• 2019-2 (24)

“Das Glück ist nicht ein Ideal der Vernunft, sondern der Phantasie.”

Immanuel Kant*

 

Утро Клавдии всегда начиналось одинаково: с трехглазой яичницы, вчерашнего кофе и старого пожарника, проходившего мимо окна. Пожарник неизменно кивал, встречаясь с Клавдией взглядом, и шел дальше в сторону пожарной станции. Клавдия допивала кофе и переворачивала чашку, чтобы затем в разводах черной гущи разглядеть, что уготовил ей новый день. Обычно он не готовил ничего, кроме пустых хлопот, обозначенных на стенках чашки равномерной рябью, напоминавшей тусклый узор на крылышках ночной бабочки. А чего еще могла ждать женщина, которая и сама себе виделась сухой печальной молью?

Клавдия знала с детства, что к ней не посватается даже рябой Яков, ведь когда она родилась, красота прошла мимо, даже не плюнув в ее сторону. В наследство от матери девочке достались тонкие как пух, серые, будто присыпанные пылью, волосы, а от отца — впалые щеки и всегда плотно сжатый безгубый рот.

Правда, к семнадцати годам, когда Клавдия полностью созрела, выяснилось, что и ей кое-что перепало: на худосочных грудях вдруг выросли твердые как лесные орехи сосцы, такие выпуклые, что их не могли скрыть даже несколько слоев толстой ткани. Как-то раз Яков, который к тому времени как раз покрылся лиловыми прыщами, больно ущипнул Клавдию за одну из этих мозолящих глаза выпуклостей. Пожалуй, это было все, что Клавдия могла припомнить по части мужского внимания.

Тридцать пятая осень застала Клавдию за похожим на все предыдущие завтраком, как раз во время гадания. Одиночество ее, когда-то прежде удушливое и заполнявшее собой весь дом, постепенно съежилось и теперь помещалось в хлебной миске и пахло прошлогодними яблоками. Ярко-желтый лист влетел в окно и приземлился прямо в кофейную чашку, смазав узор начинавшегося дня. Вслед за вторжением осени, как будто этого было мало, раздался стук в дверь.

За дверью стоял пожарник. В его руках было что-то, что разрушало образ не только самого пожарника, но и привычной для Клавдии действительности в целом.

— Это вам. Велели передать, — он протянул женщине клетку, в которой сидел большой белый попугай.

— Кто велел? — Клавдия переводила непонимающий взгляд с мужчины на птицу.

— Какой-то моряк. Сказал, что в Александрийском порту некий молодой человек в белой рубахе попросил его взять клетку на корабль и по прибытии в наш город доставить ее в дом номер десять, что на улице Святого Августина. Моряк очень торопился обратно на корабль, а мне все равно по пути...

Женщина собралась было возразить, что, мол, это какая-то ошибка, но птица вдруг расправила крылья и завопила: «Кла-а-авдия! Любо-о-овь моя!»

— Ну, вот видите, птица ваша! Тут, в клетке, еще и письмо. Немного загажено, но печать не тронута, — пожарник сунул клетку в руки Клавдии и удалился.

Ошеломленная женщина долго стояла посреди комнаты, не понимая, что ей делать с этим странным, свалившимся как снег на голову подарком. В конце концов она решила, что подумает об этом позже, а пока клетку необходимо куда-нибудь пристроить. Взгляд Клавдии остановился на спускавшемся с потолка крючке, к которому когда-то давно крепился подвесной подсвечник. Лучшего места было не найти. Пристроив клетку, Клавдия достала из нее конверт и некоторое время разглядывала его, не решаясь открыть. Она не была уверена в том, что ей следует читать письмо, непонятно кем написанное, но, в конце концов, собравшись с духом, женщина сломала печать и открыла конверт, из которого тут же выпали на ладонь три пахучих зернышка кардамона. Послание начиналось с крика попугая:

 

Клавдия, любовь моя!

 

Как жаль, что дела пока не позволяют мне покинуть Александрию, иначе рядом с тобой был бы сейчас твой покорный слуга вместо говорящей чудо-птицы!

Это редчайшее существо досталось мне от купца из Ост-Индии. Ты спросишь, почему я послал тебе именно птицу? Да потому, дорогая моя, что попугая тоже зовут Винсентом, и он каждый день будет произносить слова любви к тебе моим голосом. А еще он будет перебирать клювом твои волосы и нежно щекотать перьями шею. Знай, что это я мысленно прикасаюсь к тебе!

Ах, обожаемая Клавдия, молюсь о том, чтобы поскорее оказаться в твоих объятиях! Тогда душа моя вновь оживет подобно иерихонской розе. Надеюсь, ты будешь думать обо мне все время, сколько бы его не осталось до нашей встречи. Ведь невидимое гораздо легче завернуть в собственную мысль, чем очевидное.

 

P.S. Зерна кардамона положи под подушку, они притягивают любовные сны, те, что прилетают с юга. А я каждую ночь буду класть такое же зерно под язык, чтобы мой сон сумел оседлать южный ветер и очутиться внутри твоего сна.

 

Твой преданный Винсент

 

Клавдия сидела, опустив на колени руки с письмом. Она чувствовала, как мысли ее разбухают и пенятся, словно кипящее молоко, и, того и гляди, хлынут горячим потоком из глаз и ушей. Мысли незнакомые и противоречивые. Не умея в них разобраться, Клавдия понимала только одно: ее жизнь больше не будет прежней, в ней появилась шумная белая птица и страшная и прекрасная тайна, которую ей в ближайшее время ни за что не разгадать. Груз заключенной в письме тайны был так велик, что у Клавдии онемели колени. Заставив себя подняться, она наполнила водой и зернами две ячейки, прикрепленные к прутьям клетки и накрыла ее платком, чтобы хотя бы на время вернуть комнате привычную тишину и успокоиться…

Новое утро началось с признания в любви, на этот раз произнесенного негромким, приятным баритоном. Клавдия еще не встала с постели, она лежала с закрытыми глазами и слушала... В комнате запахло морем и мускатным вином. Руки Клавдии, оглаживающие по утренней полусонной привычке груди и бедра, вдруг обрели мужскую силу и власть. Теперь это были руки крепкого загорелого парня по имени Винсент, и у Клавдии не хватило сил им сопротивляться... Тело ее размякло и потеплело от мужских ласк, затем, теряя вес, оторвалось от кровати... Лоно ее вместило в себя вселенную и сжалось длинной блаженной судорогой, взметнувшейся вверх по всему телу до самых ушей.

Еще несколько минут понадобилось Клавдии, чтобы вернуться в действительность. Удивленная незнакомыми доселе ощущениями, она открыла глаза и села в кровати. «Во всем виноват кардамон», — догадалась она.

Белая птица продолжала произносить любовную речь, двигаясь по клетке и раскачивая ее. Платок в конце концов сполз и попугай, радуясь солнечному свету, расправил крылья и завопил громче: «Я люблю тебя, Клавдия!»

— И я люблю тебя, Винсент, — тихо ответила женщина.

 

***

С этого дня Клавдия перестала по утрам разглядывать картины, нарисованные черной кофейной гущей по белому фарфору, теперь она ворожила по упавшим попугаевыми перьям, создававшим белые узоры на черных досках дубового пола.

Сны ее тоже сменили темную окраску на светлую: в них поселился ее пылкий любовник, который являлся в белоснежных одеждах и в окружении таких же белых не то ангелов, не то птиц. Подойдя так близко, что соски Клавдии касались его груди, красавец Винсент сбрасывал одежды, а птицы-ангелы роняли перья, выстилая ими ложе для влюбленных.

Проснувшись, Клавдия открывала клетку и позволяла птице-Винсенту свободно летать по дому или садиться на ее плечо и нашептывать слова любви. В ответ женщина гладила попугая и целовала птичьи щечки и желтоватый хохолок. Перед завтраком, пообещав Винсенту скоро вернуться, она отправлялась на набережную. Дойдя до порта, Клавдия подолгу стояла у причала, провожая взглядом прибывших на утреннем александрийском корабле, а когда причал пустел, не спеша шла обратно. Вернувшись домой, она подсыпала в птичью клетку свежих зерен, жарила яичницу и заваривала кофе...

Время подобно облакам: то останавливается, то мчится, подгоняемое ветром. С того осеннего утра, когда появился Винсент, жизнь Клавдии подчинялась лишь южному ветру, тому, что дует с моря. Жаркий и порывистый, он гнал время так, что дни спотыкались друг о друга, вслед за воскресеньями частенько наступал вторник, а за осенью — лето. Только ночи продолжали оставаться долгими, их растягивали принесенные ветром сны.

Клавдия и не заметила, как, подчинясь переменам, волосы ее также сменили мышино-серый цвет на белый, а лицо покрылось штрихами морщин. Винсент понемногу лысел, и пол в доме тоже побелел от перьев, которые Клавдия давно перестала сметать. Только возлюбленный в ее снах не менялся, он по-прежнему оставался статным красавцем в белой батистовой рубахе.

Лишь поначалу Клавдия ждала наступления того дня, когда Винсент сдержит свое обещание и сойдет по трапу корабля к ней навстречу или постучится в ее дверь. Иногда Клавдия представляла его одетым в темно-красный, расшитый золотыми звездами камзол поверх белой рубахи и высокие морские сапоги. Эти ожидания понемногу вытесняло подозрение, что во всей этой истории ею упущено что-то самое важное. Однажды, в одном из снов, женщину наконец-то посетило озарение: белый попугай — это и есть ее возлюбленный! По ночам он принимает человеческий облик, а с восходом солнца вновь превращается в птицу. Это простое и ясное открытие породило умиротворение, которого вместе с любовью было вполне достаточно для счастья.

Теперь по утрам больше не было нужды ворожить, Клавдия и без того знала, что новый день будет прекрасным. Вечерами она затворяла ставни, зажигала свечи и обнажала тело. Утопая по щиколотку в перьевых облаках, она бродила по дому и беседовала со своим верным Винсентом о том, как быстротечно время, особенно, если оно наполнено счастьем. Птица согласно кивала в ответ.

По пятницам после обеда Клавдия по старой привычке отправлялась на прогулку вдоль по набережной, по дороге заходя в кофейную лавку и на рынок, где покупала арахис и тыквенные семечки для птицы и что-нибудь съестное для себя.

Женщина больше не ходила к порту, теперь она завершала прогулку в парке. Обойдя вокруг широкой центральной клумбы с фонтаном, Клавдия возвращалась обратно. Иногда в саду она встречала симпатичную пожилую пару. На вид старикам было столько же лет, что и Клавдии. Поравнявшись с ней, дама кланялась, а ее муж приподнимал шляпу. Клавдия улыбалась и кивала в ответ. Выйдя из парка, она снова шла по набережной, затем сворачивала на улицу Святого Августина, где в слегка покосившемся доме под номером десять ее ждал почти совсем лысый, но горячо любимый Винсент. А пожилая пара шла в противоположную сторону. Там, на другом конце набережной начиналась улица Святого Аврелия, где старики жили со времен своей молодости. Номер их дома был тоже десятым, а звали супругов также Клавдией и Винсентом, но для нашей Клавдии это навсегда останется тайной.

 

* “Счастье есть идеал не разума, а воображения”. — Иммануил Кант