• 2018-2 (20)

Двосю все в Краснополье звали немкой. Так стали звать ее после войны. Ничего обидного в этом имени не было. Ибо она была самой настоящей немкой. Но, когда ее привез после Первой мировой войны возвратившийся из немецкого плена сын местного раввина Хаим, все считали ее еврейкой, ибо как может сын раввина женится на гойке, иноверке. И стала она для всех Двосей и, наверное, осталась бы ею навсегда, если бы не новая война. Первая война принесла ей счастье, а вторая разрушила его. Буквально перед самой войной Двося родила сына. До этого долго у нее не было детей, и вот Бог смилостивился над нею и дал ребенка. И мальчика они назвали Димой, в память об отце Двоси Дитрихе. Может быть, из-за ребенка и из-за того, что и Хаим, и она, знавшие немцев по тем далеким временам, они подумали, что немцы не принесут им зло, остались они в местечке. Но все оказалось по-другому. Как и все евреи, не уехавшие в эвакуацию, они после прихода немцев оказались в гетто. И закончили бы они свою жизнь во рву, как все местечковые евреи, но Хаим умолял ее попытаться спасти сына и сказать немцам, что она тоже немка. Она не хотела покидать мужа и, чтобы она не мучилась выбором, он за день до расстрела бросился с лопатой на полицая, и тот застрелил его. И Двося ушла из гетто, предъявив свой немецкий паспорт, который Хаим прятал все эти годы. Немцы могли не поверить ей, с еврейским ребенком на руках, но видно Бог, дав ей сына, не забыл про нее. И она спаслась. Но ненадолго. Когда местечко освободили от немцев, Двосю, теперь уже Дагмар, арестовали, объявили немецкой шпионкой и даже приписали участие в уничтожении евреев. Но хотя она ни в чем не призналась, присудили ей четыре года лагерей, а ребенка отдали в детский дом, сменив имя и фамилию. В местечке думали, что она не вернется назад. Правда, дом их никто не занимал. И она вернулась. И не одна, а вместе с девчонкой из Сибири, Дусей, которая сидела в лагере за то, что заснула за станком. Из лагеря Двося вернулась совсем развалюхой: и сердце болело, и ноги не ходили, и цинга съела все зубы, и если бы не Дуся, она, наверное, долго бы не протянула. Но вместе они держались. Все удивлялись ее возвращению. И местный сумасшедший Прокоп, которого она всегда угощала, всем объяснял, что она вернулась потому, что здесь похоронен Хаим, и что она верит, что ее Димочка, может быть, когда-нибудь вернется.

— Что с нее возьмешь — сумасшедшая, — говорил Прокоп, — три года ребенку было, и он должен вспомнить! А мишугинэ! Сумасшедшая!

Очень часто снился Двосе следователь, который ее допрашивал в Могилеве. Вначале он показался ей добрым. И она ему рассказывала правду, ничего не утаивая о своей жизни. И о Нюрнберге, где родилась, и об отце, и о дяде Отто, и даже о маме, которую потеряла в три года. И о том, как познакомилась с Хаимом, русским пленным. И как добиралась с ним из Германии в неизвестное ей маленькое местечко, которое стало ей родным домом. И как в местечке она стала еврейкой. И как долго они с Хаимом ждали ребенка. И о том, что ради ребенка она ушла из гетто. Следователь сидел напротив ее и все писал и писал. Так продолжалось несколько дней. А потом он прочитал свои записи ей, и в них не было ни одного слова правды. В них все ее родные превратились в гитлеровцев, она стала шпионкой, которая все годы передавала неизвестно откуда узнаваемые сведения о советской армии, а дядя Отто стал шефом немецкой разведки. Он сказал, чтобы она подписала протокол. Она отказалась. И тогда он стал ломать ее пальцы дверьми… Она теряла сознание. Ее обливали водой, и все начиналась сначала.

Он ей снился, а сын почему-то не снился.

…Время шло. Старела Двося, взрослела Дуся. Дуся познакомилась с соседским парнем, который работал механиком на льнозаводе, вышла за него замуж. И даже устроилась нянечкой в детсад, в котором до войны работала Двося. Но, несмотря на все эти перемены, Дуся продолжала заботиться о Двосе, как родная дочка. Забегала к ней и до работы и после работы. И Двосина кухня полностью осталась на ее попечении.

Многое менялось вокруг. Когда умер Сталин, стали возвращаться из лагерей его жертвы. Двося с Дусей начали писать письма, куда только можно, пытаясь найти Диму. Долго отовсюду приходили одинаковые ответы, что о месте нахождения ребенка ничего неизвестно, а потом пришло официальное письмо из какого-то управления по репрессированным, в котором сообщили, что ребенок взят на воспитание в семью и, согласно закону, тайна усыновления не подлежит огласке. Этот ответ и огорчил Двосю, и обрадовал.

— У людей живет сыночек, а не в приюте. И за это спасибо. Дай Бог, чтобы это была хорошая семья. Только б ему было хорошо, больше мне ничего не надо! — каждый вечер, начиная разговор о сыне, говорила она Дусе.

— Раз взяли, значит, люди хорошие, — успокаивала ее Дуся. — Для чего плохим ребенок?! У нас, там, где я раньше жила, были соседи, так у них никак не получалось с ребенком, так они взяли девочку в детдоме. Как за родной смотрели, а может, и лучше.

 Двося соглашалась с ней, ведь от веры, что ее сыночку хорошо, было спокойнее на душе. Каждое утро она молилась за этих незнакомых людей, что приютили ее сына. На удивление Дуси, молилась она по-еврейски, как научил ее Хаим и свекор. А Дуся съездила в соседнюю деревню, где была единственная в районе церковь, и там помолилась за Диму и его новых родителей.

А время продолжало идти. Пришла перестройка, и все изменилось в местечке. Все местные евреи отыскали своих родственников по всему миру. И стали потихоньку уезжать, кто в Америку, кто в Израиль, а одна семья даже в Австралию. Дуся почти каждый день сообщала Двосе об отъезжающих. И они судили, рядили об этих событиях, и однажды Дуся заметила, что неплохо было бы отыскать и Хаима родню где-нибудь в Америке. На что Двося сказала, что какая она им родня: и мужа не уберегла, и сына потеряла. И начала плакать. И Дуся больше про это не говорила. Но однажды она пришла и сказала, что ее муж прочитал в газете, что и немцы начали принимать своих. И начала уговаривать Двосю переехать в Германию:

— Всю жизнь вы здесь одна, а там своих найдете.

— Не одна я, с тобой я, — возражала ей Двося. И добавляла: — Может, Дима меня здесь найдет!

— А может, он вас в Германии будет искать? — заметила Дуся. — Если бы он здесь жил, он бы вас давно нашел. А так уже почти сорок лет прошло, а о нем ни слуху, ни духу! — и добавила: — И я к вам в гости буду приезжать.

Фантастическое предположение Дуси неожиданно разволновало Двосю. Она долго над ним думала и даже ходила ко рву, где лежали похороненные евреи, и спрашивали совета у Хаима. Наконец она решилась, и они написали письмо в посольство Германии. Через несколько месяцев Двосю пригласили для собеседования в Москву. И Дуся поехала с ней. Двося была самая старенькая в очереди в посольстве, и ее приняли сразу, и даже разрешили Дусе присутствовать при беседе.

Молодой человек Франц, сотрудник посольства, который проводил собеседование, внимательно слушал Двосину историю, не перебивал ее, лишь изредка кивал головой. Двося говорила, на удивление молодого человека, на немецком языке, который выплыл из ее памяти, правда, иногда выскакивали и еврейские слова, и она извинялась за них, а Франц говорил, что он все понимает и не надо извиняться. Когда она закончила свой рассказ, Франц несколько минут молчал, перебирая какие-то бумажки, а потом неожиданно сказал, что он, кажется, знает, где сын фрау Дагмар.

— Сыночек! Зуналэ! Lieber Sohn! — воскликнула Двося. Она попыталась приподняться на стуле, но ноги не подчинились ей, и она растерянно замерла, раскрыв руки для объятья, как будто Франц и был ее сыном.

— Успокойтесь, фрау Дагмар, — заволновался Франц. — Не волнуйтесь! Все хорошо! Когда я прочитал в письме вашу историю, я вспомнил, что год назад беседовал с одной семьей, тоже оформлявшей документы на репатриацию в Германию, и они мне рассказывали эту же историю: про вашего отца Дитриха, про его брата Отто, и даже про вас. Они говорили, что вы умерли в заключении. Был молодой человек с женой и их ребенок. И его приемный отец. Очень вежливый старичок. Он с женой воспитывал мальчика с трех лет. Жена его умерла буквально перед их приездом в посольство. Я поднял документы, сверил, и думаю, еще раз услышав эту историю уже лично от вас, что год назад я разговаривал с вашим сыном. Его, кстати, теперь зовут Даниил.

— А откуда он знал свою историю? — настороженно спросила Дуся.

— Его приемный отец работал в детдоме, куда попал мальчик после вашего ареста, — пояснил Франц, — так что он знал историю мальчика. У них с женой не было детей. И они его усыновили. Кстати, ваш сын архитектор. И жена у него красавица. И внучка у вас есть! Они все уже год как в Германии.

— Да-ни-ил! — по слогам повторила Двося. — Даниил! Хорошее имя!

— Ну вот, я же говорила, что вы в Германии найдете сына, — заметила Дуся, — а вы сомневались.

— Вот фотография вашего сына, — сказал молодой человек и протянул Двосе снимок.

Двося дрожащими руками взяла фотографию и стала гладить ее руками, что-то шепча сама себе. Дуся пыталась прислушаться к этому шепоту, но ничего не поняла. Двося молилась по-еврейски.

— Есть у меня и фотография его приемного отца, — сказал Франц. — Кстати, мэрия Нюрнберга присвоила ему почетное гражданство за спасение немецкого ребенка. Мы знаем, как это непросто было сделать в то время.

Первой фотографию приемного отца взяла Дуся.

— Культурный человек, — почему-то сделала она определение, удивив немца, который никак не понимал, как можно определить культурность по снимку.

 Двося, не выпуская фотографию сына из рук, осторожно перевела взгляд на фотографию в Дусиных руках. И замерла с широко раскрытыми глазами, несколько минут молча глядя на снимок. А потом тихо сказала:

— Это он, Дуся.

— Кто он? — не поняла Дуся.

— Тот следователь из Могилева, — шепотом сказала Двося и, растерянно посмотрев сначала на Дусю, потом на сотрудника посольства, неожиданно повторила по идиш слова своего тестя, Краснопольского раввина, когда он первый раз увидел ее на пороге своего дома: — Вос мусс их зогун, зуналэ? Вос мусс их зогун, зуналэ?! (Что я должна сказать, сыночек? Что я должна сказать, сыночек?! — идиш)

— Не знаю, — услышав ее вопрос, ответил Франц, подумав, что она спрашивает его.

А она спрашивала саму себя.

Поделиться