• 2018-2 (20)

Он взял её очень грубо, и ей это понравилось.

Настоящий мужик не сюсюкает, не заигрывает, понимая, что кокетство — это право и возможность женщины, а в его арсенале не может быть всяких ужимок и прыжков. Он просто приходит и берёт самку, у которой грудь больше, а зад шире, чем у всех прочих. Это его природное право. Так издавна повелось в животном мире. И в животном мире нету никаких конфетно-цветочных периодов, являющихся такой пошлостью, которая присуща только человеку с его, типа, духовностью и возможностью поэтического волеизъявления.

Вовик был такой человек, который даже не предполагал о существовании антропологических книжек, но особое поведение, которое сам он, впрочем, и не считал особым, диктовала ему его природа — первобытная, наглая, признающая лишь право силы и культ власти. Вместе с тем, Вовик был вполне обычный, во многом даже заурядный человек, а прочитанные им в школе классики давали возможность окружающему миру смотреть на него в целом снисходительно. Он знал, что в обществе есть такая штука, как «не убий», знал, что «в человеке всё должно быть прекрасно» и, более того, что «человек — это звучит гордо». Такие фундаментальные знания давали ему широкую возможность общения с пространством и населяющими это пространство индивидами.

Работал он в автосервисе, и здесь со своими ребятами не нужно было показывать ему, какой он умный, потому что автосервис — не место для интеллектуальных дискуссий. Работяги и без него знали, на подсознательном уровне, конечно, что в них, как в человеках, уж точно всё так прекрасно, что прекраснее некуда: и промасленные робы, и давешний перегар, и незлобивый матерок. И вообще их чувству превосходства над прочими обитателями планеты можно было только позавидовать: ещё бы! они владели сакральным ремеслом и им, как жрецам этого ремесла, прочие смертные поклонялись и приносили дары, заискивающе заглядывая в глаза. Продолжая же аттестацию Вовика, следует сказать, что он был не простой работяга, ведь уже в школе прихватывал он звёзды с небес и мастерски решал задачки по алгебре, а после школы поступил в институт и стал учиться на инженера. Родители ему, правда, ни в чём не помогали…  да и то сказать, как могут помогать люди, чей вечный и пожизненный интерес — бутылка горькой? Вот Вовик и тянулся, чтобы сбросить с себя ярмо генетического проклятия. К алкоголю относился он крайне настороженно, и товарищи по автосервису уже знали за ним такую слабость, давно перестав сбивать его с истинной дороги. Словом, человек был в целом положительный, и люди к нему искренне тянулись. Тем более что внешностью он обладал тоже положительной. Это был такой типаж человека из народа, крепкого, основательного, кряжистого и, несмотря на мрачное детство, не утратившего ни юмора, ни оптимистического взгляда на жизнь. Он смотрел вокруг весёлыми глазами, причмокивал при случае пухлыми губами, и щёки его всегда были покрыты жизнерадостным румянцем.

С Веткой он познакомился в автосервисе. Она подогнала свою «Мазду» и сказала ему удручённо: «Погромыхивает что-то…» Вовик обошёл машину кругом, постучал носком ботинка по колёсам и спросил: «А где?» — «Откуда я знаю? — ответила она. Я ж в этом вообще не разбираюсь». — «Сайлентблоки, наверное», — глубокомысленно изрёк Вовик. Она посмотрела на него с уважением и сказала: «Отчего ж нет? Очень может быть…»

Ветка была на девять лет старше его. Подруги потом частенько говорили ей: «Ты чё, мать? Совсем, что ли, не в себе? Это ж молокосос!»

Она и сама не понимала, как с ним связалась, но факт остаётся фактом: Вовик не просто стал её желанным любовником, но и фактическим мужем, отцом её второй дочки.

Паспортное имя её было — Светлана. Хорошее имя, родители хотели видеть жизнь дочки светлой и радостной, но самой ей имя не нравилось, и она представлялась всем обычно Ветой. Света — Вета… редкое имя, сразу вызывающее при знакомстве, особенно с представителями противоположного пола, дополнительный интерес и наивные расспросы. Она была начитанная девочка, обожала «Алмазный мой венец», знала, кто такой Ключик, и хотела прошуметь мимо своего будущего возлюбленного веткой, полной цветов и листьев. Поступив после школы в местный университет на французскую филологию, она в конце учёбы выскочила замуж за сокурсника, сына, между прочим, полковника МВД, который вскоре стал генералом, со всеми, как говорится, вытекающими… Но скоропалительный этот брак, основанный, может быть, более на юношеской страсти, нежели на любви, оказался непрочным и распался года через два после романтического дебюта. Веткин муж был парнем осанистым и любвеобильным, и не одна Ветка за пять лет учёбы пострадала от его цыганских глаз. К тому же парней на французской филологии было раз, два и обчёлся… только трое… и это в таком-то малиннике. У мальчиков-студентов, вчерашних школьников, глаза разбегались и, наученные французскими классиками, читанными в оригинале, они вовсе не стеснялись в применении внутри этого женского далеко не монастыря своих достоинств, в прямом и переносном значении употреблённого слова. Девки же на факультете все были как на подбор — красивые, глазастые, длинноногие. И парням, в особенности таким красавчикам, как Веткин муж, даже и усилий особых прилагать не приходилось, чтобы научить плохому ту или иную из своих сокурсниц. Потому что они сами могли кого угодно этому очень быстро научить.

На четвёртом курсе Ветка и её красавчик поженились, а на пятом, уже перед дипломом,  появилась у них дочка. Ветке было некогда, потому что пришлось между молочными бутылочками, испачканными пелёнками и подгузниками клепать в полусонном сомнамбулическом состоянии диплом. На протяжении нескольких месяцев — пока он писался — Ветку мучал сумрак сознания, да и то сказать, тема диплома способствовала тому. «Пикарескный роман в философско-эстетической концепции Ромена Гари», бесконечные вопли ребёнка, у которого то животик болел, то зубик резался, стирки, глажки, пелёнки-распашонки, да ещё и молодой муж требовал присмотра, — всё в тот период жизни смешалось, по меткому выражению классика, в доме Облонских, и Ветка совсем уж на автопилоте выписывала цитаты из Гари, занималась дочкой и пыталась соответствовать беззаботным цветущим сокурсницам, которым муж уделял, по её мнению, уж слишком пристальное внимание.

А тут ещё тесть-генерал неожиданно прорезался: сначала зажимал Ветку втихаря по дальним углам огромной квартиры, потом наладился за общим обеденным столом залезать своей потной пятернёй ей под юбку и наконец выждал момент, когда жена с сыном уехали на дачу, да и свалил невестку прямо на полу в кухне, когда она вышла из-за своего письменного стола погреть молочко для проголодавшегося ребёнка.

Хорошие перспективы сулил Ветке этот ранний брак, и наверняка сумела бы она вместе с мужем — при поддержке тестя — выстроить шикарную карьеру где-нибудь во Франции, Бельгии или Канаде, где её выученный в совершенстве французский был бы применён в полной мере, может быть, даже и на дипломатической стезе… чем чёрт не шутит? Стала бы она русской Матой Хари или великой — почему бы и нет? — переводчицей… сделала бы новые шикарные переводы Пруста или там, к примеру, Сартра… а то вот тоже хорошая возможность: стать со временем советником по культуре президента Франции… только всё это гипотетическое счастье быстро пошло прахом, потому что Ветка всмотрелась повнимательнее в мужа-ловеласа да в тестя-развратника и сказала в сердцах, адресуясь более к себе, чем к своей семье: «А не пошли бы все… сами знаете куда!»

И все пошли. Точнее, они-то как раз осталась на месте, а вот Ветка в самом деле пошла. Сначала в общагу к лимите, с которой она уже работала на стройке, баюкая в своём сердце французский язык, изученный в совершенстве, а потом на съёмную квартиру, — это уж когда она устроилась в местную «Вечернюю газету», бросив к чёртовой матери проклятую стройку. Стройка её очень не устраивала, потому что там ей приходилось ходить без маникюра и терпеть домогательства вечно небритого прораба. Да и штукатурка как предмет философского осмысления не очень-то её прельщала, но что делать? Нужно было выживать и, слава богу, мама взяла маленькую Женечку к себе в маленький соседний городок, когда Ветка пошла работать с лимитой, не то и этой работы ей бы не видать. Так хоть без маникюра, зато ребёнок накормлен, напоен и одет, а потом и в хорошие ясли устроен.

Пришлось, конечно, ей помыкаться, пока маленькая Женечка росла, но за десять лет она добилась кой-чего, покинув в своё время «Вечёрку» и устроившись в хороший глянец, позволивший ей собрать потихоньку деньги и купить квартиру да машину. В редакции была интересная работа, связанная с переводами, достойная зарплата и видные мужчины. За время пребывания в журнале Ветка пережила три необременительных романа и благополучно послала всех своих любовников — каждого по своей причине. Мужики были хорошие, с деньгами, чистые, ухоженные, но какие-то мягкотелые и бесхребетные. Не нравились Ветке их подходцы, улыбочки и вымученные комплименты. Ну, если ты мужик, так ты уж мужик! Покажи себя во всей красе! Возьми женщину в руки властно, решительно, по праву сильного! Веди её по жизни! Дари жизнь! Короче говоря, каждый из её поклонников остался при своём, а Ветка на очередном зигзаге судьбы вновь была свободна и предвкушала новые невиданные приключения.

Тут и возник на её дороге Вовик. Он ей стразу показался — грубоватый такой, но с искрою в глазах, горящих потайным огнём, — малорослый, мускулистый, крепкий, не смущался, не юлил, не отводил глаза, смотрел прямо, твёрдо, с некоторой даже наглецой и, произнося первые незначащие фразы, объясняющие сущность предстоящего ремонта, плотоядно ухмылялся. Ходил вокруг автомобиля, открывал капот, показывал, уверенно тыча грязным пальцем в сочленения деталей, потом подошёл к зашитому металлом слесарному столу и открыл шкафчик наверху, — вроде как взять нужный инструмент, — и на внутренней стороне дверцы увидела Ветка выставку голых красоток из мужских журналов. Роясь в шкафчике, Вовик на мгновенье оглянулся, даже, может быть, на полмгновенья, и Ветка поняла, что это бессознательная такая демонстрация, и открыл он шкафчик, конечно же, со смыслом, а вовсе не потому, что занадобилась ему вдруг отвёртка…

Они обменялись телефонами и потом встречались в городе, чтобы заглянуть в кино, в кафе, но Вовик, вопреки ожиданиям, не торопил события. Как опытный зверь не делает решительного, но неточного броска, так он лишь принюхивался поначалу, крадясь потихоньку к своей потенциальной жертве, прикидывал, рассчитывал, выверял, предполагая если уж прыгнуть, то наверняка.

Но тут случилось несчастье.

Ей позвонили и сообщили, что умерла мама. Ветка была в полной растерянности, в панике, сидела посреди квартиры и, тупо уставясь в одну точку, скулила, как подбитая камнем собака. Вовик позвонил случайно, и её заклинило, слова застревали у неё в горле, она выла, судорожно всхлипывая и что-то крича. Он приехал минут через пятнадцать, в заляпанном комбинезоне, с грязными руками, пахнущими бензином и машинным маслом, и она бросилась ему на шею, ухватившись за этого человечка, ставшего вдруг родным и нужным, словно за спасательный круг.

Он сосредоточился и сразу стал распоряжаться.

Они спустились во двор, сели в машину и поехали в соседний городок. Там Вовик сразу же отправился в морг, быстро получил нужные бумаги, выбил хорошее место на кладбище, съездил за продуктами, собрал поминки, словом, решил всё, что необходимо было в подобной ситуации решить. И заодно познакомился с десятилетней Женечкой. Рабочие вопросы Вовик обговорил по телефону, чтобы провести ещё девятый день, не покидая городка, так как все мамины друзья и сослуживцы жили рядом, и им не с руки было бы потом мотаться к Ветке. Вторые поминки прошли тише, спокойнее, чем первые, надрыва и слёз случилось уж поменьше, да и народу в этот раз пришло немного, так что соседским старушкам, которых подрядил на помощь Вовик, было намного легче управляться.

Ветка была не в себе, плохо соображала, и все решения принимал за неё Вовик. Она очень любила маму и теперь, когда та ушла, ей казалось, что её, Веткина вина — главная в смерти мамы. Приезжала редко, не разговаривала по душам, мало заботилась и почти не интересовалась её жизнью. Она терзала и корила себя за недостаток участия, интереса и просто дочернего внимания. Вернувшись в город, Ветка не хотела отпускать от себя Вовика, словно боялась потерять этот спасательный круг, кое-как держащий её на плаву, и думала, что стоит только ему уйти, как она тут же камнем пойдёт на дно. Женечка тоже была очень плоха, смерть бабушки, которую почитала она своей второй мамой, наотмашь ударила её, да так больно, что бедный ребёнок едва держал удар.

Вовик всё жалел Ветку, обнимал, крепко прижимал к себе, и она, чувствуя его надёжность и спокойную готовность в любой миг прийти на помощь, доверчиво укладывала голову ему на плечо и немного забывалась. Время от времени Ветка вспоминала, как маму хоронили, и снова начинала плакать, а он целовал её мокрые глаза и гладил по головке. В конце концов, поцелуи и объятия дошли до спальни.

Женечка, устав с дороги и намучавшись в переживаниях последних дней, беспокойно спала в соседней комнате…

Ветка с Вовиком легли и потушили свет. Она обняла его дрожащими руками и вдохнула терпкий запах машинного масла и бензина…

Он взял её очень грубо, и ей это понравилось.

Это была такая каменная стена, сложенная топорно, но надёжно, и за ней, за стеной, было покойно, тихо, словно в бухте, хорошо защищённой от бушующего совсем рядом шторма.

Правда, отношения с Женечкой у Вовика сразу не заладились. Она его как-то опасалась, дичилась, глядела исподлобья и не хотела быть с ним наедине. А он и не стремился к особому контакту с ней, полагая, что мужику вообще негоже перед бабами заискивать.

Он на женский пол, несмотря на свою относительную молодость, смотрел очень свысока, ибо, дескать, всем понятно, и подобные вещи не нужно даже специально разъяснять, что мужик — это всегда первый сорт. Аксиома не требует доказательств. А всё это серое бабьё, ну, местами, может быть, даже и цветное, — всё это как бы счастье — лишь дополнение к мужской картине мира. И женщина в этой картине — только функция.

Конечно, ничего подобного он не декларировал, хотя мог бы, наверное, в грубой форме всё это изложить, только не в качестве жизненного взгляда, а в качестве какой-нибудь полупьяной сентенции.

В быту было у них всё тихо и спокойно, да и ребёнок со временем привык. Переехав к Ветке, Вовик прочно обосновался у неё и чувствовал себя в чужой норе вполне хозяином. Домой, правда, он приходил только ночевать, так как днём работал, а вечером учился, но выходные они обычно проводили вместе. Брали Женечку и шли в кино, в маленький местный зоопарк, а лучше сказать, в зооуголок, однажды даже сходили в краеведческий музей, а по большей части просто гуляли центральными бульварами, обедали в кафе, покупали мороженое, словом, старались беззаботно убить время, чтобы в понедельник со свежими силами начать новую неделю. У Вовика работы было много, он считался хорошим автослесарем, и народная тропа к нему не зарастала, Ветка же в те годы стала уже замом главного, а поскольку журнал с годами приобрёл большую популярность, то и крутиться ей приходилось пуще прежнего, чтобы держать рейтинг и не ронять тиражи. Но в 98-м грянул дефолт, журнал рухнул, а вместе с журналом рухнули надежды и поломались перспективы. Машины, правда, народ ремонтировать не перестал, и Вовик, почитая себя вождём своего маленького племени, принялся с усиленным рвением добывать мамонта: в новом учебном году он перевёлся с вечернего на заочное, а после смены в освободившееся время стал халтурить, исполняя левые ремонты. Ветка лихорадочно и в некоторой даже панике искала новую работу, и эти поиски заняли у неё аж четыре месяца. Она уже не хотела идти абы куда, как на заре своей творческой карьеры, потому что по стройке вовсе не скучала, ну, а в «Вечёрке» ей, к примеру, и вообще делать было нечего, она просто выросла из городской газеты, как малыш вырастает из коротких штанишек. Была ещё реальная возможность стать преподавателем и спрягать с великовозрастными дебилами французские глаголы, но она твёрдо сказала себе, что до такой пошлости ей уж никак невозможно опуститься. И в конце концов устроилась Ветка со своим эксклюзивным дипломом и солидным резюме во французскую фирму, торговавшую пищевыми добавками, ароматизаторами и прочей вредной химией. Работка, конечно, была тоже не ахти, но зарплату положили неплохую, а шеф, природный француз из Тулузы по имени Анри, писавший на досуге сусальные местные пейзажи, слыл добрым малым, да и небольшой коллектив фирмы Ветке приглянулся.

Так всё потихоньку и наладилось, у них снова появились деньги и новые возможности. Вовик к тому же оказался обладателем не одних только умелых рук, прорезалась в нём исподволь ещё и предприимчивость. Быстро поняв, как можно поболе денег заработать, он организовал челночные поездки в Жигулёвск, где проживала дальняя его родня. И стали из соседнего Тольятти его эмиссары таскать дефицитные запчасти, позволившие ему в скором времени создать для семьи прочную финбазу.

Жизнь после дефолта постепенно входила в колею, и Ветка была по большому счёту  счастлива. Только подружки при встречах нет-нет да и скажут что-нибудь неприятное о возрасте, дескать, тебе, девка, как-никак уж три с половиной десятка набежало, а суженый твой всё ещё во вьюношах. Зависть, стало быть… понятное дело! это вы, мстительно думала она, кошёлки старые, уставшие уже от своих стремительно лысеющих мужей, будете совсем скоро примерять свою судьбу к моей… ведь вашим мужикам дай бог лет пять-семь хотя бы ещё достойно попыхтеть, а потом-то — всё! вспомните меня да моего Вовика… рассказать бы вам… но вот неудобно же про такое всем рассказывать! Что этот жеребчик молодой творит…как он умеет доставить радость женщине, как трудится на благодатной своей ниве… Ветка сидела в редакции и рассеянно разглядывала сослуживиц… вот сегодня, для примера, ночью… это его излюбленный приём! долго-долго подводит он к финалу или, правильнее сказать, к последнему моменту, потому что последний момент — это всё-таки ещё не финал, а только предисловие к иному моменту, который должен выпорхнуть из предыдущего, и так подводит, умело направляя теченье бега, распаляя, раскаляя и нарочитой грубостью своей выводя из равновесия, что уже нет возможности для вздоха, нет сил для борьбы и соответствия его напору, и это сладостное подчинение, когда ты чувствуешь власть другого человека, власть своего любимого мужчины, когда он владеет тобою безраздельно, оно — прекрасно! а главное, ты готова подчиняться, ведь это тебе в радость, и вот одной рукой он обнимает тебя сзади, а другой — сгребает твои растрепавшиеся волосы и, зажав их в горсти, как поводья, несётся неистово вперёд, словно летит по небу, сливаясь в едином порыве со своей лошадкой и безжалостно понукая её на бескрайном поле кипящей страсти!

Ветка была счастлива и до такой даже степени, что вскоре родила от Вовика. Дочка получилась хоть куда — красивая, белокожая, с огромными синими глазёнками. Женечка была счастлива оттого, что у неё появилась настоящая живая кукла Поля, за которой можно ухаживать, которую можно любить. А Ветка… Ветка просто светилась, и помолодела так, что стала выглядеть ровесницей Вовику.

Тут все подружки и заткнулись.

И это счастье длилось почти десять лет, хотя случались у них ссоры — а как без них? — и детские болезни, и много ещё всякого, без чего не обходится в своей жизни ни одна даже самая дружная семья.

Но со временем Вовик стал как-то отдаляться.

Окончив институт, он не захотел менять место работы, остался в автосервисе и всё пропадал там, монотонно двигаясь от шабашки к шабашке.

Ветка, между тем, бросила своего Анри из Тулузы, так и не ставшего Лотреком, и открыла переводческую фирму. Деньги потекли рекой. Это дало ей возможность заниматься творчеством, и она стала с удовольствием переводить Уэльбека и Соллерса.

Дважды в год Ветка с Вовиком уезжали из страны, прихватывая детей, побывали в Европе, Латинской Америке и даже в Юго-Восточной Азии.

Шли годы, и Ветка, попривыкнув к стабильности, стала как-то проще смотреть на жизнь, успокоилась, расслабилась и стала замечать в себе постепенное исчезновение всегда свойственного ей куража. Она уже не тянулась из кожи вон, чтобы добиться расположения нужных людей, не стремилась к тому, чтобы сделать больше денег, потому что ей хватало ранее заработанного, и чувство к Вовику стало у неё спокойным, полусонным, основанным на привычке и рефлексах. Будил он её только грубостью в постели, и тогда уж она ярилась.

К слову сказать, и сам Вовик сильно изменился, растерял шалопайство, стал спокойнее и степеннее, превратившись во взрослого, знающего себе цену мужика. Он по-прежнему считал себя хозяином всего, и его наивная вера в то, что он главный везде и что каждый человек этого мира обязан ему по гроб, помогала ему, как ни странно, двигаться дальше к неведомым до поры до времени высотам, завоёвывать новые пространства и новых людей. Женщин он ни в грош не ставил и, хотя был всегда обходителен и вежлив, они его инстинктивно опасались, подозревая под благообразной личиной заботливого семьянина дьявольскую сущность агрессивного самца. Веткины подруги, хоть и знали его уже сто лет, но всё-таки, как раньше, почитали долгом быть с ним настороже. Потому что знали: Вовик — такой человек, который мигом проглатывает зазевавшуюся особь. Это уж потом, позже, выяснилось, что идеальный муж всех Веткиных подруг переимел. А Ветка, через несколько лет после рождения Полинки почувствовав его охлаждение, стала пристальнее вглядываться — но не в него, а в себя — и сначала с неудовольствием, а потом со страхом увидела вдруг, что давно уже катастрофически сдаёт… и вот, стоя по утрам перед сумеречным зеркалом, она с недоумением вглядывалась в своё смятое сном лицо, в морщинки у глаз, осматривала потускневшие волосы и с жалостью следила за оплывающей линией когда-то чётко очерченного подбородка… И её живые глаза, так явно унаследованные Полей, уже не светились глубоким ультрамарином, как раньше, годы назад, а тихо угасали и смотрели в зеркальную бездну так жалобно, как смотрят на родной сельский двор глаза умирающей суки, всю жизнь охранявшей этот самый двор… 

И она кинулась в панике к диетологам, косметологам, парикмахерам, стала проводить время в салонах СПА, бассейнах и спортивных комплексах, и дошла уж до того, что начала принимать гормональные таблетки, чтобы стабилизировать расстроившийся женский цикл. Потеря цикла была для неё самым страшным событием, которого ожидала она в паническом ужасе, подогреваемом рассказами подружек-ровесниц; после этого, уверяли они, женщина начинает стремительно терять внешность, упругость кожи и вкус к жизни… Сами они давно уже сидели на таблетках и хорохорились изо всех сил, чаруя своих мужей всеми возможными и невозможными способами…Впрочем, Ветка всегда была ухоженной и стильной, не забывала о причёске, маникюре, регулярно посещала стоматолога, но в последние годы, чувствовала она, пропала у неё хватка и стремление к чему-то неизведанному, новому, авантюрному. Мужики, тем не менее, как и раньше, проявляли к ней интерес и частенько клеились в подобающих и неподобающих местах. Причём это были в подавляющем большинстве не замученные жизнью разведённые неудачники или женатые пятидесятилетние клерки, а самодостаточные, знающие цену всему на свете успешные мужики — в дорогих костюмах, при золотых запонках и сверкающих автомобилях. Иной раз Ветка позволяла себе слегка пофлиртовать с ними и быстро понимала, что интерес к ней — чисто постельный, что богатая, так сказать, душа её вовсе никого не интересует, и что творческая работа, которой она так увлечена, большинству окружающих глубоко безразлична. А уж Уэльбек да Соллерс вообще мало кому знакомы. Вовик, правда, тоже проявлял к духовному миру Ветки вполне дежурный интерес, не вникая особенно в тонкости перевода с французского и не ценя особо одухотворённую красоту Елисейских полей или берегов Сены, но на то он и родился автослесарем, пусть даже и с высшим образованием. Ветке всегда хватало его внимания, а то, что он читал только низкопробные детективы, её мало волновало. Значительно большее беспокойство в последнее время причинял ей Вовик своими неурочными отлучками из дома и поздними возвращениями с работы. Отговорки были обычно одинаковы: шабашка, срочный ремонт, важный клиент, но Ветка, как всякая женщина с тонкой настройкой, вглядываясь в раздевающегося возле вешалки мужа, неизменно подмечала в его облике что-то неуловимо порочащее его, какой-то едва заметный, мгновенно тающий под её внимательным взором туман греха, и понимала, что уже давно с Вовиком что-то не так, что он выскальзывает, вырывается из её рук… А то придёт вечером домой, и она после тяжёлого дня пытается ещё угодить ему всяким разносолом, он же, скривившись, сообщает равнодушным голосом, что не голоден, поели, дескать, с ребятами на работе колбасы… То чужой волос на одежде, то слабое дуновение неведомых духов, то глаза Вовика такие, какие бывают у него только после интимного свидания с нею, с Веткой… пристрастился к порнухе, смотрит открыто интернетские порноролики и даже не стесняется её присутствия… а она всё изощряется, всё пытается ему угодить, - вот покушай, Вовочка, вот попей, Вовочка, а я тебе то купила, а я тебе это купила, смотри, как тебе идёт… и в постели выполняет все его странные — по меньшей мере — предложения, твердя себе, что для любящих людей нету, мол, и не может быть запретов… а он, как с цепи сорвавшись, уже лупит её по щекам, предлагая поиграть в гестапо, и она, о ужас! с удовольствием выражает свою горячую готовность соответствовать его диким фантазиям, потому что ей нравятся эти дикие фантазии, она и свои ему тут же предлагает и, реализуя их, испытывает такой яркий восторг, которого никогда прежде не испытывала в жизни!

Но вот приходит день, когда она, подготовляя к стирке его рабочую одежду, находит в кармане комбинезона скомканные женские трусики, конечно, не свои, и с ужасом осознаёт наконец весь смысл происходящего в последнее время. Она стоит возле стиральной машины, держа в руках криминальные трусики, которые натуральным образом жгут ей пальцы, смотрит в зеркало, висящее над умывальником, и видит почерневшее лицо уже очень зрелой женщины, страшное, уродливое лицо, перекошенное гримасой отчаяния.

И это был их последний семейный день.

Вовик, придя вечером с работы, получил прямо на лестничной клетке свои манатки и сдержанную, но вполне недвусмысленную отповедь. Деваться ему было некуда; к родителям, окончательно превратившимся в запущенных синяков, идти никак не хотелось, друзей беспокоить он стеснялся, — подхватил клетчатую китайскую сумку со своим заботливо сложенным барахлом и, вполголоса матерясь, отправился ночевать в автосервис. И пропал, пропал для Ветки, словно его и не было, — не звонил, не являлся, ничего не пытался объяснить, просто пропал, как камень, брошенный в реку, — вот его и нету уже, камня-то, утонул мгновенно, и только круги от него ещё тяжело расходятся по водной глади… То там какая-то его вещь попадётся на глаза, то сям, — непарный носок где-нибудь под стулом, небрежно брошенное в ванной лезвие… а вот на стене их совместная фотография с детьми… и Ветка в ярости уничтожала следы его пребывания, накопленные за много-много лет, но не так просто было избавиться от них, потому что они попадались ей везде, будто бы этот чёртов кобель специально и с умыслом метил своё жизненное пространство…

Так прошло восемь месяцев, и всё это время Ветку душила ярость, странным образом смешанная с тоской. Ненависть её была так ужасна, что, вспоминая о Вовике, она сжимала кулаки и скрипела зубами. Вовик ушёл и оставил о себе странную память. Конечно, он не был идеальным мужем, но с ним было хорошо. Он умел зарабатывать деньги, умел решать проблемы, знал, как обеспечить семью всем необходимым, а избыток тестостерона формировал в нём тот уровень агрессии, который позволял результативно стоять на страже семейных интересов и ограждать свою избранницу от посторонних самцов. Правда, у его тестостерона была и оборотная, если можно так выразиться, сторона. Кто из нас, впрочем, без греха, думала Ветка, и можно ли вообще анализировать человека столь прямолинейно? При всей своей нынешней ненависти к Вовику она очень скучала по нему, хотя…  не была ли это просто телесная тоска? Ей хотелось обнимать какого-то абстрактного большого мужчину, заботливого, надёжного, хотелось смотреть ему в глаза и ощущать прикосновения его горячих рук. Она стала бояться своей ледяной постели и длинных ночей, утопающих в бессоннице одиночества. Даже дочки не спасали её; Женечка училась в институте и уже невестилась напропалую, проводя с мальчиками всё свободное время, а Полинка была поглощена школой и проблемами подросткового становления. С матерью они общались мало, от чего Ветка чувствовала себя ещё более одинокой.

Месяц шёл за месяцем, и депрессия совсем уж стала её одолевать, но она взяла себя в руки и, сев как-то в выходной за свой ноут, завела себе профайл на одном из сайтов знакомств.

Результат не заставил себя долго ждать. Претенденты посыпались как из рога изобилия. Работяг почти не было, олигархов не было вообще, и никто почему-то не предлагал ей особняков в Ницце и кимберлитовых трубок в Южной Африке. Соискатели были в основном выходцами из среднего класса, с самого дна его, или, точнее, из того придонного слоя, который, справившись в своё время с грабительскими государственными реформами, не сумел, тем не менее, подняться к мечтаемым высотам. То были инженеры, отставные военные, мелкие коммерсанты, бывшие руководители небольших предприятий, и все эти достойные люди страстно желали познакомиться с хорошо устроенной моложавой леди. Фотографию свою Ветка дала старую, почти десятилетней давности, да и возраст указала на пять лет меньше реального, поэтому желающих было много, успевай только отбиваться…

Через некоторое время появился у неё в переписке некий Георгий, показавшийся интересным и оригинальным собеседником, много и активно читавший, хорошо разбиравшийся в изобразительном искусстве, кинематографе, музыке, сам себя представлявший, между прочим, фанатом театра и обладавший, — судя по переписке, — множеством других замечательных достоинств. Был он на десять лет старше Ветки, держал в центре города небольшой магазинчик женского белья, имел хорошую квартиру с богатой библиотекой, старенькую, но иномарку, и в принципе — по современным понятиям — был упакован вполне неплохо. С женой Георгий прожил много лет, любил её, но дети выросли, и брак со временем исчерпал себя… два года назад решился на развод, а жена, имея, видимо, какие-то свои виды на дальнейшую жизнь, не стала его удерживать. Он мучительно переживал развод, но возвращаться в семью не собирался и подыскивал себе постоянную подругу. За два года было у него несколько попыток, но ни одна попытка не прижилась. А вот Ветка ему сразу понравилась, да и она к нему как-то потянулась. На первое свидание принёс он для неё букет белых хризантем. Дело было в феврале, он стоял на тротуаре под городскими курантами, и цветы бледно светились у него в руках, вбирая в себя лёгкую голубизну свежевыпавшего снега. Она подошла, блестя глазами, — разрумянившаяся на морозе, с выбившейся из-под шапки прядкой, и сердце его тревожно вздрогнуло, словно у подростка, впервые ясно осознавшего, что он влюбился… Он и в самом деле влюбился, и произошло это быстрее, чем Ветка могла предположить. Человек он был хороший, заботливый, щедрый, очень обходительный, а с Веткиными дочками общий язык нашёл сразу же, с первых дней знакомства. Георгий оказался лёгким человеком с острым умом и тонким юмором, в компаниях с ним Ветка чувствовала себя свободно и раскрепощённо, и вообще его не грех было показать даже и подругам. Правда, подруги при встречах с ним сразу начинали смотреть как-то плотоядно, строили ему глазки и всё норовили притронуться ненароком. Сколько раз Ветка наблюдала, как в общих застольях они старались сесть к нему поближе и всё прижимались невзначай то бедром, то плечом… Поэтому со временем она стала избегать совместных посиделок и старалась побольше бывать с Георгием наедине.

Они вместе ходили в театры и на выставки, до которых он тоже был большой охотник, и Ветка с удовольствием слушала его академические комментарии. Оказалось, что в прошлой жизни он был искусствоведом, писал статьи и исследования о русском авангарде, а в торговлю женскими трусиками переметнулся уже в разгаре перестройки, когда живопись и вообще искусство перестали интересовать заметавшихся в поисках пропитания сограждан. Ценил он и творческую работу Ветки и не раз говорил, что переводы её не уступают, пожалуй, даже переводам Щепкиной-Куперник. Ветке было с ним интересно; они с удовольствием обсуждали книжные новинки, по выходным совершали недалёкие вояжи, а летом, прихватив младшую Полинку, вместе поехали отдыхать на море. Георгий ощущал себя главой нечаянно обретённого семейства, а Ветке казалось, что большего ей, пожалуй, и не надо. Она с симпатией относилась к нему, но, несмотря на бурную интимную жизнь, и, казалось бы, вполне доверительное взаимодействие, держала всё-таки некую дистанцию, а он, ощущая эту прохладцу, недоумевал и досадовал. Психологический контакт был у них хороший, но не было с её стороны истинного женского тепла, настоящей нежности и трепета. Она его даже по имени не называла и всё-таки относилась к нему довольно потребительски. Он же, напротив, трясся над своей любимой Веточкой, постоянно пытался угодить ей во всём без исключения, дарил подарки, водил в рестораны, оплачивал её капризы, помогал, чем только можно и всегда появлялся по первому её зову.

Так они и жили — вроде бы вместе, но на деле каждый по себе — почти год и наконец пришёл день, когда Георгий решил окончательно определиться и понять, есть ли перспектива у их отношений. Он снова купил шикарный букет хризантем, пришёл к Ветке домой и сходу предложил ей руку и сердце. Она была ошарашена и не знала, что ответить. Спустя несколько  минут, поборов волнение, она с усмешкой, хотя и несколько смущённо сказала, что не готова пока к серьёзным решениям. Он понял это как отказ. По сути, то и был отказ. Они скованно посидели ещё немного. Полинка пыталась его теребить, предлагая какие-то подростковые развлечения, но он наскоро попил чаю и поспешно откланялся. С того вечера Ветка перестала звонить, хотя ранее на протяжении года они ежевечерне созванивались.

Она не понимала себя. Она видела, что человек рядом с ней был хороший, надёжный, вполне нормальный, но её неуловимо раздражала эта нормальность и его трепетное, нежное отношение к ней. Ей хотелось, чтобы он при всех своих достоинствах повелевал, приказывал, а за неисполнение приказов подвергал бы наказанию. Ей не хватало в нём грубости, наглости, злости, и она пеняла ему в мыслях на то, что он не понимает, как хочется ей подчиняться своему мужчине и благоговеть перед его силой.

Так отношения с Георгием быстро сошли на нет. Он ещё позвонил потом пару раз, она не звонила вообще, и вскоре он исчез из её жизни.

Может, она и хотела действительно прошуметь мимо своего возлюбленного веткой, полной цветов и листьев, да желания наши как-то не сходятся порой с реальностью, и вот — не срослось, не получилось… не хватило ей вдохновения для любви, и она, холодным умом своим понимая собственную ущербность, уже махнула безнадёжно рукой на так и несостоявшуюся любовь и на так и не состоявшееся счастье…

Но это была ещё не главная её беда.

А главная её беда заявилась как-то глубокой ночью, когда Ветка уютно сидела на кухне, попивая остывший чай и почитывая французскую книжную новинку, привезённую недавно из Парижа льстивой сослуживицей. Беда нажала кнопку звонка и долго держала её, не отпуская, а потом принялась тарабанить кулаком в дверь; Ветка, выйдя в прихожую, посмотрела в глазок и увидела пьяного в хлам Вовика. Не желая шума, она быстро впустила его, он вломился, схватил её за горло и потащил в гостиную. Там он ударил её по лицу и повалил на пол. Ветка почувствовала сильную боль и одновременно — пьянящее чувство парения и радости. Вовик уселся на неё и, разрывая одежды, принялся монотонно бубнить: «Всем дала, сучка… всем дала, сучка… я тебе покажу, как от мужа гулять…» Ударами своих мощных коленей он раздвинул ей ноги и для верности ещё раз закатил увесистую оплеуху. Ветка взвизгнула. Слёзы покатились у неё из глаз, смешиваясь с кровью из разбитого носа. Она всхлипнула и крепко обняла своего любимого мужчину, безоглядно погружаясь в терпкий запах машинного масла и бензина… Он рычал и пускал слюни, как животное… она извивалась под ним… он положил руку на её лицо, перекрыв воздух, и через мгновение она стала задыхаться… а он всё продолжал держать — крепко и надёжно — до тех пор, пока она не принялась выкручиваться, пытаясь добыть хоть толику спасительного кислорода… он уже подходил к своему пику и выл всё громче, она поспевала за ним, и невозможность дышать делала её ощущения ещё острее… острее… острее… она уже почти теряла сознание, глаза её закатились… и вдруг сгусток пламени взорвался внутри неё! тут он убрал ладонь, и она судорожно, словно рыба на песке, стала хватать перекошенным ртом пыльный воздух! яростные волны бушующего шторма обрушивались друг на друга в её голове, кровь кипела в жилах, и весь организм сотрясала блаженная конвульсия… Вовик затих… она покачивалась, оторвавшись от пола, в воздухе, окутанная сладкой дремотой, и штормовые волны, уже ласковые и спокойные, баюкали её на своей поверхности… Вовик полез горячей пятернёй вниз, покопался там, вынул руку и пришлёпнул Ветку по лицу мокрой ладонью, ещё больше размазав кровь…

В этот момент услышал он за спиной шорох и обернулся. На выходе из спальни стояла Полинка в ночной рубашке. Глаза её странно посверкивали.

Она зябко переступила с ноги на ногу и с тягучей вопросительной интонацией тихо произнесла: «Папа?..»