• 2019-4 (26)

Четвертый попутчик

 

Мы помолчали, обдумывая услышанное.

— Да-а... — произнесла, наконец, Аделаида, — бывают же странные истории...

— А позвольте-ка, господа, — сказал вдруг наш четвертый попутчик, до сих пор не принимавший никакого участия в разговоре. Это был пожилой человек в старомодных очечках, всю дорогу читавший толстую книгу, обернутую в газету.

— Позвольте и мне внести свой скромный вклад в вашу занимательную беседу. Хотел бы я рассказать вам одно удивительное происшествие, случившееся некогда с моим собственным отцом. Вы, я вижу, люди творческие? Писательская, так сказать, братия. Тогда вам тем более будет интересно! Так вот, историю эту рассказала со слов отца моя матушка, которой нет уж в живых — царствие ей небесное! Отца своего узнать я не успел: когда мне было полтора года, он ушел добровольцем на фронт и через два месяца погиб где-то в белорусских болотах.

Происходил он из небогатой интеллигентной семьи, много читал и сам пописывал: немало бумаги перевел на восторженные стихи да романтическую прозу. Даже и драмы пробовал сочинять, и небезуспешно. К тридцати с небольшим годам стал он в своем заштатном городишке заметной фигурой: писал в областной газете хлесткие фельетоны и острые репортажи, а местный драматический театр даже собирался ставить его пьесу. Сочинял он, между тем, и роман — что-то из жизни не то шахтеров, не то, наоборот, колхозников.

Но однажды заметил он вдруг, что плавное течение жизни начинает как бы сбиваться с пути: какой-то мощный поток подхватил и понес его неведомо куда. Совершенно другой роман — не про шахтеров или колхозников, нет! — начал вдруг складываться у него в голове! Странные образы и видения мерещились ему, не давали покоя и смущали дух. Он писал, как заведенный, и днем, и ночью. Жар творческий, болезненный и беспощадный, овладел им со страшною силой! Вдохновение это было или одержимость? Он сам не понимал, что с ним такое делается, и начинал даже сомневаться в собственном рассудке!

Так продолжалось с год, пока не окончил он своего сочинения. Тогда он словно бы очнулся. Он сам перепечатал роман двумя пальцами на старенькой машинке, и всюду носил с собой — и рукопись, и перепечатку, боясь расстаться хоть на секунду.

Это был странный роман... Но гениальный! Или безумный.

Во всем городке не было никого, кому можно было бы прочитать это сочинение, кто оценил бы мощь и красоту произведения. И отец мой решился поехать в Москву, дабы там обрести читателей и критиков своего романа. Не буду утомлять вас подробностями, скажу только, что в Москве познакомился отец с одним завзятым театралом, который и пристроил его на какую-то мелкую должность в известный театр. Дальше — больше, завязались знакомства, и случилось так, что кто-то из новых приятелей взял его с собой в некий дом, где предполагалось чтение нового произведения знаменитого писателя. Отец прихватил и свой роман — а вдруг ему удастся заинтересовать мэтра! Сел он скромно, в уголке, робко оглядывался по сторонам, примечая все подробности обстановки и разглядывая приглашенных. И вот чтение началось.

И с первых же строк...

Простите!

Рассказчик наш с чувством высморкался. Пока он старательно вытирал нос клетчатым платком, мы молчали, томясь в ожидании продолжения. Было тихо. В соседних купе давно спали. Стучали колеса, звякали чайные ложечки в пустых уже стаканах, где-то впереди гудел время от времени электровоз...

— Так вот — с первых же слов, прочитанных слабым хрипловатым голосом автора, почувствовал мой отец страшное потрясение! Озноб охватил его, руки и ноги затряслись. Ему показалось, что некая пропасть, полная невыносимого сверкающего света открылась вдруг перед ним, и он падает в эту зияющую пропасть, падает, летит стремглав... пропадает!

Ибо то, что читал этот усталый человек своим тихим простуженным голосом, и было его — отцовским — собственным романом! Тем самым романом, что в эту самую минуту лежал у его ног в стареньком портфеле в количестве двух экземпляров: один рукописный, другой — печатный!

Конечно, конечно, буквального совпадения не было! Повороты сюжета, персонажи, обстоятельства отличались друг от друга, но главное, главное — было тем же самым!

Как! Как это возможно? — думал мой отец в полном смятении. Никто! Никто не читал его сочинения! И сам он не прочел ни одной вещи этого писателя... что же это такое? Что?!

Чтение окончилось, все разошлись, отец вышел последним, прижимая к груди портфель. Он хотел было подойти к мэтру, рассказать, но... кто бы поверил? Как это возможно, как?

Он бродил по темным московским улочкам в полном смятении всю ночь, и к утру принял решение. Он вернулся домой, в родной городок. На обратной дороге, в поезде, встретил он свою будущую жену и мою будущую мать, которая своей любовью и участием помогла ему сохранить рассудок и как-то выжить после всего случившегося. Она была и единственной читательницей злосчастного романа, оба экземпляра которого сожгли они в печке в один из промозглых осенних вечеров.

Отец во всю свою оставшуюся жизнь не написал больше ничего.

Происшествие это мать рассказала мне где-то в конце шестидесятых годов — или в начале семидесятых, когда этот знаменитый роман был, наконец, опубликован.

Вот и вся история.

На этом позвольте мне с вами попрощаться, благо станция моя уже близко.

Он встал, взял портфель и направился к двери.

— Постойте! — сказала Аделаида, — постойте! Так что же это был за роман?!

— Ну-у, господа! Я думал, вы давно догадались, какой это был роман! Неужто нет? Что ж, извольте!

И он, сверкнув стеклами очков, нараспев произнес:

«В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат...»

 

 

 

Ирка

 

Тим не успел даже достать ключи — Ирка сама распахнула дверь. Прыгнула на него, обняла руками и ногами, повисла, целуя, куда придется: в потную шею, заросшие щетиной щеки, в обветренные губы. Быстрая, горячая, смуглая, длинноногая. Его Ирка! Тим подхватил ее, сильно прижал, забормотал, задыхаясь от радости:

— Подожди, подожди… Я с дороги — пыльный, потный… Давай я сначала в душ?

— Нет! Хочу так! Потом… в душ…

Тим отпихнул ногой свалившийся рюкзак, больно стукнулся о притолоку — не видел, куда шел, впиваясь в Иркины нетерпеливые губы. Они добрались до кровати, избавились от одежды и упали, наконец, на голубые с белыми облачками простыни. Нырнули и полетели сквозь облачное льняное небо — только испуганно порскали в стороны стремительные черные стрижи и взмывали вверх острокрылые белоснежные чайки…

— Я так скучаю…

— Без меня?

— Без тебя!

— Как ты думаешь, мы когда-нибудь привыкнем? К разлуке?

— Не знаю… Разве к этому можно привыкнуть…

Тим смотрел в Иркины сияющие глаза — один серый, другой зеленовато-карий. Ни у кого больше во всем свете не было таких глаз! Ни у кого больше во всем свете не было такой гладкой смуглой кожи, таких длинных ног с узкими ступнями, таких нежных и ловких рук…

Такого голоса, смеха, таких волос — он пропустил сквозь пальцы густые черные пряди: цыганочка моя! Ирка улыбнулась:

— Какая я! Ты ж с дороги! Иди уже в душ, а я чайник поставлю. Буду тебя кормить!

Тим встал, но с полдороги вернулся и заглянул в комнату — он так и знал: Ирка скакала на одном месте, зажмурясь и дрыгая руками-ногами: ииииииииииииии! Тим засмеялся, схватил ее в охапку, поцеловал, ушел в душ и там все смеялся, вспоминая, как она прыгала.

Он вышел из душа — на кухне исходил паром чайник. Тим выключил газ, схватил со сковородки котлету, откусил — есть хотелось страшно.

— Ирка! Ты где? Иди меня кормить!

Никто не отозвался. Тим пошел в большую комнату — никого, только разоренная кровать напоминает об их недавнем безумстве. В маленькой комнате ее тоже не было, и на балконе, и в коридоре… Тим нахмурился — тревожно сжалось сердце. Вернулся на кухню, на ходу заглянув в ванную и туалет:

— Ир! Ну, где ты? Уже не смешно!

Ее не было нигде. Тим заметался по квартире, по новому кругу проверяя все комнаты: в шкафу нет, под кроватью — тоже, нигде нет! Да что ж это такое?!

 — Ирка!

Куда она делась-то?! И почему? Нет, нет, она просто вышла на минутку! Точно! Пошла… отнести мусор. Или что-то купить в магазине — он рядом, в этом же доме. Или… к соседке? Тим выскочил на площадку, позвонил во все двери — раз, другой. Никто не отозвался. Ну да, все ж на работе, середина дня. Нажал кнопку вызова лифта — двери тотчас распахнулись, но он не поехал, а побежал вниз бегом. На улице солнце ударило по глазам, он зажмурился на секунду и опять вспомнил, как Ирка скакала посреди комнаты…

Что же это, господи! Он побежал вокруг дома — посмотрел под балконом, на помойке, заглянул в магазинчик, на детскую площадку. Потом вернулся обратно — что же я бегаю тут, как дурак! Она же дома! Где же еще, конечно, дома! Она вернулась, пока я тут метался, вернулась!

Дома ее не было. Тим еще раз обошел квартиру — все, как полчаса назад: еще горячий чайник, остывающие котлеты, развороченная кровать, рюкзак на полу…

Тим посмотрел на телефон — позвонить? Но… куда?! В милицию? Может… может, она поехала к маме? Но почему так вдруг? Мама позвонила, пока он был в душе? Что-то там случилось, и она сорвалась, и наверняка кричала ему в ванную, а он не услышал! Конечно, так и было!

Конечно…

Конечно.

Тим снял трубку и долго смотрел на аппарат — он вдруг забыл, что надо делать. Забыл, что это за странные значки на кнопках. Потом осторожно положил трубку, пошел и лег на голубые с белыми облачками простыни. Лег и накрылся подушкой, еще хранящей слабый Иркин запах. Но даже сквозь подушку слышал эти проклятые звуки, что преследовали его целый год: натужный рев мотора, грохот, звон разбитого стекла, крики, вой сирен…

Год назад большой черный джип с пьяным водителем за рулем врезался в троллейбусную остановку. Там на скамейке сидела Ирка — она кормила и гладила приблудившуюся кошку.

Ирка умерла мгновенно.

Даже не поняла ничего.

А кошка убежала.

 

 

 

Танька большая, Танька маленькая

 

Позвонил он ближе к вечеру:

— Здрассьте, — говорит, — нет ли у Вас случайно телефона Тани Морозовой?

— Кого-кого? — изумилась Юлька, — Вы не туда попа…

— Ну, она теперь не Морозова, конечно. Забыл я ее мужнюю фамилию! Вы-то не помните?

— Ах, Тани Морозовой! Таньки-большой… Да она же… Она же давно в Германии живет…

— Да я знаю! В том-то и дело! Я тут должен во Франкфурт полететь, думал разыскать ее там, повидаться…

— Да она вовсе и не во Франкфурте!

— Как не во Франкфурте? А мне помнилось…

— Она в этом… как его… — вылез из памяти непрошеный Детройт, — в Дюссельдорфе, вот!

— Да нет, как же в Дюссельдорфе, когда во Франкфурте…

— А Вы вообще-то кто такой?

— Я? Да я сосед их деревенский… Петя. Мы с Таней… Я… Ну, в общем…

Гуляли что ли? — Юлька развеселилась.

— Да не то, чтобы гуляли…

Что-то такое вдруг смутно замерещилось в Юлькиной памяти: деревня, мальчишки…

— Это вы что ли двое близняшек были?!

— Не-ет, я их брат двоюродный…

— А!

— Ну вот.

— Надо же…

— Ну. Так что, нету телефона-то Таниного у Вас?

— Нету. Да и не было никогда. Мы как-то не очень общались после смерти тети Нины…

— То-то и оно. Не общаемся вот, а потом начнешь кого искать — найти не можешь… И фамилию ее Вы не помните?

Юлька призадумалась.

— Нет, не вспомню что-то… Такая… своеобразная фамилия… Шпунт? Штифт? Что-то эдакое…

— Да, без фамилии мне ее во Франкфурте не отыскать…

— В Дюссельдорфе!

— Какая разница…

— А откуда у Вас мой телефон?! — вдруг опомнилась Юлька.

— Да мне его тетя Шура дала.

— Какая тетя Шура?

— Ну, как это… свекровь Татьяны… другой Татьяны.

— Таньки-маленькой?

— Ну да. Я и не знал, что она… Что ее в живых уже нет…

— Ну да…

— Мужик ее тоже — спился совсем, а парень в Чечне пропал…

— Да Вы что! Я и не знала…

— Вот так-то… Вы… Может, вспомните фамилию-то? Или вдруг у кого телефон Татьянин найдется?

— Да вряд ли… У кого!

— Но все-таки! Попробуйте, а? Может, подруги какие… Я позвоню Вам через день, ладно? А то я очень скоро улетаю. Не хочется совсем надежду терять!

— Попробую что-нибудь вспомнить, но не ручаюсь…

— И на том спасибо!

Надо же, забрало как мужика! — думала Юлька, рассеянно разбирая постель, — сколько лет прошло! Ишь, первая любовь — не ржавеет…

Ей смутно помнилось то лето в деревне у бабы Даши — всего-то и была она там пару раз. Не сильно понравилось. Танька-большая закрутила любовь с одним из близняшек — как же их звали-то? Второй страдал. Оказывается, был еще и Петя. Петю Юлька совсем не помнила. Она все время играла с Танькой-маленькой — та смешная была, такой лягушонок нескладный! Читала ей книжки, рассказывала какие-то истории бесконечные, за грибами ходили.

Народу было много, и за грибами ходили в две партии — одна компания отправлялась в лес, а оставшиеся разбирались с грибами. Юлька до сих пор помнила свой восторг — только вошли в сосновый бор, а там — грибов видимо-невидимо! Не то, что у них в Подмосковье… Но деревенские равнодушно проходили мимо — а, валуи! Брали грибы серьезные — белые, грузди, подосиновики. Весь день топилась на огороде печка, кипел большой котел с грибами — забежишь на минутку, а мама зачерпнет тебе половником круглую и скользкую шляпочку белого гриба…

В речке купались. Как купались — воды там по колено! Барахтались. Вода леденющая — выскочишь и бегом в избу, на печку отогреваться. Вечером ужинали картошкой с грибами — тоже в два приема, чтобы не сидеть за столом сразу тринадцати человекам. В карты играли, в дурака — дед Лёня мухлевал как черт!

А Танька гуляла день и ночь. Никогда красавицей не была — лицо неправильное, и нос великоват. Глаза красивые — зеленые, кошачьи. Стройненькая, да. Не зря мать ее на фигурное катание определила. А костюмы какие были! Жар-птица, Снежинка… Да и вообще тетя Нина одевала ее как куколку — сама портниха была, шляпница. Как-то всю ночь шила Таньке платье панбархатное — из своего перешивала. Юлька с мамой к ним тогда в гости приехали, ночевали. И всю ночь машинка стучала… Да, одета была, как картинка! Юбочка короткая — ножки крепенькие в синих колготках, в красных… У Юльки таких и не было никогда. И смелая была Танька — ух! Вертихвостка! Парней у нее… Вот и в деревне — сразу двое, да еще и Петька, оказывается. А Юлька, хоть и постарше, стеснялась да боялась всего на свете. Нет бы, на костер вечером ходить — глядишь, и подцепила бы кого, а она все с Танькой-маленькой играла.

Потом замуж вышла, Танька-то. За соседа по коммуналке. Тетя Нина заставила — ох, строга была! Очень хотелось ей дочку пристроить поскорей — уж больно девка горячая. Но не срослось — мужа распределили куда-то в Мурманск — он военный был, летчик что ли? Нет, не летчик… Танька и Мурманск — смешно. Ну, вернулась через три месяца. Ох, тетя Нина ярилась!

Потом опять замуж вышла. За немца гедеэровского. Ой, это целая история! На самом деле, была у Таньки-большой любовь всей жизни. Эдик. Но тете Нине он категорически не нравился! Ну никак! А все потому, что мечтал Эдик на Запад слинять, в Западную Германию — там у него какие-то родственники были. Тетя Нина — патриотка, что ты! Ни в какую! Только через мой труп!

Так и получилось в конце концов. Почти так.

Короче, вышла Танька замуж в ГДР — решили они с Эдиком, что зацепится Танька там, потом разведется, Эдик к ней приедет, а потом можно думать, как на Запад перебраться. Нет, такого Юлька никак понять не могла: если ты одного любишь, как за другого замуж выходить?! Как он ее с другим мужиком мог отпустить? Нет, не понять.

Все так и случилось, как они планировали. Поженились, в ФРГ уехали, дочку родили. Все у них хорошо. Только одного не могли предугадать — что у тети Нины рак обнаружат. Сожгла она себя изнутри ненавистью к зятю. Танька по-человечески поступила — мать у нее на руках умерла. Внучку успела увидеть. А уж потом уехали они навсегда — как в воду канули.

И вот зачем это все было — думала Юлька, разглядывая старые фотографии. Зачем тетя Нина так Таньку строила — все равно жизнь по-своему распорядилась…

Вот тетя Нина на фото — кудрявая, в смешной бархатной шляпке с кожаной розой, сама небось и делала.

Танька-большая в наряде Жар-птицы, на коньках.

Танька-маленькая и Юлька — слоник и лягушонок.

Свадьба Танькина — с Эдиком. Невеста вся в голубом…

Юлька — пионерка, с бантами.

Таньки-маленькой свадьба.

Мама…

Юлька сидела на диване, обнявшись с альбомом.

На улице фонарь зажегся, пустил по полу полосы света.

Она встала, отложила альбом, пошла босиком на кухню, налила из чайника воды в кружку и выпила, глядя в окно на пляшущие тени — ветер...

Ветер…

Кому я буду звонить, узнавать? — думала она, — никому я не буду звонить…

Да и кому звонить-то?

Некому.

Все умерли.