• 2019-2 (24)

Времена года канадцы хранят в коробках. Пластиковые ящики по пятьдесят, сто, сто пятьдесят литров, пылятся в подвалах. Ждут распоряжений календаря.

В октябре жители Онтарио вскрывают коробки с осенью и выставляют на крыльцо лохматые чучела, огнеглазые тыквы и тряпичные привидения. Устанавливаются перед домом мрачные надгробия и весь вечер скрипучие стоны тянутся из-под земли. За час до полуночи наступает тишина. Духи подземелья в Канаде тоже законопослушны.

Закатав нечисть под крышки коробов, канадцы, достают из подвалов зиму, вытряхивают седую пыль и развешивают белый сезон по фасадам. Разноцветные гирлянды, яркие звезды, искрящиеся сосульки. Дорожка к дому утыкана полосатыми посохами, полыхают неоном контуры оленей. Через тонкие ребра каркасов просвечивают насквозь идеальные формы пластмассовых снеговиков. Натуральные снежные бабы смотрят на пластиковые округлости чванливых соперниц с презрением, разводя в недоумении ручки-колобки. Зубы и носы снежных дам подведена маркерами. Нос-морковку не модно носить в городе, где банды белок и енотов беззастенчиво тащат все, что плохо лежит.

В стране Кленового Листа все еще широко празднуется Католическое Рождество. Из соображений политкорректности, этот период в официальных поздравлениях называют “Зимними праздниками”. С каждым годом все больше налогоплательщиков недовольны затратами муниципалитета на торжества, чуждые их культуре.

Все больше домов уклоняются от участия в заговоре против зимнего безцветия и темноты. Район становится модным у новых жителей, цены на недвижимость растут, дома стремительно меняют хозяев и привычки. Иногда целые улицы проводят зиму в унылом безцветии.

Новый год в Канаде менее популярен. Некоторые Канадцы даже выкидывают елки в конце декабря, кто-то готов обождать еще неделю. Проехав по старым улицам города сразу после нового года, вы увидите обочину, выложенную мертвыми елями.

Если вы хотите узнать, в каких домах живут выходцы из бывшего СССР, то не поленитесь пройтись по улицам после тринадцатого января. Сухие ели у обочин дорог станут верной подсказкой.

Весной канадские дети ждут рождественского кролика, и родители достают из подвалов корзинки, таблички, указатели. Заодно извлекаются на свет грабли, садовый инвентарь, щетки для гриля.

Весна в Восточное Онтарио приходит предупреждениями о половодье, россыпями белых триллиумов и стаями голодной мошки. Через пару недель триллиумы перекрашиваются в лиловый, мошка исчезает, наступает густо-зеленое лето. Сразу. Без нежно-салатовый прелюдии нерешительной весны. Первый весенний пикник славит день рождения королевы Виктории и приходится на конец мая.

Весенний выходной половина жителей провинции проводит в деревянных креслах, конструкции «Мускока». Название позаимствовано у озерного края вблизи Торонто. У кресел высокая полукруглая спинка, широкие подлокотники и очень низкое сиденье, в которое не садишься, а скорее падаешь, влекомый отпускной ленью и законом всемирного тяготения. Те же силы не позволяют отдыхающему покинуть кресло в течении семидесяти двух часов банковского выходного.

Из глубоких кресел выпирают вверх к солнцу бледные коленки гостей. Хозяйка коттеджа торчит из кресла бедрами нежного шоколада. Муж хозяйки демонстрирует гостям коричневые икры и ловко управляется со стейками на газовом гриле. Глубокий и ровный загар хозяев выдает представителей класса “выше среднего”, проводящего зиму намного южнее сорок девятой параллели. Весной их легко отличить от пятнистых представителей среднего класса, прошедших спешный обжиг на курортах Мексики, а тем более от бледнолицых восточноевропейских иммигрантов, лишь начинающих воздвигать пирамидки личного благополучия.

Лето не может начаться, без коробки красно-белого скарба: флажки, кепки, раскладные кресла с мягкой лункой подстаканника. Лето отрывается «Днем Канады» — с громкими фейерверками, переполненными парковками у пивных магазинов, забитыми под завязку кемпингами.

После Дня Канады, можно до осени природу не украшать. Ни День Труда, ни Гражданский праздник не требуют яркого макияжа. Все что надо для веселья летом природа предоставляет за свой счет — бесконечную солнечную иллюминацию, жаркие полдни, сотни туристических маршрутов, дюжины быстрых рек и ленивых озер.

В «День Благодарения» единственным украшением всех домов станет индейка поданная с клюквенными джемом. Да еще, пожалуй, украсят улицы стаи машин, припаркованных у счастливых домов, в которых большие семьи собираются в этот день произнести слова благодарности Богу, стране, и друг другу.

В «День поминовения» все жители страны носят алые банты на лацканах, в знак памяти о погибших за страну.

Эти праздники не требуют громоздких украшений. Коробки с временами года пылятся в подвалах. Ждут нового приказа календаря.

 

***

Они зажили в местечке, которое называлось «деревня», на языке ирокезов, как впрочем называлась на том языке и вся их новая страна. От деревни у района осталось лишь название — столичная застройка давно пришла в округу благами цивилизации в форме огромного торгового центра и не облагороженного расстоянием вида на соседей напротив. У Ольги был даже не совсем свой дом, а таунхаус — полу-дом, где две стены принадлежат жильцам, а другие две намертво срослись с соседними полу-домами. У заднего крыльца набросано немного земли, по сравнению с которой дачные шесть соток казались роскошью.

Таунхаус был «свой» ровно настолько, насколько любая вещь может быть «своей» в мире, где все куплено в кредит. Но пока взносы банку выплачивались регулярно, можно было говорить «мой дом», «моя спальня» и дырявить штукатурку без стеснения, пока не попадешь шурупом в деревянную опору. На шуруп крепился карниз, а уже к нему розовые воланы занавесок. Такие же воланы просвечивали надо балдахином детской кроватки, оторачивали маленькое шерстяное одеялко.

 

***

В год переезда в Канаду, Алексею запомнилась новость, про жителя Онтарио по имени Джеральд. Не пугайтесь новых имен читатель — век Джеральда короток, на страницах этой книги отведен ему лишь один абзац.

 В две тысячи пятом году Джеральд свел счеты с жизнью и оказался в центре внимания прессы, второй раз за свое короткое бытие. В стране, где ежегодно совершается три с половиной тысячи самоубийств, недостаточно повеситься в собственном гараже, для того чтобы стать национальной сенсацией. Джеральду это удалось. Точнее, он стал широко известен канадской публике еще за семь лет до происшествия, когда сорвал джек-пот в Онтарийской лотерее «Супер Семь». Десяти миллионов долларов хватило Джеральду на сплошную вечеринку, длиной в семь лет. О трагическом финале этой вечеринки и узнал Алексей из газетной статьи от пятого октября.

Джеральд далеко не единственная жертва внезапного богатства. Многие счастливчики, выиграв миллионы закончили свою жизнь в тюрьме, в нищете, или даже преждевременно, при весьма подозрительных обстоятельствах.

 

***

Для иммигрантов из Союза празднование Нового Года весьма продолжительный процесс. Уже в девять утра, по Восточному времени, а именно по этому времени живет провинция Онтарио, Новый год приходит во Владивосток. Надо звонить старым приятелям и чокаться с видео их бокалов на мониторах, кричать в микрофон «с новым годом!» и пытаться разобрать за ответными поздравлениями друзей бой Кремлевских курантов.

А потом те же куранты бьют полночь в Иркутске, Красноярске, Свердловске, Москве, Киеве, Риге и нет Алексею с Ольгой отдыха от тостов до трех часов ночи по Восточному Времени, когда позвонят случайные знакомые уехавшие Ванкувер, на западное побережье и с последним ударом все тех же неугомонных башенных часов, Алексей с Ольгой наконец могут идти спать — их Новый год наступил полностью.

Первые годы Алексей с Ольгой буквально не знали передышки в новогоднем марафоне — в каждом часовом поясе находились их друзья, сокурсники, партнеры, родственники и коллеги, с которыми следовало поддерживать отношения, хотя бы на новый год. Со временем, день тридцать первое декабря стал для супругов менее утомительным — друзья меняли позывные, или отделывались поздравительными письмами, заранее отснимали и рассылали веером видеоролики. Некоторые знакомые просто пропадали из жизни Ольги и Алексея, а кто и из жизни вообще. Супругов накрыла волна полувековых юбилеев, громких торжеств, после которых все меньше прав остается у традиционной фразы «до свидание», все больше смыслов звучит в коротком слове «прощай».

 

***

Ландшафты Онтарио отштампованы пятикилометровой плахой льда, выдавившей ложа многочисленных озер. Озера часто неглубокие, с волнистым рельефом дна, и оттого любой ветерок, любое волнение воды, застывало у берега теркой мелких, с вороным отливом волн.

В миг затишья, вода приобретает тревожную чистоту септаккорда. В такие тихие минуты, массив прибрежных вод видится наблюдателю абсолютной пустотой.

Но здесь, против попустительства глаз выступает разум. Во имя сохранения установленного им порядка, разум настаивает на закрепощении пустоты до плотности рабочего тела.

Если пустота не загустеет до консистенции воды, то мятая рыбацкая лодка окажется парящей в метре над мокрым песком, и чего доброго, мятежное суденышко взовьется в высь, разорвав лохматую пуповину бечевы.

 Без сопротивления водной среды, пропадет основания для полета стайки полупрозрачных мальков, которые бескрылы и значит нуждаются в весомой причине их стремительных прострелов над стволами озерных трав.

Самое страшное — без признания роли водного зеркала, небо окажется отраженным само в себе, нарушая тем самым извечную монополию разума на беспричинное самолюбование.

 

***

Не любят май строители в Восточном Онтарио. Две недели жрет рабочих жадная мошка, выгрызает кожу незаметно, без звука, и лишь через пару часов начинается страшный зуд, лицо распухает, руки болят и уже невозможно заснуть на боку, страшно даже прикоснуться подушкой к багровым ушным раковинам.

В июне начинать стройку дорого. На провинциальных дорогах появляются таблички-ограничения. Грузовики ездят полупустыми и каждый кузов песка обходится вдвое дороже, чем скажем в июле. Лучше бы строить в июле, но жарко. Еще жарче в августе, солнце прожигает одежду насквозь, схватившись в полдень за металлический инструмент можно обжечь руку. Техника перегревается и требуется специальные смазки.

Хорошо работать осенью, но нечего и думать о начале работ в октябре. До зимы всего не переделать. Новичок в Онтарио может попробовать, но старожилы знают, что с октября местные рабочие исчезнут со строек, уйдут из своих домов, растворится в лесах, принадлежащих Королеве, мужское население целых деревень. По утрам осенью трещат над деревьями глухие выстрелы и ближе к первому снегу появятся на дорогах с добычей, прикрученной к крыше счастливчики, выигравшие в провинциальной лотерее право на отстрел крупной дичи.

А после ляжет снег, и работать опять нехорошо до весны. Нехорошо, но надо.

 

***

Канадский коттедж — это объемно пространственная решетка. Каждый отдельный элемент может выглядеть хлипко, ненадежно. Шатаются при установке стеновые секции, изгибаются на ветру древесно-стружечные листы, кажутся невесомыми размашистые треугольники стропил. Но когда все элементы соберутся вместе, то каждая доска, каждый лист, каждый гвоздь играют свою роль и складываются вместе в надежную конструкцию, которую кто-то будет звать «Дом. Мой милый дом».

Канадский дом вырастает от фундамента до крыши за пару дней. Плоские штабеля досок и фанеры вдруг вздыбливаются ввысь и жилище прирастает третьим измерением.

Стоят стены, набросаны по балками крыши стропила, и бригады кровельщиков обшивает крышу листами полудюймовой фанеры. За пару дней все дома защитились от дождя фанерными навесами. Кровельщики возятся на крышах еще пару дней — раскатывают водонепроницаемую бумагу и выкладывают на ней мозаику из смоляной черепицы. Трещат компрессоры, стучат пневматические молотки, кровельщики прихватывают черепицу гвоздями с широкими шляпками. Если посмотреть на поселок сверху он почти готов — яркими пятнами разбросаны среди листвы новые законченные крыши.

 

***

Город укорачивает человека на расстояние от переносицы до горизонта. Отбирает перспективу. Лишает взгляд свойства бесконечности. Загнанный в отсеки комнат глаз, топчется по стенам, крошится деталями интерьера, запутывается в клубок. Разбежавшись в желобе проспекта, взор кромсается на лоскуты острыми углами рекламных щитов, с разгона разбивается об отбойник небоскреба.

Взору в городе пойти некуда. Глазам в толпе тесно, они ныряют вниз. Натеревшись до красноты о серый наждак асфальта, поднимаются по спинам прохожих, ищут разнообразия во встречном потоке лиц и тут же опадают, подрезанные прищуром подозрительных век.

Пространство мегаполиса разбито на короткие отрезки от дома до торгового центра, от магазина до подземелья. Подземный пешеходный путь Торонто короткими изломами прогрызен под всей центральной частью города и сбежать из него зимой возможно лишь втиснувшись в шумную вагонетку метро.

Вакуумный шприц метрополитена протягивают по подземным тоннелям сосисочные гирлянды в натуральной металлической оболочке. Спрессованные вагонами люди не жаждут единения. Нормальный пассажир желает отлепиться от рыхлого, кислого, с острыми костями локтей человеческого холодца.

Состоятельные горожане консервируют личное пространство в порционной жестяной упаковке. Но в машине, вместо подвешенной за поручень влажной подмышки, в нос водителя упирается кудрявыми испарениями выхлопная труба грузовика. Именно в часы пик, в бесконечных пробках, мечтает горожанин, как замечательно и чисто жить вдали от колючего ошейника города.

В деревне все наоборот. Пространство шероховато, но монолитно. Взгляд вибрирует на жирных гребнях пашни, обтекает тощие жерди ограды, процарапывается по плоским пикам трав. Дальше шероховатости пейзажа растушевываются законами перспективы и трение о мелкие детали взора не тормозит. Разогнавшись до скорости света глаз, сшивает мироздание в единое лоскутное полотно. Оттолкнувшись утром от тугого восточного горизонта око может бесконечно скользить по монотонному пейзажу, пока не упрется в оранжевый занавес заката.

За закатом наступает ночь. Про деревенскую ночь — густую, непроглядную, жутковатую горожанин не осведомлен.

Деревенские сумерки скатывают рулон горизонта к наблюдателю, как нерадивый муж пинает ковер. Пропадает перспектива, пейзаж становится плоским. Размытые контуры передвинуты от горизонта к забору. В безлунные ночи темнота перехлестывает через ограду и заклеивает окна черным бархатом. В такие вечера кажется, что невозможно выйти на улицу — вязкая чернь не позволит отворить дверь. В слепые дни новолуния хочется дезертировать под защиту столичных огней.

Мегаполис ночью другой. Он щедрый. Пространство, одолженное у человека при свете, город-оборотень ночью возвращает сполна. Раздвигает горизонт до далеких огней телебашни. Запаляет свечи небоскребов, воткнутые в маслянистые ломти кварталов. Приставляет косые подпорки прожекторов к шпилям памятников. Надзирает за Торонто вылупленным глазом телебашни.

Ночной мегаполис похож на освежеванную тушу. Вывернут наружу. Выставил внутренности напоказ. На максимум выводит город софиты бутиков. Высаживает ярких женщин в витрины ресторанов. Оживляет шторы квартир силуэтами людей, обнаженных до полутени.

Кровеносная система мегаполиса насыщается темнотой. Красные тельца стоп-сигналов пульсируют в артериях магистралей, продираются сквозь тромбы дорожных пробок, рассасываются по тонким сосудам переулков. Ярко-рубиновый центр прокачивает через свои предсердия эритроциты автомобилей, заряжает их и выдавливает через клапаны мостов. Ночной город — это бешеный драйв, пульс сто пятьдесят ударов в минуту, глаза, выискивающие ответный взгляд в барном зеркале. Мегаполис разливает суррогат жизни в кофейные чашки, в запотевшие бутылки, в соленые бокалы с долькой лайма, и щедро подпаивает злой силой выжатых за день горожан.

Вне города энергия жизни существует в натуральном, не переработанном виде. Сила сочится из земли, свободной от смирительной рубашки асфальта; из деревьев, у которых небоскребы не крадут солнца; из воздуха, без свинцовой отдушки выхлопного газа. Горожанин не может жить этой силой, как не могут дышать в воде млекопитающие, покинувшие океан миллионы лет назад. Выкидыши каменных утроб задыхаются разряженным воздухом деревни. Полного вздоха не хватает, чтобы насытить надеждой мозг.