– Ром.

– Это в честь пиратского застолья?

– Чего-чего?

– Пятнадцать человек на сундук мертвеца. Йо-хо-хо, и бутылка рома.

– Пей, и дьявол тебя доведет до конца. Йо-хо-хо, и бутылка рома.

– Споём в унисон?

– Да ну тебя, лучше приткнусь куда в закуток, посижу, подумаю.

– Водку не забудь, в самый раз для подпитки мысли.

А что? Ничего!

За столиком довольно уютно.

Рюмку опрокинул.

Поднесли вторую, а на закуску мясца и салатик.

Вилочку подложили слева от тарелки, ножичек справа – культурные, будто из Питера! – и вдобавок сказали:

– Спасибо, что зашли. Приятного аппетита!

Чудеса, да и только.

Денег не попросили, о платежеспособности не справились, а говорят «спасибо».

И кто?

Девчушка лет двадцати, не больше, если не меньше.

Вроде бы израильтянка, но говорит по-русски, правда с акцентом.

– Русит?

– Родилась в Израиле.

– А говоришь…

– Все говорят, и я говорю. Без разговора «на софа русит» – русском языке – Грошик на работу не берет.

– Посетители… все на подбор «русит»?

– Тут же водка прямиком из России. Тебе нальёшь, мне нальёшь, и сразу все ахим – братья.

– Пьёшь?

– Даже не пробую.

– Чего же водку нахваливаешь?

– «Пирсом» – реклама в переводе с иврита. Ты в первый раз, значит, нужно увлечь, и будешь у нас завсегдатаем. Так правильно сказать по-русски?

– У тебя всё правильно. Ты чисто бальзам на душу.

– Рижский бальзам?

– Нет, это я к слову.

– А я подумала. Ты ищешь кампанию, потому меня и назвал под свое имя. У тебя алкогольное – Ром. И мне дал алкогольное – Бальзам. Шми – моё имя, на самом деле, Галит.

– Галя?

– Можно и так. Всё одно в переводе на иврит – волна, как поймут обычные израильтяне. А ты Ром, в честь пиратского алкоголя?

– Полное имя – Роман. Но в Израиле, мне сказали, не стоит им пользоваться. Потому что Рома – это Рим на иврите, и напоминает о римском владычестве.

– Выходит, ты историк?

– Журналист.

– И я журналист.

– Где? Здесь, за стойкой?

– И здесь. Как не догадываешься, тут самый живой материал забегает.

– Набегает!

– Принимаю редакторскую поправку, набегает. Подчас и в нетрезвом виде. Но всё равно, разговорчивый.

– Как я?

– И ты разговорчивый.

– У меня депрессия.

– А у меня экзамены на носу. Нужно сдать для зачёта в универ материал о новом репатрианте с давними корнями в Израиле. У тебя есть корни?

– Были. Но давно обрублены.

– Холокост?

– И Холокост, и… Бабушка Мария пережила Холокост в гетто, а потом, как появилась возможность, уехала в Израиль. Здесь и похоронена.

– У нас в Иерусалиме?

– У вас, у вас, но не нашёл могилки. Ходил-ходил, сплошь иврит на надгробьях, а где русский язык, и там не нашёл имени Мария.

– Не спрашивал у смотрителей?

– У них тоже в голове иврит, а в записях – смотрели в кладбищенскую книгу! – и… смотришь в книгу, видишь фигу, без всякого намёка на имя моей бабушки.

– Оно и понятно, Мария!

– Яснее нельзя?

– Чего яснее! Тут у нас каждого переписывают на еврейский лад. По желанию, конечно. Мария на иврите Мирьям.

Могу предположить, что твоей бабушке вручили тедаут зеут – удостоверение личности – на имя Мирьям. Так, если не перевирать историю, звали по-настоящему и маму Иисуса Христа.

– Скажешь…

– Скажу и добавлю: моя машина под боком, садись и поехали. Ты найдёшь бабушку, я материал для зачёта по журналистике.

– А Грошик?

– Грошик найдёт постоянного клиента. Я правильно говорю по-русски?

– Правильно.

Чудо чудное, диво дивное, но, как оказывается, ключик к решению загадки лежит в области элементарного незнания местных условий жизни. Хуже, когда такое незнание доводит до неба в клеточку. Впрочем, пока что небо смотрится отлично, ни в клеточку, ни в линеечку: солнышко светит, асфальт покладисто ложится под колёса. Раз – два – три, и выезд из города, поворот налево, чуть дальше направо, и стоп машина – приехали: кладбище, служебная конторка, светящийся экран компьютера и вопрошатель-очкарик, матёрый знаток местной географии. 

– Имя-фамилия?

– Мария Гольд.

– Иврит, рак (только) иврит.

– Ани оле хадаш. Я новый репатриант.

– Ми иторген? Кто переведет?

– Галит.

– Бвакаша. Пожалуйста.

– Мой старший друг ищет место захоронения своей бабушки Марии Гольд, по-израильски Мирьям Захав.

Да, великое дело – иврит! Пару слов, и кладбищенский лабиринт уже не «терра инкогнито», а исхоженная вдоль и поперёк земля с путевыми указателями, ведущими на участок восьмидесятых годов. Теперь и без провожатых несложно добраться до искомой могилки. 

Каменное надгробье. На нём слова памяти и любви.

– Галит! Что тут написано?

– Дорогая Мирьям! Ты остаёшься жить в наших сердцах. Мишпаха – семья Коль. Хава, Михаль, Галит.

– Постой, постой! Откуда здесь твоё имя?

– Здесь и мамино имя Михаль.

– А оно откуда?

– Это надо спросить у бабушки.

– Какой бабушки?

– Бабушки Хавы, по-русски Евы.

– Которая Коль? Мою первую жену звали Ева, но фамилия у неё была моя – Кольман.

– Укоротили и перевели на иврит. Коль – это голос по-нашему.

– Так это же…

– Сюрприз? Так правильно говорят по-русски?

– Скорее, чудеса Земли обетованной!

– Да, чудеса, не иначе. Не думала – не гадала, что иврит и до дедушки доведёт. 

– А я и не знал, что Ева беременна.

– Лучше позже, чем никогда, дедушка! Как я рада, что ты живой!

– Боже! А нельзя ли Еву увидеть сейчас?

– Соскучился?

– Ещё как! Сорок лет, и ни одной свиданки, – деланно пошутил Ром, хотя и не испытывал никакого шутливого настроения.

– Ну, если соскучился… тогда… Давай, деда, сделаем и бабушке сюрприз.

– Каким образом?

– Самым элегантным. На русский лад, но с еврейским уклоном.

– А проще?

– Чего проще? Послезавтра годовщина смерти твоей бабушки Мирьям. Мы всегда всей семьей приходим сюда. Свечи зажечь, камешки положить на камень памяти. Вот и ты приходи. Придёшь?

– Прибегу!

Всё так удивительно и неожиданно, но поразительно, насколько вовремя. Словом, спасительный нож хирурга при внезапном воспалении аппендицита.

– Только не доводи бабушку Хаву до инфаркта, – Галит игриво погрозила пальчиком.

– Постараюсь. Валидол на всякий случай прихвачу.

– Ну, тогда, как у вас говорят, вперёд с песней.

– И с валидолом.

– До послезавтра!

Но завтра объявили карантин по всему Израилю.

Из дома более чем на сто метров выходить не разрешено. Сиди дома, и смотри телевизор, если есть хоть толику настроения для этого. А нет, спасайся иначе. Лучше всего…

Нет, бутылка не подходит, книга тоже.

Остается жить в самом себе и размышлять, куда такая жизнь доведёт?

Хотя не проще ли обратиться к истокам, и разобраться, как ты дошёл до этой жизни.