• 2019-2 (24)

Обещание

А теперь подними голову и вдохни глубоко-глубоко.

Не смей реветь.

Найди на небе звезду и поговори с ней.

Это полезно и для тебя, и для звезды.

Скажи ей, что ты счастливый человек, ведь у тебя есть те, кого ты любишь.

Пообещай той звезде, что больше не будешь откладывать главное на потом, не будешь говорить себе «успею».

Ты не успеешь. Люди никогда не успевают рассказать друг другу о своей любви...

 

 

О перспективе

Наступил новый день, и вместе с ним появилась новая перспектива. И мне опять есть что сказать.

По-моему, это и есть наш маленький секрет, дорогие взрослые тети и дяди. Тем, кто еще молод и горяч, этого не понять, потому что у них перспектива бескрайняя и они не догадываются о том, что скорость течения жизни прямо пропорциональна квадрату прожитого времени… ну что-то в этом роде. (Математика — это тоже мое слабое место.)

У них перспектива как данность, а у нас — как подарок, как приз, добытый в результате напряженного, в поте лица, личностного роста.

Короче, все проходит гораздо быстрее, чем это могло представляться даже при самом мрачном расположении юного духа.

В молодости этого еще не знают, а мы это уже чувствуем. Это сакральное знание само напоминает о себе — невзначай, мимолетом и мимоходом: так вот даст по голове и побежит дальше, как ни в чем не бывало. А ты сиди потом и наматывай на бигуди спрямленные временем извилины.

Тридцать лет назад в моей жизни разведенки и одинокой мамаши, проживающей вместе с ребенком пубертатного периода далеко от отчего дома, главное было — дожить до зарплаты. Денег не хватало и взять их было неоткуда. Вернее, было откуда — если честно.

Рядом с моим рабочим столом стоял сейф, и там лежали общественные деньги, которые я, как член профсоюза и ответственный за культмассовый сектор, собирала на экскурсии.

Где-то за неделю до долгожданной даты я залезала в «общак» и брала в долг у коллектива. А в зарплату эти деньги возвращала обратно в сейф. Так я жила пять лет. И с большим энтузиазмом выполняла свою общественную нагрузку «культурного сектора». О шкурной природе моего энтузиазма никто не догадывался. А в долг просить мне было западло.

Однажды я грезила наяву о том, что вот еще четыре дня и будет нам счастье в виде зарплаты. Я завела глаза к потолку рабочего кабинета и всеми силами старалась приблизить это чудное мгновение.

В те поры у меня был начальник, уже пожилой человек, который навсегда остался для меня одним из самых удивительных людей, встречавшихся мне в жизни.

Я поймала его взгляд и поразилась, с какой грустью он наблюдал мое выражаемое вслух предвкушение нечаянной радости в виде ежемесячной выплаты денежного вознаграждения, предусмотренного КЗОТом.

Мне очень хотелось, чтобы эти четыре дня прошли как можно скорее. А он, улыбаясь, сказал, что ему хотелось бы, чтобы эти четыре дня длились как можно дольше. Потому что они пройдут, и жизнь станет на четыре дня короче.

Теперь, спустя тридцать с лишним лет (Неправда! Это было вчера!), я вспоминаю его слова. Ощущение перспективы, как мне кажется, с возрастом меняется. Теперь — это то, что надо в себе воспитывать. И оно вряд ли совпадает с реальным положением вещей. И чем дальше, тем это несовпадение будет драматичнее.

Но вот наступил новый день, и вот она — твоя перспектива. Доступная здесь и сейчас, когда день еще не закончен. Вполне еще можно успеть сделать что-нибудь хорошее для человечества, или просто для себя. Тоже полезное дело. Устроиться с ногами на диване, забыть о том, что тянет, давит и мучает, — у каждого это есть. Книжка, чай с шоколадкой, любимые кот или собака, просто хорошие слова близкого человека. Наше будущее, или наша перспектива рождаются из сегодняшнего дня.

 

 

Я не люблю

Да, я не люблю людей с медленным, неповоротливым умом, с их вечными попытками «сделать как лучше» тогда, когда все и так хорошо. С их идиотским «esprit de l'escalier», когда лучшие шутки приходят в голову после прощания с хозяевами по дороге из гостей домой.

Или когда тебя где-нибудь в недружественной среде (читай наша совковая очередь, поликлиника, магазин и пр.) прикладывают «мордой об стол», а ответить спокойно и с достоинством ты не в состоянии.

Я не люблю несообразительных, не умеющих видеть перспективу событий и отношений. Я хорошо знаю эту категорию людей. Потому что я — сама такая.

 

 

Миллиметровка

Почему-то именно мелочи глубже всего врезаются в память и заставляют мучиться и их стыдиться. Крупные, глобальные события требуют совсем другой системы координат на нашем эмоциональном поле.

Все это похоже на бумагу для черчения, которой мы пользовались в школе.

Там есть совсем мелкие миллиметровые клеточки, есть крупнее — сантиметровые, и есть дециметровые квадраты.

Ничтожные, казалось бы, эпизоды сидят в своих миллиметровых гнездах. И как больно они жалят, как много раз заставляют к ним возвращаться…

Вот я почти тридцать лет назад. Совсем недавно. Это раньше казалось, что двадцать или тридцать лет — огромный срок, теперь я знаю, что это совсем немного. Я уже четвертый год в командировке за границей, очень стараюсь и горжусь собой и потому с удовольствием тороплюсь с обеденного перерыва на работу. Навстречу мне идет полненькая мамочка с сыном-первоклассником. Обоих я знаю, они тоже командировочные. Их папа преподает физкультуру в нашей школе и делает это очень хорошо. Они из глубокой провинции, робкие, очень вежливые и симпатичные. Как попали на такое блатное место — не знаю. Я прохожу мимо, делая вид, что не замечаю их. Почему — ответа нет. И за спиной слышу удивленный вопрос мальчика: «Мама, а почему тетя с нами не здоровается?». И тихий голос матери: «Тетя нас просто не заметила».

Мне ужасно хочется догнать их и сказать, что тетя все заметила, что тете очень стыдно и что она «больше не будет». Тетю ведь саму часто унижают вот так же ни за что, просто для того, чтобы место свое помнила, а теперь она решила отыграться на маленьком мальчишке. Но я почему-то молча иду дальше. И единственное, на что я могу надеяться, так это на то, что мальчику на его пути за эти тридцать лет встречались и другие, более умные тети. А я с этим камнем на душе буду и дальше бодро шагать по жизни.

 

 

Цена победы

Когда-то цена победы не имела для меня особого значения. А теперь имеет, стала замечать я внутри себя.

Я не о том, плохо это или хорошо. Я о том, как много изменилось с тех далеких пор. Наверное, это возраст. Или переоценка ценностей, или еще что-то.

Я вспоминаю свою прежнюю жизнь.

Километры нервов, намотанных на ржавую бобину самолюбия, честолюбия, амбиций, экзистенциальных обид, необходимости самоутвердиться, доказать, что ты тоже можешь, что не хуже, что ты добьешься, несмотря на и вопреки всему.

Поела или не поела, что поела, как поела… Господи, да какая разница!

Грипп, температура с утра 38. Вставать половина пятого, полчаса на то, чтобы превратиться из опухшей макаки почти в красавицу.

Еще чуть-чуть на то, чтобы запихнуть в себя «Сырок ванильный, цена 19 коп.» Редкая, кстати, гадость. И запить его сладким чаем.

Это сейчас я не употребляю в пищу сахар и не ем сладкого, соленого, копченого, жареного и, вообще, мало что ем. А тогда — да какая разница?

Потом полтора часа на дорогу. Болит все, и по спине бежит уже не пот, а какая-то горячая вода. Плевать! Только вперед — сквозь пот и кровь и выбитые зубы. Цель оправдывает средства.

Цель есть, она — главное, что подчиняет себе все. Ради этого стоит вставать половина пятого, чтобы полвосьмого сидеть в аудитории. А потом дуть на работу.

Нужно успеть сделать очень много в условиях, когда все против тебя и когда вера в собственные силы и уважение к себе практически на нуле.

И хилый росток этого уважения каждый день так и норовит загнуться на корню.

Зато цветут, покачивая махровыми соцветиями, комплексы. По поводу чего? По поводу всего: все не то, все не так.

Всегда нравилось, когда мало тела и огромная шевелюра — так, чтобы до пояса. А получилось как раз наоборот.

И чтоб еще на руках носили и говорили бы: «Моя маленькая»...

Да кто ж меня, такую, удержит? Добровольцы, шаг вперед! Я хочу посмотреть вам в глаза…

Хотелось маленький, изящный носик, а он торчит, гад, и виден практически со спины.

Размер ноги — это же суровое и короткое «Нет!» от всемирного профсоюза дизайнеров модельной обуви.

Никогда не надеть мне изящную туфлю 35-го, ну хотя бы 37-го размера. Ну, разве что на нос.

Дальше волосы: не того цвета, не той длины и не той густоты.

Глаза, рот, уши, руки, коленки, живот. Интим, вообще, не предлагать! «Уйдите все, я же стесняюсь своего тела!» и т.д.

Сейчас я иногда думаю: «Господи, а уши-то чем провинились? Чем они-то мне тогда не нравились? Нормальные среднестатистические уши, впрочем, как и ноги. Впрочем, как и все остальное».

Я давно уже спокойно смотрю на себя в зеркало, а временами даже себе нравлюсь.

Меня теперь все устраивает, и я не хочу менять форму носа или делать силиконовый бюст. Мне теперь себя жалко.

И когда речь идет о решении моих проблем, я думаю о том, чего мне это будет стоить. Цена вопроса сейчас становится важнее, чем результат. Любой ценой я уже не могу, мне тогда вообще не надо.

Поэтому малодушно прошу силы небесные дать мне шанс не рвать больше жилы ради каких-то побед, а дать возможность просто жить.

Здоровье и благополучие любимых людей — это, пожалуй, единственное, где цена победы по-прежнему уходит на второй план.

А все остальное — бог с ним. Многое из того, что когда-то казалось таким важным, сейчас уже совсем необязательно.

 

 

Жаба

Дело было в китайском магазине, куда мы с мужем приехали за грибами и зеленой редькой (редиской?) — продуктом, на мой вкус, совершенно несъедобным, но который мужу нравится.

У дверей в контейнере с водой сидели огромные, величиной с белку, темно-зеленые жабы. Их было штук тридцать. Они не пытались выпрыгнуть из воды, не плавали, только иногда переглядывались друг с другом. И вдруг одна из них подняла свои жабьи глаза и заглянула мне в душу.

В душе моей, кроме обычного неизбывного чувства вины вообще (мой запрос «Как избавиться от чувства вины» Гугл, который про меня знает все, выплевывает мне еще до того, как я начну набирать слово «как»), неудобно зашевелилось чувство вины перед этой жабой.

Половину магазина занимает рыбный отдел. Там, кроме рыбы, есть еще все морские гады, включая разнообразных живых особей с клешнями и земноводных в виде лягушек или жаб.

Моя жаба посмотрела мне прямо в глаза — скорбно и по-взрослому. Шутки кончились, она понимала, что обречена.

— Неужели ее тоже сожрут? — спросила я пустое пространство перед собой, хотя понимала, для чего здесь всегда стоит этот огромный чан с лягушками.

— Естественно. Ты разве не знала? Они же едят все, что движется, — неполиткорректно отреагировал мой муж.

Я не знала, вернее, не хотела этого знать и потому каждый раз старалась побыстрее пробегать мимо медленно разводящих связанные резинкой клешни бурых омаров и прочих крабов, малоприятных глазу, но таких красно-красивых и вкусных под соусом на блюде.

Если бы эта жаба не посмотрела мне в глаза, я бы опять проскочила мимо, не давая себе задуматься о том, что там — в тех чанах и контейнерах — идет своя невеселая жизнь.

Может, они прощаются друг с другом? Может, вспоминают свою жизнь на воле? Может, готовятся достойно принять свой скорый и мучительный конец?

Теперь-то мы знаем, что все-все живое, включая деревья и цветы, имеют свой разум и душу, способность сопереживать и предчувствовать. Просто они другие, не такие, как мы. Черепахи помогают друг другу встать на лапы, переворачивая опрокинутый панцирь подруги, маленькие мышки ластятся к котам, а лягушки, сидя в обнимку, сжимают тонкие лапки друг друга.

А еще есть цыплята, утята, ягнята и крошечные поросята. Они радуются жизни, потому что еще не догадываются, зачем появились на свет, что они не звериные дети, а только лишь наша пища.

И они, глупые, хотят, чтобы их не только кормили, но и любили, и сами они тоже готовы любить. И между собой вся эта малышня договаривается намного лучше, чем мы, человеческое племя.

То, что делает человек с природой, не имеет названия. Цивилизованный мир не может жить так, как мы. Мы не имеем права пожирать вокруг себя «все, что движется».

Пишут, что ведутся активные работы по созданию полноценного искусственного белка, который смог бы заменить нам животную пищу. Скорей бы.

Я желаю всем жабам долгой и счастливой жизни на любимых ими болотах. Чтобы бог послал им не одну тысячу головастиков и чтобы у каждой из них был бы свой возлюбленный жаб, который нежно держал бы свою царевну-лягушку за тонкие пальчики как в период сезонной половой активности, так и в период спячки.

Я хочу, чтобы люди прекратили пожирать птиц и зверей, может быть, тогда они перестанут так кровожадно относиться друг к другу.

Мы не должны быть угрозой всему живому, созданному не нами, а чьей-то доброй волей.

Дельфин — добрые, умные и доверчивые — уже в двух странах признаны личностями. Думаю, что скоро такими же личностями признают и других животных. Люди научатся не только истреблять и поедать все сущее, но и уважать недоступный нашему пониманию язык других существ, которые имеют точно такое право на жизнь, как и мы.

Чтобы снизить градус и закончить на менее пафосной ноте, отвечаю на вопрос, который закономерно может возникнуть. Да, в воскресенье мы приглашены на барбекю, то есть на шашлыки, попросту говоря. И для меня это тяжелое испытание. И когда муж придет с работы, мне надо будет, как и положено хорошей жене, встретить его в кокошнике, с хлебом-солью в руках и чем-нибудь более существенным на плите.

Зато мой собственный рацион вполне сравним с тем, что ест кролик. И то, что я ем, мой муж давно называет не едой, а «кормом».

И у меня даже есть маленький повод для гордости: никогда в нашем доме не было сожрано ни одной жабы.

Чего и вам желаю.

 

 

Обратный билет

Акт прощения — одно из самых важных условий сосуществования людей, поступок возвышенный и требующий от прощающего великодушия.

На мой взгляд, есть прощение и есть извинение.

Попросить извинения несложно, умные люди часто делают это во избежание затяжных ссор или конфликтов. И извиниться всегда есть за что, потому что не бывает так, что во всем виновата только одна сторона. В чем-то, пусть не по-существу, а по форме, как правило, виновата и другая.

И, собственно, я вообще не об этом. Не о тех мелких недопониманиях и обидах, с которыми мы сталкиваемся в нашей ежедневной жизни и где мы воспринимаем себя или пострадавшей, или виновной стороной.

«Прости», — так говорят в тех случаях, когда вина человека неопровержима и часто — непоправима. И что это означает? Означает, что сначала кто-то причинил кому-то страдания, а потом говорит: «Прости». Другими словами: «Да, я это сделал. Но! Я все осознал, меня очень мучают угрызения совести, и ты должен меня понять. Ты должен меня понять и снять с моей души камень — то есть простить меня. И тогда мне будет намного легче жить: я не буду чувствовать угрызений совести, не буду бессонными ночами мучиться по поводу того, что же я такое сотворил. Мне снова, как и раньше, станет жить легко и приятно, потому что ты меня простил. А то, что твоя жизнь теперь изгажена, так теперь ничего уже не поделаешь. Так получилось».

То есть мало того, что человеку — выбирайте что нравится: изломали его жизнь, унизили, предали, разрушили семью и далее по списку, так он еще должен войти в положение сотворившего это и простить его, чтобы тот не мучился.

Я не раз думала, а как поступить правильно в таком случае.

Вероятно, нужно признаться, что все поняла, что сама в ужасе от свершенного, что сама мучаюсь и переживаю. Но не просить, чтобы меня за это простили. Не выпрашивать себе обратный билет в прежнюю счастливую жизнь. Потому что этой прежней жизни уже не будет, даже если мы будем делать вид: «А что, собственно, произошло? Ничего особенного. Меня же простили!»

Это дорога в одну сторону, и не дай бог нам в нашей жизни когда-либо сесть на тот поезд.

И я здесь не только и не столько о романтических отношениях. В жизни кроме них больше чем достаточно серьезных ситуаций, при которых просить прощения не очень уместно. Или еще хуже — когда просить прощения уже не у кого.

Вот такие мысли посетили меня на данный момент вроде бы и без какого-либо конкретного повода. Просто вспомнилось… Хотя зачем я вру? И это тоже — «проверено на себе».

 

 

Большая собака

У каждого есть какие-то воспоминания, которые не отпускают и мучают всю жизнь. Что с ними делать, непонятно. Они не уходят, не уплывают, не рассасываются. Они тихо прячутся где-то в дальних закоулках души, но время от времени ярким всполохом режут по глазам, по сердцу и по совести.

У меня таких воспоминаний много. К сожалению. И с этим мне жить до конца отмеренного мне срока.

Вот одно из них — пришло сегодня утром и мучает. И я малодушно пишу в надежде на то, что станет легче.

Это было в Москве, в начале девяностых. Зима, идет слег. Я стою на платформе «Матвеевское», жду электричку. Туда же зачем-то пришла стая бездомных собак, думаю, чтобы спрятаться от снега под крышей навеса платформы. Они, как водится, самые разные: побольше, поменьше, закаленные в боях, хмурые и готовые в любой момент постоять за себя собаки. Среди них выделяется одна. Это здоровенный и ужасно тощий сенбернар. Бока у него висят, шерсть свалялась колтунами. На ушах — приставшие сухие колючки.

Он в этой стае бывалых и не ждущих ничего хорошего от людей собак. Но когда-то он был домашним и, может быть, любимым. Наверное, он еще не привык к тому, что люди терпеть не могут и гоняют такие вот бездомные собачьи стаи.

Он ходит вместе со своими товарищами, но в то же время держится в стороне. Они его приняли, но, вероятно, прав у него меньше, чем у других. Они же все понимают, понимают, что он имеет свою, отличную от их собственной, историю. И, возможно, им трудно ему простить его прошлое, в котором была миска с едой, собственный мягкий коврик и, главное, — любовь. У них такого никогда не было, и они хорошо знают, что никогда, никогда не будет.

А сенбернар, стоя немножко в стороне от своей новой компании, смотрит на людей. Переводит взгляд с одного на другого, взгляд невероятно грустный и ищущий. Кого он искал? Того, кто его любил, но умер? Или того, кто решил, что такая большая и неудобная собака ему больше не нужна? Или он «потеряшка»?

Потом уже я узна́ю, почему в бездомных стаях, в основном, маленькие и средние собаки. Большим выжить труднее, и потому надолго они там не задерживаются. Они умирают.

Наконец, пришла электричка. Она была, естественно, переполнена. Стоя в тамбуре, носом вплотную к стеклу, я смотрела на этого здоровенного, совершенно беспомощного и не понимающего, что же с ним происходит, пса.

Тогда я и сама так ни черта и не поняла: может быть, это был сигнал, который мне посылала, как нынче говорят, Вселенная? И главное, у него был шанс…

Я привела бы его домой, сразу бы покормила, потом посадила бы в ванную и отмыла. И сняла бы все колтуны с его боков и колючки с его длинных ушей.

А потом взяла бы шерстяное одеяло и сделала бы ему теплое гнездо. И поставила бы большую миску с водой и другую — с едой. И поцеловала бы в морду. А он бы отогрелся и понял, что это его новый дом. Потому что собакам без дома плохо, даже тем, кто ко всему привычный и не ждет от людей ничего хорошего.

Но я этого не сделала. И вот теперь пишу, хотя это мне все равно не поможет.

 

 

Восточная пенсия

Ну вот, мой маленький дружок пенсионного или предпенсионного возраста. Прислала мне бывшая одноклассница видеозапись концерта, где исполнялась «Восточная пенсия». Стоп! Ошибка по Фрейду: «Восточная песня» Ободзинского. Ну и конечно, я вспомнила, как это было…

Вспомнила, как натурально я хохотала и непринужденно рассказывала «неважночто неважнокому», лишь бы не рыдать. Потому что знала, что тот, в которого была влюблена вся школа, меня на танец не пригласит.

Я знала, что в этой песне пять куплетов, знала, что между ними еще проигрыши и все это продлевает минуты невозможного счастья, когда ты стараешься не дышать в его ухо, а только вдыхать в себя опьяняющий аромат чего-то сильно пахнущего — производства стран народной демократии и купленного с боем в местной галантерее.

Вот погасили свет (наконец-то!) и раздались вступительные аккорды «Восточной».

Я уже не пыталась натурально хохотать. Я дала слабину: замолчала и закрыла глаза, чтобы слезы не размазали мамину тушь, утыренную из дома для такого случая.

Впереди пять куплетов пытки плюс проигрыши, которые будут эту мою пытку продлевать. А он будет танцевать с Люськой Флиор, (да-да, это не ошибка, эта та самая, из «Грамерси-парка») — тоненькой, с густой челкой над длинными бровями, которые почти срастались на ее фарфоровой переносице.

Я очнулась, когда меня ткнула в бок моя соседка, а на мою руку легла большая ладонь, которая брала одновременно полторы октавы. В нашей школе только у одного человека была такая ладонь. Он сам писал музыку, стихи и на переменках пел, аккомпанируя себе на гитаре (с собой таскал) или в актовом зале на рояле.

Я встала, вступление еще не закончилось, впереди у меня были пять куплетов счастья плюс проигрыши: «Восточная песня».

Потом о нашем романе знала вся школа, включая учителей. На переменках мы убегали целоваться во двор, где буйствовала старая сирень. И до сих пор от ее аромата мне становится дурно. Память запахов — она самая сильная…

Да, о чем это я.

Слушала я любимую когда-то песню и смотрела на то, что показывала мне камера оператора.

В зале сидели мои ровесники. Они подпевали Ободзинскому со слезами на глазах. Тетьки были полненькими, а дядьки были к тому же еще и лысыми. Про остальное вы сами все знаете.

Но слезы на глазах были, я вам клянусь! И нестройный гул голосов — тоже. Наверное, у них когда-то тоже был свой полутемный зал, дрожащая рука на плече и предвкушение счастья — целых пять куплетов плюс проигрыши.

Граждане пенсионеры, посмотрите, пожалуйста, в зал. Там сидим мы…

 

 

Крутилка

«Крутилка»: тренинг по психологии, способ мгновенного избавления от тяжелых воспоминаний. Это было как раз то, что мне нужно: просто мысленно наколоть на палец картинку с тяжелым воспоминанием, повернуться против часовой стрелки три с половиной раза и как бы сбросить эту картинку с пальца. Все. Свободен. Одним мучением в твоей душе меньше. Если кому-то интересно, могу дать ссылку.

Уже было наколола, уже начала крутиться вокруг собственной оси, но до трех с половиной раз не дотянула.

Да, у меня, как и у каждого, есть тяжелые воспоминания. Есть очень тяжелые, непереносимо мучительные. И с ними я живу уже много лет. Не говоря уже о тех воспоминаниях, что связаны с детскими и юношескими душевными травмами.

А еще есть большой черный мешок, существующий в моем воображении, в котором теснятся мои угрызения совести: все то, чего я стыжусь, что я очень хотела бы изменить, о чем мне лучше не вспоминать.

Жить со всем этим добром трудно. Это тянет к земле, это уже много лет заставляет просыпаться в три ночи. Что делать, когда все бараны и слоны уже сосчитаны и даже им надоело мне помогать?

И вот есть решение: я забуду свои муки, мне станет легко, и следующим утром я проснусь от веселого солнца и заливистых трелей птиц.

Момент истины наступил, когда мысленный отсчет вокруг собственной оси с картинкой на пальце пошел на третий круг.

Я не хочу. Не хочу, чтобы то, что меня мучает, утратило бы силу надо мной. Что-то в этом есть предательское по отношению к моим воспоминаниям, к тем, кого я буду всегда любить, к себе самой. Про мазохизм рассказывать мне не нужно, я в курсе.

И то, в чем я виновата, тоже должно оставаться вместе со мной и никогда, никогда не позволять мне повторить еще раз такое.

Уход самых дорогих людей — это ужас без конца. Пусть будет ужас и пусть без конца. Пусть лучше мучиться, тосковать, метаться каждый год накануне когда-то счастливых дат. Но оставаться с ними. Моя боль — это плата за то хорошее, что мне посчастливилось пережить, и за то плохое, что я совершила в своей жизни.

Я не стану накалывать на палец свои воображаемые горести. Я буду жить с ними. Может быть, именно это позволит мне оставаться человеком. И слышать чужую боль.

 

 

Ж2Ж

Это не о том, о чем вы подумали. Это — «как женщина женщине», ну, что-то типа «как разведчик разведчику». Откровенно и ответственно.

Так вот, тем, кто уже дважды или около того пережил «возраст элегантности», или тем, в чьи годы пара лошадей уже копыта откинула (как говорил один мой знакомый, очень воспитанный человек, кстати) посвящается.

Почему им? Потому что молодым это не нужно. У них и так все в порядке.

А у нас за плечами пионерское детство, комсомольская юность (дальше у кого как), которые прошли в той самой стране, «где так вольно дышит человек». Короче, если вы вдруг впервые оказались в городе New York, прежде чем выйти на улицу, прочитайте эту памятку. От одной Ж — другой Ж.

Итак:

Памятка для прибывающих

1. Немедленно снимите с себя все бриллианты и массивное золото. Здесь они вам больше не понадобятся. Вообще, никогда и ни по какому поводу. Когда я спросила одного знакомого ювелира, зачем тогда существуют драгоценности, он мне сказал, что исключительно как способ вложения средств.

Украшения (но не драгоценности) возможны, иногда желательны, но это другое.

2. Красная помада и синие тени. В сочетании с золотыми сережками с цветными «камушками». См. п.1.

3. Новые вещи здесь не очень смотрятся. Если есть ношеная майка и новенькая, выбор всегда в пользу ношеной. А еще лучше (это мое) — заношенной. Новая или старая одежда говорят не о возможностях ее владельцев, а только лишь об их отношении к вещам и их вкусовых предпочтениях. Если хочется повоображать, можно оторваться за счет аксессуаров.

4. Натуральные меха. Наша слабость, любовь и единица измерения личного благополучия. Качество и количество шуб у подруг и соседок были темой для самых задушевных разговоров с мужьями.

Здесь носят смешные шапочки из искусственного меха и не менее смешные курточки, жилеточки и даже палантины. Они выглядят забавно, но они напоминают нам о том, что ни одно животное при их изготовлении не пострадало. Здешняя жизнь устроена таким образом, что очень скоро ты начинаешь понимать, как это важно. Шубы неприличны, а дорогие и красивые — особенно. Мне лично больно об этом говорить, но это так.

5. Курение. Если рядом со входом в банк стоит тетенька с сигаретой в пальцах, со скрещенными на грудях руками и отставленной в сторону ногой, знайте, что это банковская операционистка из наших.

Курение здесь давно уже считается не comme il faut, прости меня, господи. Курят, в основном, малограмотные китайцы, кубинцы, ну, и сами знаете, кто. Нашего человека можно узнать издали еще и по лицу. Если оно табачного цвета, да еще с мешками под глазами, ошибка исключена.

6. Выпивка — пропускаем. Все всио знают. Залудить в баре стакан водки, конечно, можно, но не нужно. Подадут все равно в мензурке, замучаешься сливать.

7. Про харассмент — много говорят, но мало делают. Хоть бы кто пристал, ну хоть бы для приличия.

8. Целлюлит, растяжки, вены, вывихнутые пальцы и «косточки» на ногах — по этому поводу можно не переживать. Здесь не понимают, что это такое, вернее, почему этого нужно стесняться.

Недавно в клинике (Hospital for Special Surgery) я видела двух дам, возраста 70+. Одна была в шортах чуть выше колен, вторая — в джинсовой мини-юбке. Все вышеперечисленное у них присутствовало в ассортименте. Они чирикали все время, пока ожидали своей очереди. Да, у одной еще была маечка, которая открывала то, что когда-то рвалось вперед и вверх, а теперь мирно было уложено вовнутрь. И мне было приятно на них смотреть. Я тоже хочу так. И тоже невзирая на.

9. Что здесь можно и нужно делать — это маникюр и педикюр. На любой стрит и даже авеню через каждые сто метров стоят маникюрные салоны. Заходи и делай в любое время года, с утра раннего до вечера позднего. Без записи и очередей. Вот это must. На педикюрных тронах можно увидеть и бабушек, и, кстати, дедушек. Думать о красе ногтей здесь не западло, а необходимо.

10. Если в метро или на перроне пригородной электрички к вам подойдет незнакомая женщина или мужчина и скажет, что у вас красивая сумка, или забавные резиновые сапоги, или удачная расцветка у зонтика, или просто вы хорошо выглядите, не удивляйтесь и не ищите скрытой для себя угрозы. Это только лишь выражение отношения к вам или к вещам, которые на вас надеты. Это просто похвала. Здесь любят хвалить даже совсем не знакомых людей. Здесь это нормально. Так же, как нормальна ваша улыбка и благодарное «Thank you!» в ответ.

 

 

Старые вещи

Честное слово, я не говноед. Но я люблю носить старые вещи, то есть вещи, которые состарились вместе со мной. Мой личный рекорд — это серый свитер, который я носила с третьего класса и где-то до сорока с лишним лет. Он хранился на даче у родителей, и, когда я туда приезжала, по вечерам его надевала. За годы нашего с ним общения он растянулся и, кажется, тоже привык ко мне, а может быть, даже полюбил меня так, как любила его я. А потом он куда-то делся, подозреваю, что не без участия моей мамы, которой было неудобно, что я по нашему участку хожу, как бомж и сирота. Свитер этот был на тот момент не то чтобы старый, он был старинный, он был раритет и почти что антиквариат. Он помнил меня третьеклассницей, тощей и вечно мерзнущей, он помнил меня десятиклассницей уже прибавившей там, где молодым девицам положено иметь кое-что для услады мальчишеских взглядов и потому создававшей для старой пряжи дополнительное напряжение в раионе грудей, он помнил меня уставшей, загнанной лошадью, когда я прятала руки в его рукава, чтобы на нервной почве не обкусывать пальцы, и т.д. Он меня помнил. Мы вместе прошли путь, который, оказывается, и назывался моей жизнью. А потом он пропал. И моя жизнь пошла своим путем уже без него. И мне его не хватает. Потому что это была не вещь, а это был мой друг. В общем, честное слово, я не говноед, но я люблю старые вещи. И потому лежат в моем комоде совершенно бесполезные по нынешним временам носовые платочки в мелкий цветочек, которые давно уже никто не использует, но которые помнят вкус моих слез, потому есть какие-то коробочки с дурацкими бантиками на крышечке, поэтому есть вещи, не имеющие никаких прав на существование. Кроме одного.

 

 

Очередь

По субботам, как известно, в супермаркетах полно народу. Я пристроилась к кассе за какой-то бабулькой. Тележки у всех полные, очередь идет медленно.

Наконец, очередь доходит до бабульки. Она начинает вынимать свои покупки, но делает это очень медленно. Бабка бестолковая, все у нее перепутано, поэтому вызывают на подмогу администратора.

Я понимаю, что это надолго, стою вместе со всеми в ожидании и элегически размышляю о бренности всего «живаго», о том, что эта бестолковая американская бабка, когда-то была, если воспользоваться отечественными дефинициями, сильной теткой, а до этого, как и положено, красивой девкой. А теперь она противная и страшная. И скоро я тоже буду такой.

Ход моих мыслей прерывает шуршание ленты транспортера: я почти у цели. В этот момент бабулька с помощью кассира высыпает из здоровенного пакета, что был на дне ее тележки, гору баночек с кошачьим кормом. На вопрос кассира «Сколько?» бабулька неуверенно отвечает, что восемьдесят и еще чуть-чуть. Потому что после восьмидесяти она сбилась со счета. А еще они разных видов. Поэтому кассир начинает прогонять эти баночки через сканер по одной штуке.

Я чувствую себя обманутой в своих ожиданиях. Мне уже не жалко эту бабку с ее старостью, немощью и бестолковостью. Мне уже ясно, что все это она затеяла исключительно для того, чтобы я провела остаток своей жизни в этой дурацкой очереди к этой дурацкой кассе в этом дурацком супермаркете и здесь же превратилась бы в такую же мерзкую старуху.

Мне нужно сочувствие, и я оглядываюсь на очередь. Очередь — как народ в «Борисе Годунове»: очередь доброжелательно безмолвствует. Я во второй раз чувствую себя обманутой в своих ожиданиях и уже ненавижу не только бабку, но и этих предателей за моей спиной.

Бабка оборачивается и начинает мне рассказывать о том, что у нее четыре кошечки, все красавицы и все жуткие привереды. У каждой, оказывается, свои вкусовые предпочтения. Ну понятно: впереди у нас всех, тех, кто в очереди, теперь куча свободного времени, почему и не поговорить.

Я смотрю на эту старую каргу. Вижу, что пальцы у нее разбиты артритом, глаза слезятся, «жубов» почти нет, что нечасто в Америке бывает. Она, оказывается, приехала не одна, вон там стоит социальный работник, который и довезет ее вместе с ее восемьюдесятью баночками до дома.

Потом бабка вспоминает о своей собаке, которая прожила целых двадцать лет. Потом, ошибочно проникнувшись ко мне доверием, она рассказывает мне свою краткую биографию.

Баночек оказалось восемьдесят шесть. Бабка, наконец, расплатилась такими же старыми и жеваными, как она сама, долларами и, повиснув не тележке, откатилась вместе с ней.

Американский народ за моей спиной по-прежнему предательски безмолвствовал. И я понимала, что даже если бы баночек оказалось сто шестьдесят «и еще чуть-чуть», они так же терпеливо и доброжелательно ждали бы в этой дурацкой очереди к этой дурацкой кассе в этом дурацком супермаркете.

 

 

Мелок

На тротуарах под окнами домов цветными мелками и крупными буквами часто пишут: «Ленка, ты самая лучшая!» или: «Аня, с добрым утром!».

Бывает и посерьезнее: «Наташка, прости меня!»

Но никогда еще я не видела, чтобы кто-то написал: «Мама, дорогая, спасибо тебе за все!»

«Мама», — это пишет маленький ребенок на песке.

Большой ребенок пишет: «Света», — на асфальте.

Взрослый мужик уже ничего не пишет.

А пожилой дядька думает о том, что было у него в жизни много «Свет и Наташ», а мать была одна, но ее уже нет. И никогда не будет. И это пустота, которая давно уже поселилась в душе, болит, и лучше всего обо всем этом стараться не думать.

И в один прекрасный день дядька не выдерживает, идет на кладбище и делает заказ граверу — выгравировать на старом памятнике: «Любимой маме». И думает, что лучше бы он тот мелок потратил тогда на то, чтобы написать: «Мама, я люблю тебя!» — пока еще она могла это прочитать, раздвинув утром шторы того самого окна, которое всегда светилось, когда он подходил к дому.