• 2022-4(38)

До родного Преображенского Дима ехал на старом пыльном пазике. Он еще шесть лет назад катался на нем в школу. С тех пор пазик немного подлатали: поменяли задние рессоры, от чего те стали скрипеть еще больше, обшили фанерой пассажирские сиденья и покрасили кузов в нелепый коричневый цвет.

Дима смотрел по сторонам — ничего не изменилось. Однообразные заросшие поля и гигантские инопланетные борщевики по обочинам. Угрюмая и безрадостная земля. Раньше паслись коровы и лошади, — хоть как-то скрашивали пейзаж.

Все какая-то важная мысль пыталась прийти Диме в голову. Мешали сосредоточиться дребезжащие стекла пазика и скрип рессор. С другой стороны, столько всего было обдумано за последние две недели, пока лежал в лазарете, еще двое суток в поезде без сна.

Дима избегал смотреть в висящее над головой водителя зеркало. Он знал, что увидит в нем. Зачем лишний раз напоминать себе об этом!

Пазик с грунтовки выскочил на старый, давно бывший в аварийном состоянии, чугунный мост через речку. Когда Дима пошел в пятый класс, отец, пьяный, на спор прыгнул ласточкой с верхнего пролета моста — а это тридцать восемь метров как-никак — и чуть не разбился насмерть. Отец заработал тогда пять тысяч рублей и первый инфаркт.

Дима не сказал матери правду о скором возвращении. Предупредил, что получил легкую рану и приедет такого-то числа, в такое-то время и все! Пусть приберет в квартире, испечет любимые Димкины пироги с яйцом и луком, сварит суп с фрикадельками.

Он уехал из Преображенского пять месяцев назад. Почти полгода прошло. Немного, вроде бы, а ведь, считай, целая жизнь. Уезжал Дима с такой гордостью на лице, что весь светился. И мать шепнула на прощанье: «Горжусь тобой, Митюша», хоть и плакала до этого несколько дней и отговаривала ехать. Первое Димино взвешенное решение: самостоятельное, обдуманное. Отец — если был бы жив — гордился.

Дима матери ни разу не звонил. Писал сообщения, иногда присылал фотографии. На всех снимках улыбался и держал большой палец кверху. Мать, когда получала сообщения, специально мыла руки, выключала телевизор и садилась на диван в гостиной. Смотрела в телефон и плакала. Крестилась и шепотом благодарила мужа, что вырастил такого защитника. Гордилась и говорила соседям:

— Митя мой — герой!

Все это про мать Дима знал, и от этого было очень обидно. Что теперь с ней будет, когда она узнает?

Пазик остановился на центральной площади Преображенского. Кто-то издалека узнал Диму.

— Митяй, ты?..

Дима не обернулся, набросив спортивную сумку на плечо, быстро перебежал дорогу и пошел через сквер, мимо серебристого памятника Ленину у проходной химического завода, к дому. Натянув армейскую кепку на голову, избегал встречаться с прохожими. Только бы не узнали, иначе донесут матери быстрее, чем он попадет в квартиру.

Вдали показалась голубая пятиэтажка — Димин дом. Раньше он думал, что вся страна — его дом. Большая, окруженная глубокими океанами и морями, уверенно несется по карте златогривым конем и сеет мир по всей Земле. Она любит своих сыновей и не даст их в обиду.

Последние месяцы отрезвили Диму. Он перестал нормально спать. Во сне видел подорванную БМП и обгоревших сослуживцев, у кого еще недавно стрелял сигареты. Сержант потом по пьяни сказал, что оно не забудется. Мозги стерилизовать можно, говорил он, а вот душу — хрен. Дима, с присущей юности заносчивости, не верил, боролся с кошмарами сначала водкой, потом анашой. Все это лишь на время отдаляло ужас от бесполезности войны. Два главных вопроса, с которыми уезжали по домам трехсотые: зачем и почему? Двухсотым же было все-равно.

Дима, когда убили большую часть личного состава в его роте, расслабился и перестал бояться смерти. Словно ему незаметно подсунули таблетку, и орган страха атрофировался. Раньше он избегал передка, предпочитая окапываться в тылу. Теперь ему было все-равно, куда его забросят.

Дима стал рассеян, не смотрел по сторонам и под ноги, не реагировал на придирчивые крики начальства. На войне такое поведение не проходит даром, и он случайно коснулся правой рукой до лепестка при осмотре блиндажа.

Сначала Дима равнодушно отнесся к произошедшему. Понимание пришло на третий день, когда он попытался побриться и не нашел правой руки.

Дима долго сидел на скамейке за домом. Смотрел на балкон, где колыхались простынка и пододеяльник, знакомые с детства. Мать знала, как Дима любит спать на свежем: подготовилась, постирала.

Затем он увидел ее. Маленькая и взъерошенная, как брошенный котенок, бережно снимала белье, зажав в зубах прищепки. Дима смотрел на нее: это не женщина, а ее жалкое подобие. Настоящие женщины не должны шесть дней в неделю работать уборщицами на заводе. Три года назад матери диагностировали рак. Предлагали встать в очередь на лечение, но она решительно отказалась, — не верила в медицину.

К вечеру во двор вылезли старики играть в шашки и домино. Они все хорошо знали Диму и ждали его, как героя. Следом за стариками вышли на прогулку молодые мамы. Они тоже ждали героя.

Дима обошел дом, подкрался к подъезду и вбежал на третий этаж.

— Здравствуй, мама, — виновато сказал он, когда мать открыла дверь.

Она не сразу обратила внимание на его правую руку, точнее на то, что ее вовсе нет. Она знала, что сын получил ранение и рука, скорее всего, висит на повязке под курткой.

Обнялись, поцеловались, мать, держа в руках полотенце, засуетилась по квартире.

— Проходи, сынок, разувайся. Через минут пятнадцать пирожки подоспеют. А суп я тебе сейчас налью…

Дима сел на корточки и стал медленно расшнуровывать пыльные берцы.

— Я думала, ты поздно вечером приедешь, — радостно кричала с кухни мать. Она в юности пела в самодеятельности, и голос у нее по-комсомольски был высокий и бодрый. — Специально тебе не звонила…

Дима, не снимая куртки, вошел в кухню.

— Мама, сядь, пожалуйста.

Мать покорно села.

— Что-то случилось, сынок?

— Мне надо тебе кое-что сказать… или, как бы это точнее все… вообщем…

Дима не понимал, что следует говорить в таких случаях. Поэтому левой рукой он расстегнул куртку и сбросил ее на пол без лишних слов.

В кухне раздался короткий и резкий, как выстрел, крик. Словно кто-то сдавил в руке маленькую птичку. Мать съехала со стула и повалилась на пол.

Дима открыл холодильник и на верхней полке, где хранились лекарства, нашел нашатырь.

Мать сидела на табуретке, заложив ноздри ватой, с тупым ужасом смотрела на правый обрубок Диминой руки, как смотрят некоторые матери на новорожденных детей, покрытых утробной слизью.

— Мама, ты слышишь меня? — щелкал пальцами уцелевшей руки Дима. — Все не так плохо, мама… У нас полно таких ребят, мама, и живут себе.

Она больше не могла терпеть: заревела, как маленький ребенок, которого обманули взрослые.

— Что теперь с нами будет…

— Ничего, мама, не будет! Все остается по-прежнему.

— Зачем ты не сказал мне сразу? — пробивая слезы, спросила мать. — Я думала, что…

— Мама! — крикнул Дима. Она своими вопросами выворачивала его наизнанку, ему становилось душно от ее слез. — Все будет хорошо!..

Чтобы успокоить мать, он попытался самостоятельно налить себе супа и сделал только хуже, уронив поварешку и пролив жидкость на пол, так как был правшой. Дима походил на слепня, которому дети выдернули все лапки, кроме одной, — для потехи.

Мать не могла больше смотреть и ушла в комнату. Дима перекусил пряниками и чаем. Постоял на балконе, выкурил половину пачки. Он слышал, как мать включила телевизор. После смерти отца она лечилась им. Смазливый Малахов помогал ей справиться с горем. Она засыпала с телевизором.

Дима хорошо знал резкий характер матери: ей надо время, чтобы все принять как есть. Пять месяцев она хвасталась на заводе и во дворе, какой герой — ее Митя! Вернется, обвешанный медалями, получит квартиру, компенсацию, заведет семью и будет жить, как у Христа за пазухой. Матери не объяснишь, что война — бессмысленная дурость; ей, как и многим женщинам, важен результат. Она ждала медаль, а получила обрубок, и всю военную романтику из ее головы сдуло, как сквозняком.

Дима, ступая босиком по липкому линолеуму, неслышно пробрался в свою комнату. Он не зажег света, и в синей предночной мгле ясно вырисовывались очертания мебели и предметов, которые еще не так давно составляли с Димой одно целое. Теперь все это было чужое и ненужное — хлам, — место которому на помойке.

Письменный стол с зеленой хрустальной вазой и искусственными цветами, где Дима под строгим контролем отца маялся над уравнениями и зубрил стихи Есенина про старушку-мать, стоял в углу, точно гроб, увенчанный венком. На столе — компьютер. Дима девять с половиной лет отрабатывал на нем убийства, играя в жестокие шутеры от первого лица.

Возле кровати мирно спала любимая акустическая шестриструнка — первая Димина гитара, которую он выиграл в карты у Сашки Уксуса. Рядом электрическая Ямаха — подарок отца. Сколько воспоминаний с ней связано: концерт в клубе, первые поцелуи, драка на заднем дворе школы из-за Танюхи Стрижаковой. Если бы не гитары, Дима до сих пор, наверное, ходил бы девственником. Танюха любила Диму, хотела от него детей, даже в армию к нему приезжала два раза. А полигон, ни много ни мало, находился в глухом лесу за полторы тысячи километров от Преображенского, под Архангельском.

Пять месяцев назад еще все это имело смысл — гитара, компьютер, — а теперь — хлам. От досады Дима повалился на кровать, на чистое, выстиранное материнскими руками, белье. Чья это шутка, спрашивал он себя, кому понадобилась его правая рука? За какие грехи эта плата? Диме всего лишь двадцать два года. Столько планов было построено: Москва, Арбат, поступление в театральный…

И Дима отмотал время назад, когда он, цинично и высокомерно, уезжал на войну с огромным желанием заработать и убивать! Эта маленькая капля, пролитая из кувшина памяти, заставила Диму вжаться в подушку и зарыдать.

Он плакал долго, пока не уснул. Замечательный сон снился ему: Дима въезжает в Преображенское на парадном лимузине-кабриолете, одетый в военный китель с накрахмаленными воротничками, с трофейным автоматом наперевес. От самой площади до пятиэтажки выстроен живой коридор, и все кричат «ура» и бросают Диме красные гвоздики и посылают воздушные поцелуи. У подъезда его встречают мать и генерал. Диме отдают честь. Он — герой. Генерал вешает ему на грудь медаль и дарит настоящий Фендер — гитару мечты!

В девятом часу утра Диму разбудили детские крики со двора. Он с удовольствием открыл глаза, поняв, что проснулся в своей комнате. Утреннее солнце медленно перекатывалось по противоположному берегу реки, петляющей в полях в километре от дома.

На кухне слышалась приятная возня: шипение яичницы и слабый свист чайника.

Дима потянулся, громко зевнул и в этот самый момент тихонько открылась дверь.

— Ты проснулся? — осторожно спросила мать. — Тогда вставай, завтрак почти готов. Сегодня нам надо многое успеть…

Дима, приподняв голову с подушки, вопросительно посмотрел на нее.

— Тебе надо оформить инвалидность, — сухо проговорила мать. — С этим не стоит затягивать… — И закрыла дверь.

Начиналось новое утро — утро для героя.