• 2021-4 (34)

В пятницу Алексей Николаевич пропал. Просто не вернулся домой после работы. Часы на комоде, отделанные позолотой, устало тикали, мелодично отмеряя время каждые тридцать минут. Вот они пробили половину двенадцатого, а он всё не появлялся.

— На него это так не похоже. Разве он не мог позвонить со служебного телефона, чтобы предупредить о задержке? — вопрошала его супруга Вера Сергеевна. — Такой поступок непростителен. Неужели что-то случилось?

Она подошла к окну, надеясь высмотреть идущего домой мужа, но кроме редких прохожих на улице ничего не было видно.

— Конечно же, нет, что может случиться? — всеми силами успокаивала её взрослая дочь Ирина. — Мам, ты слышишь меня? — она дотронулась до её плеча и пристально посмотрела в глаза. — Папа ведущий инженер. Их институт сейчас разрабатывает какой-то важный проект. А с папиной-то ответственностью, ты ведь знаешь… И потом, он ведь и так часто задерживался в последнее время…

— Но всегда звонил…

В их семье было заведено дожидаться мужа и отца, как бы поздно он не приходил. Хотя Алексей Николаевич и противился подобной жертвенности, но прекрасно понимал домочадцев. Разве же он сам смог бы уснуть, если бы Веры или Ирочки не было дома? Поднимаясь на свой этаж, он всовывал ключ в замочную скважину, осторожно поворачивал его, чтобы замок не щелкнул. Тихо отворял дверь, входил на цыпочках, и, осторожно прикрыв её, направлялся на кухню в темноте, не включая света в коридоре. Впрочем, всякий раз его предосторожности были напрасными: из комнаты слышались тихие голоса и звук включённого телевизора. Значит, домочадцы, как всегда, не спят. Тогда было бы неплохо подкрепиться, как-никак, а он не ел с самого обеда.

В коридоре, за его спиной, слышались шаги, направляющиеся к кухне. На пороге появлялась жена, запахнутая в бледно-голубой халат.

— Алексей, — обычно восклицала она и в недоумении разводила руками. — Ну, наконец-то! Ты знаешь, который сейчас час?

— Застрял на работе, — растерянно бормотал под нос Алексей Николаевич, — Каюсь. Прости… Ты ложись. Я тут пожую что-нибудь…

Большой город за окном был окутан тишиной. Правда, где-то чуть слышно гулял ветерок, где-то скрипело распахнутое окно. Ещё в каких-то окнах горели полуночные огни с разными судьбами и проблемами, но в основном город спал. Когда маленькая чёрная стрелка на часах перешагнула полночь и стала медленно приближаться к единице, Вера Сергеевна, устав отмерять шагами квадратные метры их сталинской двушки в монолитной многоэтажке, стала звонить в НИИ. Звонки на проходную не принесли результата — коммутатор тихо мурлыкал, повторяя вызов снова и снова — всё впустую. Она в очередной раз опустила чёрную эбонитовую трубку телефона на никелированные рычажки и, не в силах более стоять на ногах, в изнеможении села на кресло и закрыла глаза.

— Чует моё сердце, Ира, случилось что-то ужасное… — проговорила она с мукой на лице. Потом хлынули слезы, появился платок, который ничуть не помог делу.

Дочь Ирина спряталась за занавеской на подоконнике и, обняв руками колени, отсутствующим взглядом уставилась в окно, замкнувшись в своих переживаниях. Поначалу в её голове роились разнообразные мысли — вполне обнадёживающие, что отец подойдёт с минуты на минуту, он просто застрял на работе. А ведь ему нельзя переутомляться! В последнее время стал выглядеть неважно: лицо бледное, худое, круги под глазами, словно постарел лет на пятнадцать. А в эти дни в нём вообще что-то поменялось, он сам не свой: опершись подбородком на скрещенные руки, сидит, погруженный в думы, или запирается в своём кабинете, отказываясь от ужина и прося лишь одного — тишины и одиночества. С каждой уплывавшей в прошлое секундой мысли её становились всё тревожнее, пока, наконец, ледяной холодок не пробежал между лопаток и её не сковал леденящий ужас от того, что с отцом действительно могло случиться что-то непоправимое.

Самые первые её воспоминания были связаны именно с отцом. Когда ей было года три, он подкидывал её вверх, а она, раскрыв руки как птица, вскрикивала от удивления и восторга. И это чувство полёта: ясное, сильное она носит где-то в глубинах души вот уже почти двадцать лет.

С фанатичной дотошностью, словно реставрируя старую киноленту, эпизод за эпизодом, реплику за репликой, она восстанавливала в памяти мельчайшие детали, связанные с отцом: его запах, твердую походку, умеренные жесты. Все свободное время они проводили вместе. Она вспоминала, как он читал ей сказки, как она засыпала на его руках. Как день за днём он открывал для неё целый мир, придумывая самые невероятные игры, делал домики для её кукол, мастерил поезда из катушек от ниток. Как катал зимой на санках, а летом мазал зелёнкой ободранные коленки, когда она падала с велосипеда.

Ирина вспоминала, как лежала с температурой в своей комнате и терпеливо ждала, когда тихо звякнет входная дверь, и жалобно скулила из-под одеяла: «Паааапа! Пааа! Я заболела». Папа заглядывал в комнату, заботливо прикладывал руку ко лбу, становился очень серьезным и уходил в магазин за спелыми апельсинами и анисовой микстурой от кашля. А перед сном всегда поправлял сползшее одеяло, ласковым поцелуем касался её лба, тыкал носом в изгиб шеи, глубоко вдыхая милый запах детства, бесшумно задвигал шторы и выходил из комнаты, тихонько притворив за собой дверь.

Она закрыла глаза, и воспоминания вновь ожили. Папа наряжал её, маленькую Ирочку, в красивое платье, неумело заплетал ей косички. Они шли на прогулку по набережной, устраивали походы в зоопарк и театр, а на летние каникулы ездили к морю, где он учил её плавать и, загорая потом на песке, разглядывал с ней пушистые облака: они видели в небе крылатых коней и других сказочных животных. Она не уставала слушать его рассказы о жизни скалистых гор, непроходимых джунглей и далёких морей. А став постарше, вместе смеялись и плакали над книгами. Она постоянно твердила всем, что у неё самый лучший папа в мире. В силу своего характера, заложенного отцом, если Ира за что-то бралась, то каждое дело — и большое, и малое — доводила до конца и с самым лучшим результатом. По-другому она не умела. Если школа — то золотая медаль, если институт — то лучшая студентка. И папа гордился любыми, даже самыми незначительными достижениями дочери, всегда хвалил её и во всем поддерживал.

Правда, когда-то между ними имелись некоторые противоречия во взглядах на жизнь. Начались они в старших классах, когда Ирина стала интересоваться обычными подростковыми радостями — современной музыкой, танцами, американскими кинофильмами, косметикой и модной одеждой, — всё это шло вразрез с папиными представлениями о целомудренном девичьем поведении, и их отношения разладились. Но, к счастью, она быстро переросла подростковый период со всеми присущими этому возрасту прыщами и особенностями характера — упрямством и всезнайством. И её любовь к отцу стала ещё крепче, чем в отрочестве. Она, папина дочка, не смела даже подумать о нём плохо, любя его больше всех. Отец оставался для неё Космосом, недосягаемым идеалом, образцом для подражания и объектом её бесконечной гордости.

Господи, где же он сейчас? Неужели он уже никогда не придёт домой, не обнимет её, не поцелует? Неужели они уже никогда не будут вместе? Нет! Этого не может быть! А вдруг… вдруг он умер? Она с ужасом представила его в гробу — всего белого, с ровными чертами лица, тело выглядит легким, невесомым, будто бы из него извлекли внутренности, и оно похудело и сжалось. Осталась лишь сухая, тонкая оболочка.

От этой мысли волосы у неё стали дыбом, а кровь застыла. И непроизвольно вырвалось: «папа». Она невольно вздрогнула и вновь взглянула на часы: боже, почти пять часов утра. В эту несусветную рань город спал беспробудным сном в свой заслуженный выходной день. Уличное освещение отключили, как только небо едва заметно посветлело, предвещая рассвет. А потом в самом конце проспекта стало подниматься тусклое белое солнце. Было невыносимо тихо — ни звука, ни шороха. Только часы на комоде своим монотонным, но зловещим стуком нарушали гробовую тишину, от которой становилось жутко на сердце. Да и сам воздух пропитался мучительной тревожностью. Бедная мама, обессилев от усталости, откинулась на подушки, забылась спасительным сном. Вот только как заснёшь, если папы нет. Она бы точно не смогла.

Но Вера Сергеевна не спала, а лишь погрузилась в думы, окружённые полумраком. У неё были свои могилы в сердце, свои воспоминания об их жизни с мужем: смесь ощущений сладостных и горьких. И картины прошлого, поднятые из пыли забвения, возникали перед ней всё резче и яснее.

Была она в юности чудо как хороша — статная, широкая в кости, цветущая, сбитая на молоке, краснощёкая, глаза бездонные синие, как Байкал, коса толщиной в запястье, острая на язык, — настоящая сибирячка. Правда, вот училась неважно. Когда стала приносить из школы тройки, мать её сразу утешила, а заодно и просветила: не горюй, мол, дочка, учёба в жизни не главное. Главное — нервы береги, ни о чём не переживай. Вот ведь и я звёзд с неба никогда не хватала, а по арифметике так вообще хуже всех в классе училась. Ну и что с того? Зато вот в магазине сижу, на счётах щёлкаю, да дефицит для себя и нужных людей под прилавок прячу. А те, кто на четыре и пять учились, где они? Если в деревне остались, то на ферме под коровами сидят, или в поле с вилами да граблями, а кто в город подался, то в основном на стройках да в посудомойках горбатятся. Так и знай, Верка, главное в жизни не учиться, а приладиться. Лучше всего, конечно, замуж за стоящего мужика выйти, за начальника, например. Но это трудно, тут угадать надо, да и немного таких, и они красивых ищут. А мы по породе красавы. Но и это не самое главное. Иная краля всю жизнь мучиться будет, слезой умываться, а такие, вроде нас с тобой, как сыр в масле кататься. Я ж говорю, главное приладиться половчее…

Окончив курсы парикмахеров, Вера, готовая бросить вызов судьбе, рванула покорять столицу. Да и какая девчонка не мечтала бы о будущем, похожем на сказку? Тем более что и мать её всячески потворствовала подобным мечтам. Москва всегда казалась ей чем-то недосягаемым, навеянным песнями и кинофильмами. Правда, чем она, Вера, будет её покорять, она ещё не знала, оставляя себе простор для будущих размышлений. Главное, что в её воображении существовал некий идеальный мир, в который ей хотелось попасть, чтобы жить «по-столичному». С двумя туго набитыми баулами она села в поезд дальнего следования. В одном лежали её шмотки, в другом — хлеб, копченая колбаса, жареная курица, огурцы, два десятка вкрутую сваренных яиц, кадочка мёда, три банки домашнего клюквенного варенья, грибы маринованные, макароны, разносолы, тушёнка, сгущёнка, шоколадные конфеты с кедровым орехом и сухие травы для чая. Три дня в пути как-никак. Да и потом продукты не пропадут, всегда сгодятся. Раздался паровозный гудок, состав тронулся и начал медленно набирать ход, унося Веру в пугающую неизвестность. Мать махала ей руками и крестила вслед. Вера вспомнила, как та причитала вчера на кухне:

— Может тебе не спешить, дочка? Ну куда ты в такой большой город поедешь? Ни знакомых, ни друзей. Остановиться негде, если только у Аксиньиной внучки. Авось поможет в первое время. Да и работу там как найти?

— Мам! — тянула она. — Ну хватит уже! Я совершеннолетняя, могу сама решения принимать. И пора мне уже из родительского гнезда…

— Просто сейчас столько людей плохих…

— Ну я ж не глупая, как-нибудь разберусь.

Весь путь — и днём, и ночью — она безмятежно посапывала во сне на своей полке, вытянув губки трубочкой и сладко причмокивая. Бывало, выходила на станции подышать воздухом, всякий раз при этом проверяя, на месте ли деньга, пришитая к внутренней стороне лифа. А потом не без аппетита приступала к уничтожению съестных запасов. В Москве ей повезло — она вскоре трудоустроилась в парикмахерской, где с девяти до семи бриаллинила, завивала и стригла. Жить пришлось в переполненном рабочем общежитии из десяти комнат, неуютной кухни, двух туалетов и душевых, заваленных многолетним хламом кладовок и множества всяких коридорчиков и тупичков. Не хоромы, конечно, но за неимением лучшего и это сойдет. Спасибо Аксиньиной внучке. Только вот добираться было далековато. Возвращалась поздно. Крутилась как белка в колесе, но научилась рассчитывать только на собственные силы, обретя уверенность в себе. Порой, конечно, приходилось изворачиваться, юлить — иначе было не выжить в чужом и безжалостном городе. Но характер свой сибирский не испортила, он таким и остался: полным душевной щедрости и доброты.

Спустя несколько лет она вновь возвращалась в Москву из родного Красноярска. В одном плацкарте с ней ехал скромно одетый молодой человек, который читал толстую книгу с какими-то непонятными схемами и чертежами. Обычный симпатичный парень. Высокий, в меру серьезный и интеллигентный. Москвич, подумала Вера. Он не обращал на неё никакого внимания, и ей ничего не оставалось делать, как думать, что он напустил на себя важности. Под успокаивающий перестук тяжёлых стальных колёс она смотрела в окно, за которым непрерывной лентой проносились тёмные силуэты деревьев, однообразные станции с полустанками, кирпичные дачи и скучающие на переездах дежурные. А ночью поезд сильно тряхнуло, и во сне она упала с верхней полки, потеряла сознание и очнулась на руках у молодого попутчика.

— Хорошо, что я не спал и успел вас поймать, — сказал он.

— Спасибо вам большое, молодой человек, — ответила Вера и незаметно проверила, все ли пуговицы на блузке застёгнуты. — Вы мне жизнь спасли. Теперь я перед вами в долгу! А долг, известно, платежом красен.

— Ничего вы мне не должны, — ответил он робко. — Всё нечаянно получилось…

— А знаете что, вы приходите ко мне в парикмахерскую. Я работаю в салоне красоты на углу Тверской, я вас побрею и сделаю отличную стрижку. Бесплатно и без очереди.

Она потрепала его густые волосы.

— Нет-нет, я сам стригусь, — он отвел её руку. — Спасибо.

— Ну, тогда, — сказала Вера, похлопав глазками, — приходите ко мне попить чаю. Я такой чай из трав заваривать умею — из чабреца и мяты — не напьётесь!

— Спасибо, чай я люблю пить в одиночестве, — ответил молодой человек и кашлянул в кулак. Костяшки его пальцев, вновь вцепившись в мудрёную книгу, заметно побелели.

— Ну тогда просто так приходите, — сказала Вера и глупо улыбнулась. — У вас глаза красивые. Вы верите в судьбу?

— Что? — не понял молодой человек.

— Говорю, что, возможно, это судьба?

— А, — опомнился он, — нет-нет, у меня есть девушка…

— Да? А всё же, если ещё встретимся, значит точно судьба…

Весь остаток пути они беседовали сразу обо всем. Парня звали Алексеем. Был он москвичом, получил хорошее образование и числился молодым, но перспективным специалистом в каком-то институте. Кажется, было так много важных тем, но они говорили о какой-то ерунде, убивая время. Потом собирались, укладывали вещи — уже совсем скоро Ярославский вокзал столицы. И тепло попрощались на перроне. Вера помнит, что долго трясла его руку, после чего, решив, что этого недостаточно, крепко обняла и чмокнула в щеку.

Тогда никто из них не мог предположить, что их судьбам предназначено вновь пересечься в обстоятельствах весьма необычных. Через пару лет они оказались рядом — в одной очереди в кассу универсама. Вера Сергеевна постоянно размышляла о том, какой чистой случайностью оказалась их встреча. А что было бы, часто думала она, если бы я вошла в магазин на час раньше? Или часом позже? Или вовсе не стала бы покупать те пряники с белой глазурью? Да мало ли других причин, которые могли бы помешать встрече? Нет, определённо, это сама судьба свела их вместе, иначе и не скажешь.

— Не узнаешь меня, Алексей? — воскликнула она. — Это ж я, Вера из Красноярска. Помнишь поезд? Как я грохнула с полки…

— Узнал, как не узнать, — похоже, он и сам был рад встрече.

Но выглядел Алексей неважно, производя впечатление больного человека: взлохмаченный, небритый, вид понурый, усталый, плечи слегка ссутулились. Разговаривая, они вышли из магазина под синюю глубину неба с пухлыми дождевыми облаками, закрывшими солнечный диск. Пересекли улицу и вошли в прохладу узкого тенистого переулка. Он повел ее тесными улочками, среди помрачневших домов с резными балконами, вдоль заглохших в зелени стен. Небо уже темнело, в сухом воздухе клубилось предгрозовое ожидание — мешаясь с резким запахом цветов и столичной пыли — рокочущий гул дальнего грома обволакивал их, догонял, и когда через взрывающуюся дробь дождевых капель они добежали до арки — хлынул дождь. Оба промокли до нитки. Вера торопливо поправляла подол своего намокшего платья, облепившего стан и бедра, улыбалась и что-то шептала ему в лицо. Алексей ёжился, на щеках его играл неестественный, лихорадочный румянец.

— Да ты весь горишь! — ужаснулась она, дотронувшись ладонью до его лба. — Точно, у тебя жар! Температура, градусов тридцать девять. Ты простудился? Ну-ка покажи язык!

— Ерунда, — нервно дёрнул он головой. — Скоро пройдёт.

— Но тебя трясёт, Алексей! Такими вещами не шутят. Давай я отведу тебя к себе в общагу, а там посмотрим, если станет хуже, вызову врача, умереть не дам — решительно сказала Вера, взяв его под руку.

— Нет-нет, я домой. Я тут живу, неподалёку.

— Пойдем, провожу тебя…

Он не стал упрямиться. Очутившись в квартире, Вера помогла ему снять все мокрые вещи. Он позволил себя уложить, напоить тёплым чаем с мёдом, лимоном и мятой. Недаром сибирячка, она плотно обернула торс больного пуховой шалью, подоткнув со всех сторон. Нашла аспирин, налила в стакан воды и вернулась в спальню.

— Вот, — сказала она, протягивая ему две таблетки.

Алексей молча взял их и послушно проглотил, запив водой. Вскоре он уснул. Спустя час она опять положила руку ему на лоб и нахмурилась — жар не спадал. И ведь он совершенно один. Нельзя бросать его в таком состоянии! Всю ночь он спал — беспокойно, но крепко, — и бредил, всё звал какую-то Миру, просил её вернуться. А Вера не отходила от него ни на шаг, делая ему уксусные компрессы и поправляя подушки.

Лечение или любовь сделали свое дело — наутро лихорадка оставила Алексея. Вера проснулась, когда яркий солнечный лучик игриво коснулся её глаз — она так боялась нечаянно заснуть, а, получается, всё-таки прикорнула в кресле, рядом с кроватью. Потянулась, чтобы прикоснуться к Алексею. А он вдруг открыл глаза — они были влажными — нежно сжал её руку в своей горячей ладони и поднёс к губам.

В тот же день Вера узнала причину его грусти: Алексея совсем недавно бросила девушка по имени Мира. Он любил её со школьной скамьи и собирался жениться. Но неожиданно получил от неё письмо, в котором сообщалось, что её чувства к нему изменились, и любовь прошла. Она уезжала в Израиль и просила её не искать. Эта новость поразила его, прозвучав как гром среди ясного неба и вызвав дрожь от шеи до низа живота. Его бросал человек, ради которого он, не сожалея, мог отдать жизнь. Потому что любил. Где-то глубоко в его душе плакало чувство безвозвратной потери и несправедливости. Он не находил себе места, был опустошён и не знал, как жить дальше. Ведь он остался один. Совершенно и безнадежно один.

Переживания Алексея передались Вере, и ей стало невообразимо жаль его. Но именно тогда в её голове пронеслась мысль, что она будет бороться за этого парня. И приложит все мыслимые и немыслимые усилия, чтоб он был с ней.

Но ей никак не давал покоя вопрос, может ли быть у людей общее будущее, если у них разный интеллектуальный уровень. Алексей — молодой инженер, коренной москвич с отдельной квартирой в пределах Садового кольца, она — провинциалка, драная лимитчица, обычная парикмахерша. А что может быть в голове у парикмахерши, кроме бигуди, ножниц и расчёсок, укладок, косичек, шампуней и одеколонов? Да, Вера понимала, что совершенно не подходит ему, но точно знала, что будет любить его до конца своих дней. Господи… Должно же и мне когда-нибудь повезти, — думала она тогда, помня наставления матери, что везение зависит не столько от счастливой случайности, сколько от собственной расторопности. А ей очень хотелось наконец-то вырваться из обшарпанной общаги, заполненной сигаретным дымом и вечно пьяными соседями, громко выясняющими отношения по вечерам. Из комнатки в полумраке, почти не разгоняемом тусклой лампочкой, свисающей с потолка на коротком проводе. Жизнь там становилась для неё невыносимой.

Так вышло, что через месяц Вера и Алексей поженились. Впрочем, и свадьбы никакой не было — просто расписались в загсе да друзья с шампанским и праздничным тортом нагрянули. О правильности своего выбора Вера не пожалела ни на секунду. Она любила Алексея и была ему хорошей женой. Целиком посвятила себя семье: сумела создать в доме тепло и уют, баловала мужа сибирскими пельменями с мясом и грибами, блинами, строганиной, нежными расстегаями и кулебяками, поила лимонадом из черники и облепихи.

А вскоре, когда у них родилась дочь Ирочка с красивыми глазками, курносеньким носиком и пухлыми, как у неё, губками, Вера Сергеевна стала ощущать вкус спокойного семейного счастья. Да и Москва оказалась не такой жестокой: сама расставила всё по местам в её жизни. И, главное, Алексей её был на седьмом небе — превратившись в лучшего в мире отца и мужа.

Ночь подходила к концу, а Вера Сергеевна и Ирина так и не сомкнули глаз, находясь друг подле друга в тревожном, немом оцепенении. Наступило утро субботы, но Алексея по-прежнему не было. Звонки его сослуживцам не принесли результатов, друзья лишь подтвердили, что накануне Алексей, как обычно, был на работе. Что могло случиться потом, не знал никто. Советовали заявить в милицию, и как можно скорее, ведь тогда, наверное, было бы больше шансов найти его.

Заплаканная Вера Сергеевна подала дежурному милиционеру заявление о пропаже мужа. Показала ему и фотографию, но тот тоже ничем не смог её обрадовать. Лишь устало произнёс, что заявление надо писать по истечении трёх суток, а к тому времени большинство пропавших обычно находится.

Когда второй день начал заканчиваться, а Алексей так и не объявился, женщин охватила нешуточная тревога. Шла третья бессонная ночь. Свет в доме не гасили, словно чего-то боялись. Глаза Веры Сергеевны воспалились и горели, даже когда она их закрывала. Она ходила по комнате из угла в угол, её била мелкая дрожь. Что делать? К кому ещё обратиться за помощью? Муж был для нее надежной опорой в жизни. И вот теперь с ним что-то случилось! А в том, что что-то случилось, она уже и не сомневалась.

На четвертый день, в полдень, требовательный звонок в дверь сорвал ее с дивана: «Алексей?!..». Её сердце замерло в предчувствии чего-то страшного. На пороге стояла незнакомая женщина лет шестидесяти с недовольным видом: её волосы, невзирая на годы, были густого рыжего цвета, глаза и брови подведены, а жилистые тонкие пальцы, похожие на птичьи когти, были украшены серебряными перстнями. То ли наслаждаясь произведенным на Веру Сергеевну эффектом, то ли давая ей время опомниться и прийти в себя, женщина молча изучала её растерянное лицо.

— Здравствуйте! — голос визитерши оказался приятнее её внешности.

— Здравствуйте!

— А я вот решила сама прийти… Я Зоя Фёдоровна.

— Что вам нужно?

— Мне Алексея Николаевича.

— Хм… Его нет.

— То-то я стучу в дверь, стучу — мне никто не открывает. Глянула, а счётчик крутит, — тараторила она. — И что значит «его нет»? А платить кто будет?

— Послушайте, о чём вы? Кто вы такая?

— Вообще-то я хозяйка квартиры, — в резкой форме ответила та. — А Алексей Николаевич вам кто? Муж?

— Да…

— Так он задолжал мне, милочка. Третий день уж пошёл. Последние два месяца, как снял квартирку для родственницы, всегда аккуратно конверт с деньгами в мой почтовый ящик опускал. А тут вот жду, жду — и ничего…

— Вы что-то путаете… — от удивления Вера Сергеевна нахмурила брови.

— Ничего я не путаю… У меня и договор есть. Всё как положено, с подписями. Сдала квартиру, потому что вижу: непьющий мужчина, некурящий, с виду интеллигентный — только о таком квартиранте и мечтала всю жизнь. Не спросила, чем занимается. Женат или нет. Да и какое мне дело? Мало ли что в жизни бывает… А корпус-то мой напротив стоит. Смотрю, по вечерам в окне свет зажигается. Ладно! Разболталась я тут, а время идёт. Раз мужа вашего нет, деньги буду требовать с вас, либо просить немедленно освободить площадь. В договоре всё расписано.

У Веры Сергеевны приоткрылся рот, а между бровями пролегла глубокая морщина.

Когда в присутствии участкового дверь съёмной квартиры была вскрыта, взору Веры Сергеевны и Ирины предстала ужасающая картина: Алексей Николаевич сидел у окна, и казалось, что глаза его, уставившись в одну точку, ничего не видят. Его тело, лёгкое и невесомое, безвольно обмякло в кресле. Он был мёртв. Остановилось сердце.

Вера Сергеевна вскрикнула, её подбородок задрожал и из глаз потекли слезы. А Ирина от увиденного впала в ступор и не могла пошевелиться. Она хотела закричать, но во рту пересохло, и голос, как и всё тело, её не слушался. Открытые глаза отца, в которых читались скорбь и сожаление, смотрели на стену: она была увешана выцветшими чёрно-белыми фотографиями. Снимки разных лет запечатлели красивую девушку со светлыми вьющимися волосами; её миловидное лицо украшал открытый добрый взгляд, а огромные тёмные глаза на большинстве фотографий смотрели вдаль. Вот она в институтской аудитории задумчиво склонилась над учебником, а тут любуется распустившимися розами, играет с собакой или весело позирует в «Лужниках» с волейбольным мячом в руке. Ирина не знала её, но она была просто великолепна и примерно одного возраста с ней. Кто она, эта девушка? Как её зовут?

— Вот она! Та самая женщина, для которой он снял квартиру! — воскликнула Зоя Фёдоровна, ткнув пальцем в одну из фотографий. — Я видела, гуляли они тут по вечерам перед домом. Только была она другая — сильно похудевшая, высохшая, лицо измождённое, седой ёжик на голове. Еле ноги передвигала. Да и не видно её, наверное, уже с неделю…

У ног отца валялась старая, пожелтевшая фотография. Ирина нагнулась и подобрала её. На ней была запечатлена та же девушка с каким-то подтянутым молодым человеком, чьё тело было влажным от морской воды. Она щурила глаза и, отбиваясь от него, беззаботно смеялась. Он схватил её за талию. Пряди тёмных волос свисали ему на лоб, и, хотя была видна только половина его лица, Ирина с первого взгляда узнала его. Это был папа. Смеющийся, влюблённый, безумно счастливый папа. А на обороте чьим-то аккуратным мелким почерком было написано следующее:

«Дорогой мой Алёша,

Ты помнишь нашу молодость? Как мы шептались и целовались за стенами нашего института, не в силах оторваться? Как обещали любить друг друга до конца наших дней? Казалось, тогда мы знали о счастье всё. Увы, нам было не суждено быть вместе. Не вини меня за бегство — это всё болезнь, которая вторглась в меня и медленно разъедала изнутри. Никто не может знать, как и когда его жизнь перевернётся с ног на голову. Потому что не мы выбираем судьбу: она выбирает нас. В моей всё было пусто и бессмысленно. Но вот, встретившись спустя четверть века, я вновь услышала, что ничего не изменилось, и я, как и прежде, остаюсь для тебя той самой озорной девочкой, глотком чистого воздуха, и что твоё сердце не сможет биться без моего. Дорогой мой, милый, моя жизнь превратилась в ад. Я стала жалкой, испуганной, расклеилась и потухла… Я не узнаю себя. Нет больше той Миры. Более того, эта незнакомая женщина мне неприятна, в ней почти не осталось жизни. Но я борюсь, потому что этого хочешь ты, потому что вижу, как тщательно ты прячешь слёзы, ищешь правильные слова поддержки и просишь быть бойцом, наполняя пустоту надеждой. Я не знаю, кому из нас сложнее. Но уверена: без любимого Алёшки меня бы давно уже не было на свете. Знай, эти два месяца были самыми счастливыми в моей жизни. Спасибо, что был рядом! Прощай!

Твоя Мира».