• 2023-1(39)

Клим вернулся в свой номер после встречи с читателями, приуроченной к выходу его очередного романа и проведенной в большом книжном магазине. Потом последовал небольшой банкет, на котором Клим слегка выпил и вволю пофлиртовал с молоденькими сотрудницами магазина, благо жена на сей раз осталась в Торонто. Ей не нравилась Россия: «Oh those Russians!», — говорила она, брезгливо сморщив нос, и повторяла по-французски: «Ces Russes!»

— Как же ты меня терпишь? — спрашивал Клим.

— Но ты же не русский, ты сossack!

Предки Клима действительно были выходцами с Дона. Жену Клим немного побаивался — при всей своей внешней брутальности он был робок. Да и женой дорожил: красавица, умница, к тому же весьма богатая. И на восемнадцать лет моложе. Поэтому Клим изо всех сил старался поддерживать форму, так что мало кто догадывался, что этому поджарому и подкачанному красавцу с волной светлых кудрей, слегка разбавленных сединой, уже пятьдесят девять лет. Самому Климу собственный возраст категорически не нравился. Еще полтинник он как-то пережил, но грядущие шестьдесят… Поэтому он и напился в номере — душа требовала продолжения банкета!

И не только возраст его угнетал. После подобных мероприятий на Клима всегда нападал иррациональный страх: все казалось ему ненастоящим, а он сам в первую очередь. Ненастоящим, насквозь литературным, набитым штампами, как старый матрас. Все в нем было вторично: сюжеты романов, манера изложения, мысли, идеи. Он сам был вторичен, начиная с имени, придуманного родителями: Клим. Клим Хорошилов. Естественно, в школе у него была кличка «Ворошилов»: «Климу Ворошилову письмо я написал: товарищ Ворошилов, народный комиссар!»

Такая фамилия решительно не годилась для писателя, и Клим, еще будучи начинающим журналистом, придумал псевдоним, став Климом Тригорским. Красиво, звучно, и явный намек на Тригорина, роль которого Клим любил разыгрывать перед провинциальными красотками, которые, не чета нынешним, знали, что «Чайка» — это пьеса Чехова.

Даже сейчас, заливая свои страхи хорошими порциями Russian vodka и сокрушаясь об отсутствии соленых огурцов для закуски, Клим думал словами Тригорина: «Мне кажется, что это внимание знакомых, похвалы, восхищение — все это обман, меня обманывают, как больного, и я иногда боюсь, что вот‑вот подкрадутся ко мне сзади, схватят и повезут, как Поприщина, в сумасшедший дом…» И виделся Климу Антон Павлович, который, поправляя пенсне, удрученно произносил: «Что касается его писаний, то… как тебе сказать? Мило, талантливо… но… после Толстого или Зола не захочешь читать Тригорина». А Тригорского и подавно!

Вот тут-то и помогло бы присутствие жены: хороший секс — прекрасное лекарство от всех страхов. Но жены не было, и Клим огорчился. А ведь как радовался предстоящей вольнице, как торжествующе напевал про себя:

 

Еду я на родину,

Пусть кричат — уродина,

А она нам нравится,

Хоть и не красавица,

К сволочи доверчива,

Ну, а к нам — тра-ля-ля-ля...

Конечно, он вполне мог подцепить какую-нибудь из тех восторженных девочек — собирательниц автографов, что так трогательно прижимали к груди его книжки и страшно краснели при взгляде в глаза. Но не подцепил. Тоже влияние возраста, черт бы его побрал? Раньше он не отказывал себе ни в каком подобном «тра-ля-ля». Но сейчас Климу хотелось, чтобы мягкая грудь, в которую он выплачет свою тоску, была родной, любимой. Впрочем, у жены с грудью дело обстояло неважно — сухощавая, спортивная, сильная женщина, она была для Клима близкой, привычной, но… Не родной. Клим вряд ли мог объяснить, что вкладывает в это понятие — «родная», но за всю жизнь так и не встретил женщину, к которой подходило бы это определение. «Ох, какая ж ты неблизкая, неласковая, альпинистка моя, скалолазка моя», — бормотал Клим, напиваясь в одиночку в роскошном по российским понятиям номере московского отеля.

Назавтра он чуть не опоздал на самолет. Почти весь полет проспал. Снилась ему встреча с читателями, которая почему-то происходила в помещении библиотеки, настолько загроможденной всякой мебелью, что места для людей почти не оставалось, и сам Клим жался в уголке среди стульев, поставленных друг на друга. Ждали какую-то важную тетку, и когда она, наконец, появилась, Клим не без внутренней дрожи опознал в ней свою учительницу литературы, редкую грымзу. Они и вошла со стопкой тетрадей.

Но еще до явления училки к Климу подошла девушка. Странно, что учительницу Клим видел, как живую, а вот девушку никак не мог разглядеть. В памяти остался только нежный голос, просивший дать интервью для местной районной газеты. Девушка сунула ему стопку машинописных листов, сказав: «Это я написала. Прочтите, пожалуйста. Это очень, очень важно!»

Дальнейшие события Климу показывали глазами этой девушки. Сначала она наряжалась — мерила дурацкое короткое красное платье, которое ей решительно не шло, тогда она нацепила длинную черную юбку в мелкий белый цветочек и белую блузку. Потом она бегала по коридорам и лестницам, ведомая новой теткой: короткая и узкая черная юбка, «бабетта» на голове, белая водолазка вызывающе обтягивает пышную грудь, которая соблазнительно колышется при беге. Девушку позвали — она оглянулась, и тут Клим понял, что бегают они по ГУМу: на переходном мостике стояла еще одна тетка, точно такая же грудастая, но с короткой стрижкой. Она и звала девушку. Та подошла, а новая тетка внезапно выхватила кастет, но тут возник Клим и оттолкнул тетку с кастетом…

— Wake up sir, we've landed at the airport! — голос стюардессы выдернул Клима из сна.

— Yes, yes, thank you, — пробормотал Клим, с трудом приходя в себя, а по дороге домой вспомнил, что та же хрень снилась ему и в гостинице. Почему-то сон взволновал Клима, и он никак не мог от него отвязаться, даже спал плохо. Только ближе к утру его осенило: это же было на самом деле! Библиотека, встреча с читателями, девушка, листочки с машинописным текстом, интервью… Где и когда?!

Целыми днями Клим напряженно думал и, наконец, вспомнил. Ему было лет тридцать пять — журналист ведущей столичной газеты, автор недавно вышедшего и уже нашумевшего романа, привлекательный, холостой и беспечный Клим Тригорский. Клим приехал в этот город по заданию редакции, чтобы написать очерк о каком-то выдающемся местном персонаже — кто бы его теперь помнил, этого деятеля! И его тут же пригласили в библиотеку на встречу с читателями: роман Клима пользовался бешеным успехом, особенно у женщин всех возрастов.

Что ж это был за город? Клим не помнил. Какой-то южный, приморский. Одесса? Вряд ли. Севастополь? Керчь? Нет, никаких ассоциаций. Но море точно было, и была девушка, лица которой Клим не видел во сне. Не видел и сейчас. Только мерещилось что-то юное, летящее и сияющее, тонкое и звонкое. «Что ж за Мисюсь-то такая? — раздраженно думал Клим. — Почему вдруг напомнила о себе?»

Постепенно Климу удалось извлечь из памяти смутные картинки.

Босые девичьи ноги бегут по песку и следы их тут же слизывают волны…

Смеется нежный рот, перемазанный арбузным соком, а к верхней губе прилипло маленькое черное семечко…

Светлые волосы реют на ветру…

Чайки кричат…

Кружится темное южное небо с россыпями звезд…

И жаркие объятья в гостиничном номере, куда она влезла через окно, вспомнил Клим: объятия, стоны, нежные поцелуи и нежные обещания, ни одно из которых Клим так и не исполнил. Как же ее звали, черт побери?! Ирина? Лена? Оля? Нина? Мисюсь?! Клим не помнил.

— Что еще за сюжет для небольшого рассказа? — злился Клим. — И тут Антон Павлович подсуетился: «Помните, вы подстрелили чайку? Случайно пришел человек, увидел и от нечего делать погубил…»

Но были же и листочки с машинописным текстом, которые она принесла на вокзал, провожая Клима: «Это я написала. Прочти, пожалуйста. Это очень, очень важно!» Прочитал ли он? Взял ли вообще эти листочки? Он принялся рыться в архивах: переезжая в Канаду, забрал с собой все свое бумажное барахло, которое с тех пор так и не разобрал, не раз порываясь просто сжечь этот никому не нужный хлам, но все что-то удерживало.

Наконец в одной из папок Клим нашел несколько листков с машинописным текстом, выцветшим от времени. Руки у него дрожали, и он уронил пару листочков. Поднял, вложил в стопку, выровнял… Сел в кресло и принялся читать. Читал, а у него за спиной постепенно проявлялась из тьмы былого фигурка юной девушки: оживала и взрослела, чтобы стать, наконец, сорокапятилетней женщиной — красивой, немного усталой и бесконечно одинокой.

— Наконец ты вспомнил обо мне, — сказала она, кладя руки на плечи Клима.

— Наташа… — прошептал Клим. — Наташа!

— Ты счастлив? — спросила Наташа.

— У меня вышло двадцать романов, по одному даже снят сериал…

— Я не о том спрашиваю. Ты счастлив?

— Я живу в Канаде, у меня прекрасная жена, двое сыновей… Правда, от разных браков…

— И всего этого достаточно для счастья?

— Нет! Нет, этого мало! Мало…

Клим плакал. Старый дурак, упустивший ту единственную, судьбой предназначенную женщину, что сейчас, спустя двадцать пять лет, смотрела на него с пожелтевших листков, исписанных словно бы им самим — молодым, влюбленным, счастливым. В сердце Клима отзывалось каждое слово, каждый образ: да, да, все так, все правда! Он перечел текст еще раз: неужели это написала та юная крымская девочка? Теперь он вспомнил: светлые вьющиеся волосы, складное загорелое тело и серые глаза, доверчиво глядящие ему в душу. А была ли душа-то? А был ли мальчик… Девочка точно была. Клим чувствовал ее так, словно она и впрямь стояла у него за спиной. Сегодняшняя, взрослая, родная. Понимающая каждый его вздох, одаряющая светом и любовью — любовью, которою он так и не познал.

Клим встал, вышел во двор, вынес жаровню для барбекю. А потом методично сжег там весь свой архив, оставив только Наташины листочки. Подумал немного и тоже отдал их огню. Дом стоял на отшибе — никто не видел, что он делает. А если бы и увидел — что такого? Сжигает человек свое прошлое — кому какое дело? Да никому.