• 2022-4(38)

Здравствуй, оружие!

Все время стараюсь подавить в себе привычку «прогнозировать по повторам» — это когда предсказываешь свое будущее, надеясь, что прошлое обязательно вернется к тебе, пусть даже переодевшись в новое обличье. И не знаю, кого больше винить в этой привычке, — школу с ее учительницей обществоведения или университет с «законом отрицания отрицания»?

В городке, где я родился и откуда уехал теперь уже навсегда, открыли новый букинистический магазин. Там, в отличие от обычных книжных магазинов, продавали дефицитную литературу — в обмен на бывшие в употреблении романы, повести, сборники стихов. «Одну на десять» — такой вот прием, чтобы завлечь школьников и студентов и выполнить план.

— Ты у нас шибко на душмана похож, — сказал, приняв мою стопку пожелтевших от времени и чтения томов, продавец Лев Евсеевич. — Возьми-ка для чтения пока вот эту книгу. Вначале она покажется тебе сухой, скупой, местами нудной. Но наберись терпения — и уже после третьего прочтения ты вникнешь в ее смысл.

Томик был в мягкой обложке, с темной иллюстрацией и надписью «Эрнест Хемингуэй. Прощай, оружие!»

Нельзя сказать, чтобы я не слышал об этом авторе. В учебных заведениях Хемингуэя тогда изучали, кажется, только филологи — все-таки это американец; у интеллигентов на кухнях он интереса не вызывал; а вот в тогдашнем советском культурном обществе знать этот роман полагалось. Дома я прочел роман буквально залпом. Два других раза чтения я оставил, как и советовал букинист, на потом.

«На потом» сложилось как-то совсем витиевато. Продавец книг своим замечанием о моем бровастом и носатом облике, казалось, напророчил мне судьбу, связанную с книгой. Это, скорее всего, «волей» букиниста и американца я раненым советским лейтенантом попал в плен… к афганским душманам. От неминуемой казни спасли… мой таджикский акцент и сура Корана, которую я прочел захватившим меня моджахедам.

Лежа в больнице на афгано-пакистанской границе, я прочел непонятно каким чудом занесенный в эти края томик Хемингуэя во второй раз — и снова последовал неумолимый рок: я познакомился с девушкой-таджичкой, как оказалось, родственницей бежавшего сюда полвека назад бухарского эмира. Еще полмесяца мне, выздоровевшему, была найдена работа переводчиком на гражданке, я был счастливо помолвлен и женился на возлюбленной.

Спустя десять месяцев в местной больнице рожает мертвого ребенка жена, а после открывшегося кровотечения и сама она умирает на моих руках. В тот день хлестал сильнейший ливень. Жизнь потеряла всякий смысл: я почувствовал себя как главный герой моего любимого романа Фредерик Генри у изголовья Кэтрин Баркли.

Война тем временем затянулась, ей, совершенно абсурдной, не видно было ни конца ни края. Кишлаки полыхали пожарами. Землю решетили ковровые бомбардировки. В песках и грязи застревали уставшие грузовики. Стеной стояла пыль. Свирепствовали желтуха и дизентерия. Тянулись постылые будни казарм со всеми их «прелестями» — унижениями тупым старшиной, «дедовщиной» и прочей мерзостью. Возвращалось время убийц, словно раскручивался по спирали сюжет Хемингуэя.

Теперь уже мне, одинокому вдовцу, пришлось бежать за океан, в Канаду. Туда, как, впрочем, и в США, направлялась гонимая расползавшимися гражданскими войнами и наступавшей нищетой масса советских граждан, особенно евреев, среди которых, возможно, был и Лев Евсеевич.

Встречи и расставания

В Торонто жизнь пришлось начинать практически с нуля. В городе вблизи озера и залива было влажно. Прямые улицы, рассеченные квадратами кварталов, метрополитен — все, казалось, подчинено зарабатыванию денег.

Сравнительно быстро мне удалось получить место помощника прораба на стройке: в жизни, совсем по Хемингуэю, оказалось не так уж трудно устроиться, когда нечего терять.

Пришлось вживаться в абсолютно новую христианско-иудейскую реальность. Я уже, похоже, нашел в Торонто Льва Евсеевича, который как будто бы осел на Баттерст-стрит с ее похожими на советские гастрономами, книжными магазинами, магазинами одежды и ресторанами.

Дочь бывшего букиниста, открывшая мне дверь, сообщила однако о недавней смерти отца, а день спустя согласилась показать его могилу на еврейском кладбище со строгими аллеями и торжественными в своей суровости елями.

Как мусульманин, я, как оказалось, не был одинок. Так, однажды я случайно забрел в ресторан, где крутили записи песен из советских кинофильмов, но он оказался дорогим, то есть, что называется, не по карману. Здесь я услышал диалог вполне себе милой, но необычной пожилой пары. Одеты были оба модно, по-западному, но разрез глаз выдавал их монголоидное происхождение. И говорили они… по-узбекски. И я решил вступить в разговор. Несколько приветственных слов и традиционных вопросов — и старик, поняв безысходность положения земляка, заплатил за меня, оставил свою визитку, после чего супруги, посовещавшись, пригласили меня на ужин.

Двухъярусный дом канадских бухарцев — очень далеко от Баттерст-стрит — стоял на просторной лужайке, для эмигрантов это было просто роскошно. Этакий маленький, уютный рай на чужбине для везучих и удачливых. Меня уже ждали хозяин в золотошвейном халате и хозяйка в атласном платье. Вскоре на дастархане появился плов: родная пища воспринималась здесь как-то по-особенному. Я рассчитывал погостить всего час, однако беседа затянулась.

Старики жадно выспрашивали буквально все про родную Бухару — про улочки, старинные дома, их прежних и нынешних владельцев, парк, родственников и знакомых, даже про старые городские карагачи. Я с трудом ворошил свою изрядно оскудевшую память, а супруги жадно ловили каждое мое слово, задавая вопрос за вопросом. Выяснилось, что родины они не видели уже полвека, с самой войны.

Нахлынувшая ностальгия светлых чувств не пробудила. «Встретились два дезертира одной славной армии — старый офицер выигранной войны и молодой офицер войны проигранной, оба с живой памятью о матери, детстве и юности, оба не желавшие вернуться в родную нищету, оба без всякой надежды хотя бы погостить на родине», — подумалось мне тогда.

Затем были день рождения старушки в дорогом ресторане со столом на три персоны, танцы без радости в глазах, пятничный молебен в местной мечети, где лицо старика омрачилось смертельной тоской… Прощание «до завтра» было слишком долгим. А потом… два тела, свисающих на веревке, закрепленной на перекладине потолка… И никакой предсмертной записки…

Я не считал себя убийцей, который довел стариков до самоубийства — этого самого страшного для мусульман греха. Но меня охватил страх за будущее, опасение, что жизнь моя за океаном будет равносильна длительному, горькому самоубийству — своего рода дезертирству дезертирства, тому самому отрицанию отрицания, от которого я бежал.

«…Умирать надо либо в бою, либо через пулю в лоб», — писал мой литературный гуру, а старик, утративший силы бороться, получается, трус?..

…Вспомнился эпизод из романа Хемингуэя, когда жандармерия выхватывает из толпы, бегущей вместе с отступающей армией, старых заслуженных офицеров, у которых не было возможности не отступать, и расстреливает…

Китайская принцесса

Эмигрантская чужбина щедро подарила мне вторую любовь; она все-таки посетила меня.

Итак, коротко и по порядку.

Труднее всего было привыкнуть к досугу жителей спального района, где я поселился. Здесь всё не так: в Союзе — не работа подчинена отдыху, а отдых ей; надо было в полном смысле выживать — зарабатывать, работая почти на износ. Здесь оказалось легко найти общину, круг общения, чего не было в советском прошлом. Лучше держаться общины — хотя бы для того, чтобы было кому тебя похоронить по мусульманским обычаям. И наконец новое для меня — мечеть; богослужение повсюду в стране не выпячивается, никого не интересует, кому ты молишься; мечеть — это и место встреч, и зал, и клуб.

Вот тогда, в пятницу — святой для мусульман день, я встретил ее, всецело поглощенную поиском родителей потерявшегося младенца. Стройна, как ветка на восточных гравюрах; чуть наивна и немного смешна; профиль как у красавиц на напольных вазах из дворца бухарского эмира; иссиня-черные волосы. Несколько слов, удивление — от того, что оба знали русский язык, что даже учились в одном и том же ленинградском вузе, что почти одновременно переехали за океан и что обоим нравится детектив с Высоцким в главной роли… И вспыхнули чувства.

…Я благодарен Всевышнему за этот роскошный подарок, за то, что китаянка ворвалась в мой обожженный войной мир, по словам поэта, «…горя, кружа и торопя». В ней было удивительно всё: как отворяет дверь, как умело завязывает галстук, как изысканно готовит. Тонкий музыкальный слух, пахнущие парфюмом записки… При всей своей занятости она выбирала время и для общения с подругами-китаянками. И еще она постоянно намекала на необходимость бескорыстия.

Я благодарен жене, что она не ворошит прошлое, не корит, намекая на первый брак и на разницу в возрасте, всячески избегает сравнений.

Дома собственного у нас пока нет, вряд ли будет и у наших детей, а вот у внуков, может, появится.

Кажется, у нас все хорошо, и это лишь начало. Прошлое перестало преследовать.

А что же оружие, войны? Большие города Нового Света — идеальные города для погружения в себя, для бегства от войн, но оружие стреляет и здесь, причем коварно, из подворотен; стрельба врывается в твою жизнь с экранов телевизоров из уголовной хроники, приходит к тебе даже во сне; в ночной жизни номера кварталов словно номера полков. Здесь — особенно у наркодилеров — большой спрос на таких, как я, «шурави», выползших из фронтовых окопов. Как там у Хемингуэя: «…в современных войнах нет ничего сладкого и прекрасного. Ты умрешь как собака, безо всякой на то причины»?! Вечная горькая плата за мир.

Поделиться