• 2018-1 (19)

От автора

Книга эта - всего лишь чувственный цимес*, приправленный озорством и философией, незамысловатый рассказ про логос и лоно, несколько поспешных мыслей о взаимной капитуляции, маленькой смерти и поисках точки джи.

Книга эта - блюдо для бедняков, и пусть никто из вас не пресытится.

 

 И прилепится к жене своей; и будут одна плоть.

 Бытие (гл. 2, ст. 24)

 

 

Зовут меня Адам Герц, а герц означает сердце. Но не про фамилию, пусть звучную и гордую, сейчас речь. Имя - вот в чем самый цимес.

Кто решил назвать меня так - неизвестно. Сколько я ни спрашивал, мама всегда отнекивалась, а отец нас бросил еще в ту пору, когда я не умел задавать вопросы. Бабушка Фейга, - его мама, - конечно, могла бы знать, но к тому моменту, как я научился их задавать, она уже не помнила ответы, сидела целыми днями в своей комнате и смотрела в окно.

Она жила с нами, потому что он бросил и ее тоже.

Я любил приходить к ней в комнату. Усаживался рядом, упирался локтями в подоконник, и мы смотрели в окно вместе. Там сначала падали листья, потом летел снег, - так продолжалось до тех пор, пока однажды утром она не проснулась, и мне стало не с кем смотреть в окно. Зато на похороны приехал папа. Я его не узнал, а когда, наконец, поверил, что этот красивый и совсем не к месту веселый человек и есть мой отец, постеснялся спрашивать, почему меня назвали таким смешным именем. Он пробыл недолго, уехал на следующее утро после похорон, оставив мне железную коробку с монпасье, а маме красные пятна на щеках, - они выступали всегда, когда она злилась.

Я рос. Закончил школу и поступил в Архитектурный институт. Листья за окном продолжали падать, как ни в чем не бывало.

Кроме того, у меня появилась Ева. Это произошло не сразу, но все-таки произошло. На самом деле ее звали удивительно - Аполлинария, а попросту Полинька, и имя это замечательно ей подходило. Евой она стала и оставалась только у меня внутри с самого момента нашего знакомства на втором курсе, когда мы начали рисовать обнаженную натуру. Там-то, на рисунке, все и началось.

Модели на занятиях менялись довольно часто. Однажды в классе появилась она, и оказалось, что женское тело может привести меня в восторг. Необходимо лишь одно условие: это должно быть ее тело. Если верно, что нет ничего красивей чистого листа бумаги, то в этот день я создал шедевр: лист ватмана на моем подрамнике так и остался девственно чистым, - я просто не мог оторвать от нее взгляд. Смотреть на нее было чудом. А дотрагиваться?

Я дотронулся. В перерыве, когда она, набросив на плечи шаль, и покачивая голой ногой, листала какой-то журнал, я подошел и, тронув ее за локоть, спросил:

- Вам не холодно? Хотите, я принесу вам чаю?

Конечно, вокруг раздались смешки. А она подняла на меня глаза и спросила как-то очень мягко и насмешливо, а может, мне это только показалось:

- Вас как зовут?

- Адам, - ответил я и покраснел.

- Адам? - переспросила она. - Тогда хочу.

Через минуту ее ладони, уже обхватывали большую чашку чая, которую я нахально утащил прямо из преподавательской.

- Адам… Надо же. Вот уж никогда бы не подумала.

- Не подумали чего?

- Что есть вот такие вот Адамы, - она встала, шаль с ее плеч соскользнула совершенно невероятным образом, и я увидел совсем рядом ее матовое плечо, чуть размытый, темно-розовый сосок и…

- Перерыв закончился, - она протянула мне руку. - Помогите, пожалуйста, мне снова туда взобраться. Эта тумба такая высокая.

Остаток времени я смотрел на нее, а она смотрела в окно, но как будто немного и на меня. В эти мгновения листья переставали падать, а Земля вращаться, и делалось так хорошо, как никогда раньше. Скорее всего, я понимал, что гибну, но спасаться отчего-то совсем не хотелось. Бессмысленно искать спасения от красоты, все равно настигнет.

- Вам сколько лет? - спросила она, когда небо потемнело, а я, сам не знаю, как оказался с ней рядом на зимней московской улице. На воротник ее шубки, на плечи, на ресницы ложились снежинки, и я молился про себя на каждую из них.

- Мне? - отозвался я осипшим не своим голосом. - Скоро двадцать.

- Значит, девятнадцать. А мне тоже скоро, но двадцать восемь. Это я только с виду такая, на самом деле я уже давно взрослая, - она почему-то улыбнулась. - Иногда даже очень. Вы не хотите спросить, как меня зовут?

- Нет, почему? Хочу. Как вас зовут?

- Полинька. Сокращение от Аполлинария, - так звали моего дедушку. А вы Адам. Как чудно', что у нас с вами необычные имена. Представляете, вот бы меня звали Ева.

- Если хотите, я могу вас так называть.

- Не знаю. Наверное, нет, не стоит. Имя - оно же не случайно, в нем должен быть какой-то смысл. Если меня так назвали, значит, так тому и быть. Но про себя можете называть меня Евой, если вам так хочется.

- Полинька - звучит чудесно, - отважился произнести я.

- Это звучит жалостливо. Может быть, поэтому меня все и жалеют и, между прочим, зря. На самом деле я злая, - она замолчала на секунду и добавила. - Хорошо, пусть не злая. Но не добрая, - это уж точно. Знаете, в чем разница?

- Злая, - это, когда специально. А не добрая - от жизни.

- А вы, пожалуй, умный, - она повернула голову и посмотрела мне в глаза. - Хорошо. Вы один живете или с родителями? Они не будут ругаться, если вы поздно вернетесь?

- Нет. Вот еще.

- Тогда идемте ко мне. Будет чай с пышками и варенье из туи. Вы любите варенье из туи?

 

У Полиньки была довольно большая комната в коммуналке, в двух других, поменьше, обитали Софья Марковна и рояль. О них я узнал гораздо позже, а пока что оказалось, что завтра суббота, и утром ей, Полиньке, совершенно некуда торопиться. Она сказала об этом так мимоходом и так легко, даже не сказала, а едва намекнула, что в ту же секунду я необъяснимым образом понял, где и как проведу сегодняшнюю ночь. Оставалось лишь позвонить домой и предупредить, что я остаюсь… ну хотя бы у ребят в общаге. Это действительно иногда случалось, и в этом смысле я был спокоен. Телефона я пока не заметил, но решил, что, в крайнем случае, можно будет спуститься к автомату, хотя уходить отсюда даже на несколько минут категорически не хотелось.

Полинька вошла, держа в руках поднос с пузатым чайником в цветах, чашками и вазочкой с вареньем.

- Сейчас принесу пышки, - улыбнулась она, поставив его на стол, и снова исчезла. Вернулась, впрочем, на самом деле быстро и сказала совершенно будничным тоном:

- Если захочешь позвонить домой, предупредить, телефон у нас в коридоре.

- Я как раз собирался, - у меня снова перехватило горло, но я зачем-то добавил: - Спасибо.

- А ты совсем не такой, каким поначалу кажешься. Я имею в виду, не такой робкий. Кому же ты собирался звонить, - родителям?

- Я с мамой живу. Мы с ней вдвоем.

- Это правильно, что ты за нее беспокоишься. Молодец.

Я пожал плечами.

- Так я пойду позвоню?

- Конечно. Телефон справа, на тумбочке, увидишь.

Уже взявшись за ручку двери, чтобы выйти в коридор, я обернулся и, с трудом прочистив горло, все-таки смог сказать:

- Знаешь, что? Ты красивая. Очень.

Пока я звонил, Полинька успела переодеться в длинный, сливового цвета свитер, не доходящий ей до колен. Что было под ним, оставалось для меня загадкой, и это было странно, потому что всего пару часов назад я видел ее обнаженной. Она была босиком, волосы перехвачены черной лентой. От всего от этого у меня стали путаться мысли и незамеченным это, конечно же, не осталось.

За чаем она все время мне что-то рассказывала, по-моему, смеялась, а я не мог отвести взгляд от ее коленей, и от этого она смеялась еще больше.

- Да ты меня и не слушаешь совсем. И глаза такие… Это потому, что у тебя еще никогда женщины не было, да? - в ее глазах и голосе явно улавливалось лукавство, смешинка и отчего-то умиление. Или мне это только казалось?

- Ладно, ладно, не отвечай. Мне и так подарок сегодня достался, а я, видишь, уколоть норовлю.

- Какой подарок?

- Ты подарок. Никого больше тут нет. Понимаешь, я ненавижу в выходной просыпаться одна. Будни - другое дело: торопишься, бежишь, - ни до чего. Так хоть в выходной побаловать себя. Тем более, таким, как ты.

- Я что, вещь, что ли? - не то, чтобы я обиделся, но тон Полиньки мне не понравился. - И каким это таким?

- Смирным, скорее всего, ласковым, да еще нецелованным. А на вещь ты не обижайся. Быть вещью, это иногда такое удовольствие, выше которого придумать невозможно. Ты и сам поймешь, когда вырастешь, ну и я помогу немножко, - она перестала улыбаться. - Только не влюбись в меня, слышишь, что я тогда матери твоей скажу? А то ты сегодня на рисунке так на меня смотрел, будто я и впрямь божество.

- Что в этом плохого?

- Ничего. Но лучше, если я буду для тебя ночным божеством, а днем просто Полинькой. Для тебя лучше.

- А для тебя?

- Для меня? - она подошла ко мне близко-близко, вплотную, стянула через голову свитер. - Волосы распустить? Как тебе больше нравится?

- Мне? - переспросил я, хотя губы не слушались. - Мне… Распустить.

Она потянула за ленту, тряхнула волосами. - А теперь скажи, ты уже видел меня сегодня без одежды, рисовал. И вот сейчас. Что ты чувствуешь? Какая между нами разница, - мной там и мной здесь?

- Там… Там ты была обнаженная, - голос был как будто не мой, - а здесь ты - голая…

Она вздохнула и мое лицо оказалось прижатым к ее животу.

От нее пахло молоком и зверем.

 

 

До Полиньки у меня и правда никого не было. Может быть, поэтому мне запомнилось все, до последней, самой незначительной детали, до капельки пота над ее верхней губой и крохотного пореза подмышкой.

А может быть, по совершенно другой причине, - она была настоящая.

 

Мы с солнцем изучали ее тело каждый по-своему, но вместе. Оно - просочившись сквозь щель между неплотно задернутыми занавесками и, поначалу, заплутав было в волосах, осмелело и двинулось дальше. Вслед за ним двинулся и я, приникая губами к каждой складке, каждому солнечному блику, каждой едва пролегшей тени на ее коже, не оставляя ни одного самого маломальского секрета.

- Знаешь, где у меня точка джи? - Полинька привстала на локте, чтобы не пропустить ничего из того, чем самозабвенно занимались мы со светилом.

Пришлось на секунду оторваться от ее тела, и это было невыносимо.

- Нет, - пробормотал я, - не мешай. Я как раз этим и занимаюсь. Ищу.

- Я сама тебе покажу, - она запустила руку в мою шевелюру. - У меня не точка, у меня многоточие. Они у меня везде, понимаешь? Повсюду. И это ужасно хлопотно, - тут она прижала мою голову так, что стало невозможно дышать, но это было совсем неважно, - сплошная морока.

- Тогда я расставлю их в алфавитном порядке, - каким-то чудом мне все-таки удалось от нее оторваться.

- Зачем?

- Чтобы ни одна из них не была забыта. Ведь именно этого ты хочешь?

- А я-то думала, ты неопытный.

- Так и есть, я просто схватываю на л...

Закончить фразу она мне, конечно же, не дала.

 

Потом мы завтракали, и на Полиньке совсем ничего не было. Она сидела и болтала своей ослепительно голой ногой, а солнце светило будто в последний раз. Бывают такие моменты в жизни, про которые никто и никогда, и никому, - ведь все равно не поверят.

 

- Скоро почти сутки, как мы знакомы.

- А мне кажется, год, не меньше.

- С ума сойти: всего сутки и целый год удовольствия,. Цимес, да и только.

- Цимес я люблю. Бабушка его очень вкусно готовила. Только ты еще вкуснее, Полинька, не сравнить ни с каким цимесом.

- Правда?

- Не то слово. Особенно точки джи - каждая следующая вкуснее предыдущей, а ведь и предыдущая была вкуснее некуда.

- Ты и правда подарок, Адамчик, как же я вчера тебя угадала.

- Так меня мама называет.

Она поглядела на меня как-то по-другому, - серьезней, и было еще что-то, какая-то странная поволока в ее взгляде, я так до конца и не понял.

- Хочешь, чтобы я называла тебя так или как-то еще? Ты не стесняйся, скажи…

- Все равно. Я сейчас совсем о другом думаю.

- О чем же это? - она ставит на стол чашку с кофе, закидывает руки за голову, тянется. - Ну?

- О том, что сбился со счета, запутался в этих твоих точках джи. Совсем не помню, на какой из них я остановился. Забыл и все.

- И что же теперь делать? - она произнесла это медленно и ее ноги потянулись ко мне, как реки.

- Придется начать сначала, - я опустился перед ней на колени, - а что же еще?

- Может быть, - она произнесла это едва слышно, наверное, потому, что уже закрыла глаза. - Пожалуй. Скорее всего, - да…

 

Я ушел лишь под вечер и только дома понял, что не взял у нее номер телефона. Поэтому в понедельник, сразу после занятий, я уже стоял у ее двери. Открыла Софья Марковна.

- Вам кого, молодой человек?

Под вешалкой я увидел мужские ботинки.

- Мне Полиньку. Она дома?

- Одну минуту, я сейчас посмотрю.

Полинька не выходила очень долго, а когда все-таки вышла, я ее не узнал. Волосы высоко забраны, сильно подкрашенные глаза, темно-синее, почти в пол, платье с высоким разрезом. Мне она даже не улыбнулась.

- Адам? Зачем ты здесь?

- Я… забыл взять у тебя номер телефона.

- Сейчас это неважно и не время, я занята. Я найду тебя сама. Потом. А теперь иди, хорошо?

 

Всю неделю, само собой, я только о ней и думал, но увиделись мы вновь лишь в пятницу там же, на кафедре рисунка. Полинька позировала сидя, задрапированная какой-то накидкой, похожей на штору. Она показалась мне грустной, но увидев меня, улыбнулась, помахала рукой. И снова была заснеженная улица, уже привычная мне, ее комната, и сама Полинька, - отчего-то совсем другая: тихая, покорная и ставшая от этого желанней, чем прежде. Сегодня она даже пахла по-другому, - больше молоком, чем зверем. А еще мы гораздо больше разговаривали, и это вовсе не показалось мне странным. Странным было другое: едва отдышавшись и глядя невидящими глазами в потолок, она спросила:

- Адамчик, а что такое любовь?

- Наверное, то, что у нас с тобой. Ведь так?

- Раз «наверное», значит, ты не уверен.

- Не знаю, я ведь кроме тебя никого еще не любил. Тогда скажи сама.

- Любовь, миленький, это взаимная капитуляция.

- Выходит, вся остальная жизнь, это война?

- Да, так оно и есть на самом деле. Вся жизнь война, и только иногда случаются маленькие передышки. Вот, как ты сейчас.

- Пусть передышки. Но ты меня любишь? - я повернул голову и погрузил лицо в ее волосы.

- Все-таки ты еще ужасно неопытный. Разве можно разбрасываться такими словами?

- Ты первая начала.

Она усмехнулась, это я понял по голосу.

- Я ведь абстрактно, не по-настоящему.

- А если по-настоящему?

- По-настоящему про нее нельзя, лучше всего так, как я, - Полинька повернулась, рука ее оказалась у меня на груди, и уже почти шепотом она добавила: - На цыпочках.

- Почему?

- Потому что по-настоящему бывает больно. Иногда очень.

- А ты не усложняешь? Люди встречаются и любят друг друга. Чего проще? Может, дело в тебе?

- Надо же, - она посмотрела на меня с удивлением, - как ты это сказал. Может быть, действительно, так и есть. Сколько себя помню, мне всегда и всего было мало: впечатлений, привязанностей, даже самой себя. И все время хотелось куда-то бежать. А когда я узнала мужчин, то обрадовалась, глупая, думала, что наслаждение меня наполнит и я, наконец, успокоюсь. И пробовала еще и еще, - без конца. Содрогалась, почти теряла сознание, поднималась в небо и разливалась дождем.

- Как ты красиво говоришь. Я и не думал, что ты так… И что?

- И ничего. Открывала глаза и понимала, что по-прежнему голодна, - она отвернулась.

Тогда я не понял, почему, но мне стало ее ужасно жаль. Остро, как себя в детстве. Я обнял ее, прижал к себе, снова зарылся лицом в ее волосы.

- Полинька…

- Ты очень добрый, Адамчик, а я… - она взяла мою руку, приблизила к губам и вдруг поцеловала. Почему-то захотелось плакать.

- Так вот, про наслаждение. Наслаждением, милый, наполниться невозможно, оно стремится к бесконечности, то есть, к смерти, - по другому просто не бывает. Знаешь, как французы называют оргазм? La petite morte - маленькая смерть. А мне умирать пока рано, хотя иногда хочется. Вернее, хотелось. Раньше.

- Не надо, - сказал я и покачал головой прямо ей в затылок. - Мне будет тебя не хватать.

- Мне тебя тоже. С кем еще я смогу так говорить?

Я хотел рассказать ей про бабушку, про окно и падающие листья, но вместо этого вдруг спросил:

- А с тем, другим, который в понедельник? - ну, зачем, зачем я это сказал?

Тело ее сразу заледенело, казалось, из него ушла жизнь. Я силой повернул его к себе и увидел ее серое лицо и зажмуренные глаза.

- Полинька, прости, я…

Глаза открылись и губы произнесли:

- Скажи, тебе хорошо со мной?

- Да, очень.

- Тогда запомни: когда тебе хорошо, - ни о чем не спрашивай, не пытайся узнать то, о чем тебе почему-то не сказали прямо. Это, как пропасть, - упасть легко, выбраться невозможно. Я сама расскажу тебе. Кому же еще? Ты же мой мальчик. Мой мальчик…

Она говорила это, а я покрывал поцелуями все ее тело, пока, наконец, она не прижала мою голову к своему животу - изо всех сил, как раньше. Я продолжал целовать ее снова и снова. Молча.

Я хотел, чтобы она закричала.

 

 

Я хотел бы рассказать про нее не так, - лучше, правдивей, красочней. Чтобы она дышала, улыбалась, чтобы была для вас живой. Как для меня - сейчас и тогда.

 

Тогда наступала весна, будто застывшие картинки сдвинулись с места. Снег осел, как растаявшее мороженое, а ветер запах дыней и чем-то пока еще незнакомым. И внутри, под ребрами, словно заторопились часы, застучали босыми пятками, задышали, запели. Это вернулись птицы.

 

Полинька, как оказалось, училась на филологическом и была уже на пятом курсе, - да-да, я тоже удивился, когда узнал. Ее дипломная работа была как-то связана с Апдайком, - в подробности, если по правде, я не особо вникал. Главным было другое: все в ней по-прежнему было для меня удивительным, а потому, как это часто бывает, многое, пусть даже и важное, оставалось вне меня, вне нас.

В ту весну, - нашу первую весну, - я обнаружил, что не могу, как прежде, видеть ее моделью, видеть, как ее рисуют, рассматривают, говорят о ней так, будто она не Полинька, а коринфская капитель или статуя Дорефора. Когда я видел ее, - всю до кончиков пальцев мою, - позирующей, мне делалось не сладко и тревожно, как раньше, мне делалось больно. Она перестала быть для меня обнаженной, - она оставалась голой.

 

В то субботнее утро в своем коротком бархатном халатике Полинька была божественна. Халатик был вишневый и замечательно оттенял ее белую кожу, открывая колени, которыми я любовался непрестанно. Впрочем, любовался я всем, это вошло у меня в привычку, хотя так ею и не стало. Волосы были стянуты в узел, а из глаз еще не ушла ночь, и для чего было задавать ей эти дурацкие вопросы? Не знаю, но не задать их тогда я просто не мог.

 

- Полинька, а что, если тебе поменять работу?

- Зачем, Адамчик? Тебе не нравится моя работа?

- Не знаю… Честно говоря, не очень.

- А по мне так ничего. И надо же мне на что-то жить, за квартиру платить, за еду, много еще за что. Учиться, между прочим.

- Можно ведь и другую работу поискать.

- Можно. Но я нашла эту, и она мне нравится.

- Нравится? А что раздеваться приходится, и все ребята на тебя смотрят?

- Ну и что? Я для вас модель, натурщица и только. Это здесь ты мой мальчик, а там ты, как все, смотришь на мое тело, рисуешь его. Я думала, ты должен понимать… Правда, некоторые не только смотрят и не только рисуют, но и трогают. Вот ты, например, - она засмеялась, глядя, как я покраснел. - Помнишь?

- Не знаю, что тогда на меня нашло. Увидел тебя и все.

- Что все?

- Голову потерял. Пропал.

- Вот-вот, и это тоже. Мне нравится, когда из-за меня теряют голову, - она уселась рядом на диван, положила голову мне на плечо. - И потом есть кое-что еще. Кое-что еще…

 

Столько лет прошло, а я, как сейчас, помню этот наш с ней разговор, свое нетерпение, даже обиду. Да и всю эту весну я помню, как никакую больше. Может, дело в моем тогдашнем нежном возрасте, когда почти любое событие сводит с ума. Когда, чтобы повзрослеть, и как можно быстрее, готов пожертвовать всем, даже этой самой нежностью.

А, может быть, дело было в ней. Ведь она, Полинька, разбудила во мне собственника. Разбудила зверя. Самца. И я хотел ее только для себя.

 

- И что же это - твое еще?

- Ты сейчас похож на волчонка. Такой же нетерпеливый и… - она замолчала на секунду, - пожалуй, голодный. Я расскажу, раз ты просишь, только все это зыбко и неуловимо, ну вот, как ветер за окном, - видишь?

- Еще как. Именно с ним мы переговариваемся ночами всю неделю, пока я жду пятницы. Говори же.

Она вздохнула.

- Ну, хорошо. Только знай, что я никогда никому об этом не рассказывала. Никогда. И если бы ты не спросил… Если бы не спросил - ты… Уф-ф-ф… Ладно. Дело в том, Адамчик, что мне нравится раздеваться. Нравится быть и чувствовать себя обнаженной, понимаешь? Наверное, этому есть какое-нибудь научное название, я даже точно знаю, что есть, только не хочу сухими, холодными словами о том, что у меня внутри. Мне нравится мое тело. Моя молодость. Мое тепло. Так было не всегда. Когда я была маленькой, мама часто надо мной посмеивалась и даже называла меня гадким утенком, - не со зла, но… Так вышло. Она была несчастливой, моя мама. А я была уверена, что некрасивая. Неуклюжая. Миленький, так бывает, ничего не поделаешь.

- Ты поэтому никогда ничего не рассказывала про свою семью?

- Нет, я просто об этом не думала и все. Да у меня и не было семьи в том смысле, как мы все привыкли думать. Мама у меня геолог, всю жизнь в экспедициях, - Полинька усмехнулась. - И сейчас, кстати, тоже. Мы с ней встречались раз или два в год на пару недель, не больше. Про папу, про отца… Про него ничего не знаю. Мама не рассказывала, а я никогда не спрашивала. Воспитывала меня тетка, - мамина двоюродная сестра. Вернее, не воспитывала, а так - приглядывала. Мама ей переводила за меня какие-то деньги. Женщина она была, в общем-то, неплохая, но уж больно вспыльчивая и любвеобильная. Хотя, почему была? Она и есть. Отношений мы, правда, не поддерживаем, а так…

- А почему? Если ты у нее так долго жила?

- Ох, Адамчик, - Полинька начала наматывать на палец прядку волос. Намотает - распустит, потом снова. Как всегда, когда волновалась.

- Ох, Адамчик, так вышло, что она меня однажды приревновала к своему очередному мужу. Хотя расписаны они не были, так жили.

- За что? Ты же маленькая еще была.

- Маленькая-не маленькая, а приревновала. Мне тогда двенадцать исполнилось.

- Ну и что? Что было-то?

- Было то, что он на меня смотрел, - это правда. И не просто смотрел. Подсматривал.

- А ты?

- Сначала было гадко. И еще - не знаю, как сказать… Когда в животе, в самом низу, тянет, - и больно, и хочется еще. А потом я поняла… - Полинька посмотрела на меня, и на ее лице - так мне показалось - было то самое выражение: и больно, и хочется еще. - Ты хочешь, чтобы я продолжала?

Я не ответил, но она же видела мои глаза.

- Хорошо. Я поняла: раз подсматривает, значит я ему нравлюсь. А раз нравлюсь, то почему нет?

- То есть? Почему нет - что?

- Ты меня будто наизнанку выворачиваешь. Ну, зачем?

- Надо. Я хочу понять.

- Да разве это можно понять? Разве можно понять, почему иногда внутри все так сжимается, будто шагнул с крыши вниз, будто падаешь, хотя на самом деле не разбиваешься, а взлетаешь.

- Значит, выходит, ты взлетаешь, когда за тобой подсматривают?

Знаете, что она сделала? Она улыбнулась. Не грустно, а по-настоящему, - весело.

- Выходит, да. Вон ты какой у меня, раз и диагноз поставил.

- Полинька, мне совсем не смешно. Ты скажи, тебе мужчины для этого нужны? Чтобы взлетать?

- Может быть. Наверное, да. Я ведь всю жизнь одна, и иногда бывает очень страшно. Конечно, я привыкла, но ведь ко всему привыкнуть невозможно. Ну и удовольствие тоже. Помнишь, я тебе говорила когда-то давно про бесконечность, про смерть? Помнишь? Господи, Адамчик, сколько я тебе всего лишнего порассказала. И продолжаю. Надо же, как я к тебе привыкла. Странно все это. Наверное, надо с этим что-то делать.

- Зачем? Тебе же со мной хорошо.

- Даже слишком. А то, что слишком, заканчивается гораздо быстрее.

- Ну и что? По-другому тебе ведь и задаром не нужно.

- Погоди, дай-ка я на тебя посмотрю, - она отстранилась и повернула меня к себе. - Вот так. Посиди тихо минутку. Мне надо…

Она смотрела на меня и словно ощупывала взглядом, потом стала гладить - по лицу, по волосам, по груди. Не так, как всегда, - не как женщина, не как любовница, не как жена. Хотя про жену откуда мне было знать…

- Временами у меня такое чувство, Адамчик, что ты мой ребенок, то есть часть меня. Ты почти всегда знаешь, что я скажу. Часто твои мысли звучат в моей голове, - будто я сама с собой разговариваю. Такого никогда не было. Беда в лишь в том, что это ровным счетом ничего не значит.

- Это значит для меня.

- Я знаю, миленький. И для меня тоже, но от нас ничего не зависит. Всегда одно и то же: если женщина влюбляется, ее бросают, я это уже проходила. В тебя я не влюблена, по крайней мере, пока, но я боюсь. Боюсь стать зависимой, боюсь, что, если придется, не смогу сказать тебе: «Все, больше не приходи». Понимаешь?

- Понимаю. Только ты мне никогда этого не скажешь. Потому что я не хуже того мужика, который у тебя ботинки под вешалкой оставляет. Даже лучше.

- Ты смешной. Не надо себя с ним сравнивать. Ни с кем не надо. А он ко мне уже не придет. Забудь.

- И что теперь?

- Еще не знаю. Может, ничего, а может, кто-то и появится, сейчас или позже. Новые руки, новые привычки, новый запах… Что поделать, не могу я быть одна.

- Ты не одна, у тебя есть я. А это твое «не могу»… Ты его выдумала, когда меня еще не было. Но я появился, неужели ты не видишь?

- Вижу. Я вижу, какой ты смешной. Смешной маленький мальчик, ставший мне почему-то почти родным. Иди ко мне.

 

Не целовал, нет, я просто прикасался губами к ее пальцам - одному, другому, третьему, и до какой же степени я был поглощен этим занятием…

Полинька лишь смотрела на меня снизу, из провала подушки, и ее губы чуть шевелились, словно она разговаривала сама с собой. Как вдруг я услышал:

- За что мне это? Ведь ты просто птенец и все. Просто птенец, а мне с тобой так, как не было никогда и ни с кем. Ведь это ужасно, понимаешь?

- Почему же? - я не отвлекся от ее пальцев ни на секунду. - По-моему, совсем наоборот.

- Потому что не знаю, когда, но ты меня бросишь, и это будет очень, просто нестерпимо больно. Это будет невыносимо.

- Я вовсе не собираюсь тебя бросать, поняла? - я внезапно почувствовал себя старше и мудрее ее. - Просто выбрось это из головы.

- Это невозможно, всегда есть обстоятельства, и они всегда сильнее. У меня не получится с ними справиться.

- Значит, мы справимся вместе.

- Ты не понимаешь, не понимаешь… Адамчик, миленький, может быть, еще не поздно. Давай остановимся сейчас, а? Иначе…

- Давай, - я целую ее в уголок рта. - Давай. Но сначала…

 

 

Я не знаю, любил ли я Полиньку - тогда. Я не знаю, что такое любовь - теперь. Но меня буквально разрывало от нежности к ней, И так появлялись слова, и слова стали силой.

Их были тысячи, и в каждом была нежность, которая была логос. Логос наполнял лоно, и голод отступал, - ведь лишь утоляя желание, ты обретаешь власть. Вот только, чтобы сохранить ее, приходится делать это снова и снова, бесконечно, то есть до смерти.

Да-да, с самого начала кроме нежности было что-то еще. Я, как мог, познавал ее, я стремился к власти над ней, власти абсолютной. Зачем?

Может, для того, чтобы повзрослеть, а может, это было подсознательным желанием найти ту самую, единую, дающую власть над любой женщиной, формулу, которой нет? Ведь не любил же я ее на самом деле. Да и возможно ли это в девятнадцать лет вообще? Пожар, пепел, - зачем я все это вспомнил сейчас?

Или не забывал?

 

За стеной кто-то робко трогает клавиши. Потом начинают рассыпаться гаммы, - сначала медленно, будто перебирая зерна, потом все быстрей, все решительней. У Софьи Марковны ученик. Музыка проходит сквозь стены, наполняет комнату солнцем, хотя уже давно вечер, и не просто вечер, а вечер субботы. Мне пора, но уходить, как всегда, не хочется. Я тяну время: сначала помогаю принести из кухни и расставить вымытую посуду, сложить скатерть, раздвинуть шторы на окнах. Потом начинаю кружить по комнате, ожидая, когда Полинька выйдет, наконец, из ванной. Она выходит, и я произношу заготовленную фразу:

- А ведь мы даже ни разу не поссорились. Представляешь? За все время ни разу. До меня только сейчас дошло.

- Ну и что в этом особенного? - она подходит к шкафу и, глядя в зеркало, начинает сушить полотенцем волосы. Мне страшно нравится наблюдать, как она что-то с собой делает, неважно, что: красится, причесывается, подпиливает ногти, сушит, как сейчас, волосы.

- Может, и ничего, но вообще-то, ссорятся все. Рано или поздно.

- Вот и пусть ссорятся, а мы - нет. Ты только вслушайся: ссора - сор - мусор. Жизнь и так слишком коротка, зачем тратить ее на это?

- Я и не собираюсь. Лучше я потрачу ее на тебя, но таких ассоциаций я никогда раньше не слышал.

- Это не ассоциации, а внутренний слух. Я слышу слова, - как ноты, как музыку.

- А я не знал. И что такое возможно, и потому что ты никогда об этом не говорила.

- Ты и так про меня знаешь столько, Адамчик… Больше всех других, вместе взятых.

- Этого все равно мало. А что ты слышишь еще?

- Еще? - она замирает, глядя на меня в зеркало. - Вот, когда ты наклоняешься надо мной и просто говоришь: «Полинька», я слышу…

На этом месте я беру ее за плечи.

- … поле, - жаркое и бесконечное, клевер и безумную пчелу над ним. Колосья, которым хочется лопнуть от спелости и зноя…

Мои руки поднимаются к ее шее, трогают ее, впитывают ее пульс и тепло и медленно, захватывая ткань, скользят обратно.

- Я слышу твои руки. Их я слышу лучше всего, а через них себя - такой, какой знают и делают меня только они…

 

Остаются лишь логос и лоно.

Желание и власть.

 

- Полинька…

 

Даже не помню, когда же я все-таки успел снова задернуть шторы, - не помню и все тут. Зато вот ее лицо на подушке рядом, и слова, которые она произносит, самые обычные, знакомые:

- Ты так и не дал мне высушить волосы, теперь подушка мокрая, придется сушить и ее тоже.

- Виноват не я, а этот твой внутренний слух. Зато теперь я знаю, как еще можно им пользоваться.

- Адамчик, на самом деле ты делаешь это уже давно, с тех пор, как пользуешься мной. Ну вот, теперь ты знаешь про меня и это тоже. По-моему, ты вообще знаешь про меня все, даже больше, чем я сама про себя знаю. И я до сих пор не могу понять, как это у тебя получается.

- А зачем? Просто пользуйся мной так же, как я тобой.

- Миленький мой, как же у тебя все просто. Сначала я думала, что это от молодости, а потом…

- Что? Потом - что?

- Потом поняла, что, наверное, так оно и есть на самом деле. И еще поняла, - она повернулась ко мне, прижалась всей тяжестью, - что даже, когда ты далеко, ближе тебя все равно нет. Ты помни об этом, слышишь? Сколько сможешь…

 

То, что со мной что-то происходит, мама поняла, разумеется, довольно быстро. Надо отдать ей должное, она долго ни о чем не спрашивала, хотя мои постоянные отлучки с ночевкой говорили сами за себя. Я понимал, что вопросов не избежать, а значит, и объяснения тоже. И в один прекрасный день, вернее вечер, оно состоялось.

Я рассказал про Полиньку все, что было можно и сразу, - будто не только ждал, но сам этого хотел. И про возраст, и про филологию, и про работу ее, и как с ней познакомился. И рассказывая, ловил себя на мысли, что испытываю гордость больше не от того, что у меня есть - Полинька, а от того, что она у меня - есть, и я могу говорить, как взрослый, как мужчина, - это я точно помню.

Выслушав, мама вздохнула и сказала:

- Понятно… Что же, не я первая, у кого сын вырос, не я и последняя. Только, прошу тебя, Адамчик, будь осторожен, - покачала головой и невесело улыбнулась. - Будьте осторожны оба, сложности не нужны ни тебе, ни ей. Она старше тебя, в общем-то, взрослая уже, думаю, сама понимает. Давай-ка мы с тобой чаю выпьем, что ли? Я как раз пирог испекла, как ты любишь, с вишневым вареньем.

Через несколько минут, сидя напротив с чашкой в руке и наблюдая, с какой скоростью исчезает с моей тарелки кусок пирога, она спросила:

- Лену помнишь? Сегодня тетя Шура звонила, сказала Ленка в Москву собирается, представляешь, в театральный поступать хочет.

Была эта Ленка мне какой-то чуть ли не тысячеюродной сестрой со стороны матери, к тому же родились мы с разницей всего в несколько дней. А потом оказалось, что иметь родных в Гурзуфе иногда даже полезней, чем в Москве: мы довольно часто проводили  у них лето. Не знаю, почему, но сколько себя помню, вопрос о нашей свадьбе считался решенным, вернее предрешенным. Я к этому привык и почти совсем не обращал внимания на все эти разговоры, может, поэтому не обратил и сейчас, когда мама добавила, как бы про себя:

- В театральный, значит, красивая. Ну что же, посмотрим…

 

 

Она походила на жеребенка: рыжеватая, нескладная, с большим мягким ртом и глазами, как крыжовник.

Момент ее приезда, как назло, совпал с нашей первой с Полинькой, нет, не ссорой, конечно же, не ссорой, - с размолвкой. Во мне взыграло, наконец, то ли чувство собственника, то ли гормоны, то ли и то и другое вместе, но я решил предъявить права на то, что считал не просто своим, а своим безраздельно - на нее, на Полиньку. Я искренне полагал, что это не только возможно, но и единственно верно, - приходить к ней, когда хочу, пользоваться ею, распоряжаться не только ее временем и телом, - всей ее жизнью.

Она слушала мои разглагольствования молча, правда, с первых же слов поникла и как-то обмякла, словно внутри что-то надломилось. Когда я закончил, она сказала:

- Ну вот, все, как я говорила. Так это и начинается, вернее, заканчивается. С тобой это было так долго и так по-особенному, что я почти поверила. Да нет, просто поверила и все, без почти. Мне надо подумать, Адамчик. Какое-то время мы не увидимся… Не перебивай. Скорее всего я позвоню. Ничего страшного не произошло, не думай, я в полном порядке. А теперь иди. Не надо ничего говорить, просто иди, - она погладила меня по щеке. Она меня даже поцеловала. Впервые за эти месяцы в ночь с пятницы на субботу я оказался дома.  

 

Невеста Ленка сидела напротив меня в короткой джинсовой юбке и старой неопределенного цвета футболке, постоянно спадавшей с плеч и обнажавшей то одно, то другое, так что разглядывать их я мог без всяких помех. На правом была родинка. Кожа выглядела гладкой и не белой или загоревшей, а матово-золотистой, - крымчанка. При встрече мы чмокнулись, от нее пахло морем, ветром, виноградом, - вкусно пахло.

Она прихлебывала чай и потихоньку мусолила ложечкой кусок торта, который сама же и принесла. Мама, накрыв на стол и посидев с нами всего-ничего, принялась изо всех сил зевать и, в конце концов, отправилась к себе чуть ли не в девять часов с единственной целью: оставить нас вдвоем. Настроение у меня было отвратительное, разговаривать не хотелось.

Ленка облизнула ложку,  и спросила:

- Ты что такой мрачный? Мне не рад или с девушкой своей поссорился?

- Ни то, ни другое. И я ни с кем никогда не ссорюсь, в принципе.

- Разве такое может быть?

- Представь, может. Ссориться вообще бессмысленно.

- Адамчик, за то время, что мы не виделись, ты поумнел, - ужас. Не узнать. И возмужал, вон плечи какие. Красавчик. А ведь совсем рохля был. И откуда что берется?

- Откуда-то берется.

- Ты вот не смотришь на меня, разговаривать не хочешь, а я тут, между прочим, не только, как абитуриентка, но и твоя палочка-выручалочка. Приехала спасать тебя от несчастной любви.

- Понятно. Мама с тетей Шурой уже все обсудили. Кто бы сомневался… Только учти: во-первых, я ни в каком спасении не нуждаюсь, а во-вторых…

- А во-вторых, ты сам не маленький, да? - она задумалась. - Так хочется еще кусочек, как ты думаешь? - ее рука тянется к торту, но застывает в воздухе. - Нет, нельзя, надо быть в форме, красивой надо быть. Там наверняка такие девчонки соберутся… Уберу-ка я его с глаз долой, - она ставит торт в холодильник. - Вот так. Слушай, Адамчик, как по-твоему, есть у меня шансы? Ну, хотя бы внешне? Я на самом деле боюсь ужасно, ты не представляешь, просто дрожит все внутри.

- Не знаю. Я в этом не разбираюсь. Так-то ты в общем, - я смотрю на ту самую родинку, - ничего. Думаю, сойдет.

- Сойдет? Ты говоришь, - сойдет? Кто тебя учил с девушками разговаривать? Ты что, и со своей так же? Тогда и спасать тебя нечего, она тебя сама бросит, вот увидишь.

- Уже. Так что можешь не беспокоиться. Лучше займись собой, стихи поучи или порепетируй что-нибудь, какую-нибудь сцену или что там у вас требуется.

- Ты прав, надо в самом деле позаниматься. Я, конечно, готовилась, но повторение мать учения, так кажется? Вот прямо сейчас и займусь, перед сном.

- И правильно. А я спать пойду, поздно уже, тем более у меня репетиция сегодня уже была. Генеральная, - я поднялся. - Спокойной ночи.

- Ага. Ой, Адамчик, а спать я где буду? Тетя Женя сказала, у тебя в комнате, только я же ничего не знаю, покажи мне где что и вообще. А сам-то ты где ляжешь? - она смотрела на меня совершенно невозмутимо, - почему я подумал, что у нее красивые глаза?

- Я в столовой, на диване. Ну, пойдем, покажу.

Кровать была уже постелена, - мама побеспокоилась.

- Видишь, постель тебе готова. Ночник включается здесь. Для одежды в шкафу место найдешь, вешалки тоже. Так что спокойной ночи, - обернувшись, я увидел, что футболки на ней уже нет. Затем, не сводя с меня своих крыжовничьих глаз, она медленно стянула юбку и вышагнула из нее, как из пены. Дальше я помню, только ее горячее дыхание прямо мне в шею и ее шепот:

- Ты же не стесняешься, да? Ты уже большой мальчик, и все-все умеешь.

Ее рот был так близко, что во мне вдруг проснулась злость - на нее, на Полиньку, на все на свете. Зачем? Ответ я получил тут же, но слов в нем не было совсем.

 

… Через полчаса я уже лежал на своем диване. В голове было пусто, во рту горько, будто раскусил пустой орех. Зато злость осталась одна-единственная - на самого себя.

 

 

Полинька позвонила через десять дней, в середине следующей недели и сказала:

- Адамчик, я здесь, я соскучилась. Приезжай.

Июнь был в самом начале, в самой своей нежной зелени. Улицы еще не успели запылиться, а воздух был таким свежим, густым и душистым, что можно было нарезать его ломтями и раскладывать по тарелкам. Птицы пели человечьими голосами.

Я летел. Ноги сами несли меня. Дорога казалась то бесконечной, то исчезала вовсе. Я мчался к своей Полиньке, - всего остального просто не существовало. Нет, я не забыл ни родинку на правом плече, ни глаза цвета крыжовника, ни виноградный запах, ставший за эти дни почти привычным, - все это осталось где-то в другом измерении. Я выпал из него, и оно просто перестало быть.

Дверь распахнулась, еще до того, как я поставил ногу на последнюю ступеньку.

 

- Кто это играет? - спросил я, когда в какой-то момент наш, (который по счету?), поцелуй упорхнул с губ, и окружающий мир занял свое привычное место, а я вновь обрел способность говорить. - У Софьи Марковны еще один ученик?

Это был не сон. Мне хотелось произносить эти слова, видеть эти стены, слышать эти звуки. Мне хотелось себя здесь и снова хотелось Полиньку, хотя мы оба только-только успели перевести дыхание.

- Нет, это она сама. Сегодня день рождения ее Илюши. Только в этот день она играет Шопена, - ее голос показался мне таким дико родным, что захотелось уткнуться лицом в подушку и рыдать от счастья. Допустить такое было невозможно, - и я уткнулся в Полиньку.

 

Не знаю, почему, но Софья Марковна как-то сразу прониклась к нашим отношениям, именно к нам с Полинькой вместе. Ко мне обращалась всегда одинаково «мой мальчик» и только на «вы». Жаловалась на Полиньку, что та много работает, совсем себя не жалеет и ужасно питается.

По субботам она угощала нас куриным бульоном. Постучит в дверь: тук-тук-тук-тук, ровно четыре раза и зовет: «Дети, за стол!». И ведь ни разу, ни разу не постучала невпопад.

Она, как в детстве, «играла за нас».

День рождения Илюши случался довольно часто. Сначала я удивлялся, но Полинька однажды строго сказала: «Тебе что, жалко, что ли? Если любишь, можно хоть каждый месяц день рождения отмечать или даже каждый день».

Что я мог ей возразить?

 

Сегодня была не суббота, но все равно за большим круглым столом Софья Марковна и мы. Посередине, на белой скатерти, такая же белая супница, из отверстия в крышке поднимается струйка пара. Жидкое золото, разлитое по тарелкам, глядит на нас и улыбается.

- Бульон особенно удался, просто на редкость, - глаза Софьи Марковны делаются совсем прозрачными. - А на второе сегодня цимес, любимое Илюшино блюдо, - с самого детства.

Она задумалась на секунду, улыбнулась.

- Это, милые мои, целая история. Цимес, знаете ли, всегда считался блюдом для бедняков, а мы… Папа был портной, весь наш городок обшивал, его все очень уважали, - золотые руки, но что касалось денег, - вы просто не поверите, - стеснялся. Стеснялся запрашивать цену, хотя работал на совесть, да и как по-другому? Мама весь день с нами пятью и по хозяйству, а он… Помню его то склонившимся над кроем, то за машинкой. И днем и ночью. Хотя, конечно, грех жаловаться, были люди и беднее нас. Мама, бывало, соседских деток подкармливала, и чаще всего цимесом. Вот и Илюшу моего тоже. Цвет у ее у цимеса был, - глаз не отвести, а уж вкус… Вы кушайте, дети, кушайте! Совсем я вас заболтала, - она подносит ко рту ложку с бульоном, но тут же опускает снова.

- Илюшенька был у Гольцев младший. Часто к нам приходил. Я-то на него особо внимания не обращала, мне уже тринадцать было, когда они рядом поселились, а ему всего семь, на целых шесть лет младше. Его из-за стола почти и не видно было, одни вихры, да глаза черные, а больше ничего. Я все никак понять не могла, куда он смотрит, то ли в тарелку, то ли на меня.

Бульон в тарелках остывает, а я нащупываю под столом Полинькину руку и сжимаю - крепко-крепко. Она говорит:

- А дальше, Софья Марковна? Дальше что было?

- Так и жили, пока война не началась. Про нее не буду. А взрослыми встретились мы гораздо позже и совершенно случайно, - на том самом месте, где наши с ним семьи лежат, да и вообще все. Памятника тогда еще не было, - так, яма, засыпанная землей. Пришли и увидели друг друга. Больше ведь никого не осталось, только мы с Илюшей. Он - потому что на фронте был, да бог миловал, - за всю войну ни царапины, никто верить не хотел. Но мы-то с ним знали, почему. А я… Видно, бог нас друг для друга сберег, другого объяснения у меня нет и не надо. Не надо.

- Вы не расстраивайтесь, Софья Марковна, праздник же. Зачем?

- Полинька, да я разве расстраиваюсь? Мне ведь такое счастье выпало: жива осталась и его встретила, и любила. Разве может быть больше? - она светло и вовсе не грустно улыбнулась, - А все мамин цимес волшебный. Илюша тогда первым делом как раз про него вспомнил, - про цимес. Ну, а дальше уж, слово за слово, так и признался, что любит меня с тех самых пор. А иначе так никогда бы и не узнала, что есть на свете такая любовь.

- А что, бывает другая?  - спрашиваю я.

- Кто же знает? Ее всегда и слишком много, и слишком мало. Одним словом: наваждение, - она замолкает, а на самом деле что-то шепчет совсем неслышно - не разобрать. Потом вновь поднимает на нас с Полинькой свои прозрачные глаза.

- Но и оно кончается, сердце ведь не резиновое, не может вместить больше, чем положено.

- А как же ваше сердце? - не выдерживаю я. - Вы же своего Илюшу - до сих пор…

- Мое сердце выдержит, мальчик мой, ничего ему не будет, потому что вылюблено. Илюша так его вылюбил - до донышка. У меня ведь даже фотографий его ни одной нет, потому что не нужны. Зачем они мне, если он вот, рядом, - живой. Мы с ним разговариваем, я и дотронуться до него могу…

 

Потом мы все вчетвером все-таки едим цимес, и каждый думает о своем, хотя на самом деле все об одном и том же. Я - о Полиньке и о себе. О нас.

 

- Мне хочется остаться. А еще лучше - не уходить.

Мы стоим в ее комнате и смотрим, как за окном падают листья. Листопад в июне, - эка невидаль.

Она кивает.

- Оставайся, если хочешь.

- Что значит «если хочешь»? - я поворачиваю ее к себе. - В чем дело? Почему ты так говоришь?

Полинька пожимает плечами и странно улыбается.

- «Если» подразумевает возможность выбора, Адамчик. Больше ничего.

- Я уже давно выбрал тебя. Я не понимаю... Ты же сама позвонила. Что-то изменилось?

- Может быть. Я пока не знаю.

- Хорошо. Что?

- Я и ты. Мы оба, - она опускает глаза, но тут же поднимает их на меня снова и выдыхает: - Она красивая?

Почему-то я даже не удивился. Тогда я еще не научился лгать, во всяком случае, глядя в лицо. Я молчал и, непонятно почему, чувствовал себя намного старше и даже в ответе за нее. Слов не было совсем.

- Ну вот, я поняла, - она наконец-то отвела взгляд. - Я правда все поняла. Теперь моя очередь, миленький. Ты послушай и только не перебивай, а потом, перед уходом, если захочешь, - вылюби мне сердце. До донышка, - ладно?

Небо за окном вдруг лопнуло, начался ливень.

 

 

- Я, Адамчик, виновата перед тобой. Или не виновата, но я отчего-то так чувствую, хотя не могу объяснить, почему. Вот расскажу тебе, может, тогда пойму, если еще останется в этом какой-нибудь смысл. Меня ведь всю неделю не было, вернулась только вчера, поздно вечером - одна. Ну вот, я сказала, и ты понял, правда? Ты сядь, пожалуйста. Мне трудно говорить, когда ты так… так близко.

Я отступаю от нее, натыкаюсь на стул, сажусь.

- Спасибо, - Полинька покачала головой. - Бог ты мой, как, оказывается, отвратительна иногда вежливость, - говорю прямо, как чужая.

- Ты мне не чужая.

- Конечно, нет. Но ты все равно погоди, миленький, погоди. Сначала дослушай.

И тут меня прорвало:

- Не хочу - ни слушать, ни знать. Я сам тебе могу рассказать, - я помню все, каждое твое слово. Я помню эти чертовы ботинки под вешалкой в прихожей. Ты не представляешь, как много я помню. «Ты знаешь про меня даже больше, чем я сама про себя знаю» - это ведь твои слова. И так оно и есть. Я знаю все, что мне нужно, остальное неважно, его просто нет, а значит, и объяснять нечего.

- За эти дни ты повзрослел. Для тебя это к лучшему, да и пора, а я… Мне надо было подумать.

- Подумала?

- Подумала. И я хочу, чтобы ты знал: был человек, который мне в этом помог. Не советами, а тем, что был со мной. И это был мужчина.

- Тот, который ботинки в прихожей? Когда ты сказала, что вернулась одна, - это о нем?

- Это не он, другой, но ни для меня, ни для тебя это ничего не меняет. Именно потому, что я вернулась одна. Я выбрала, Адамчик.

Она сказала это так спокойно, что мне захотелось ее ударить, но вместо этого я спросил:

- Между чем и чем?

- Между кем и кем, - она даже улыбнулась. - Я все-таки филолог. Между я и между я с тобой, - она помолчала секунду. - Мне необходимо было проверить: смогу ли я жить, как жила раньше, до тебя и без тебя. То есть я понимала, что не умру, ничего такого, но части меня все-таки не станет. Я хотела узнать, как это, - с его помощью.

- Кто он?

- Просто один человек, художник. Когда-то я ему позировала, довольно давно.

- Ты с ним… спала?

- Да. Однажды мы даже чуть не поженились. Я уехала именно с ним не случайно, Адамчик, и я на самом деле пыталась, - это не просто слова. Оказалось, - Полинька вздохнула, - ты меня слишком избаловал. И скорее всего, необратимо, вернее, непоправимо. Честно говоря, я пока не знаю, что со всем этим делать, но разберусь, так или иначе. А теперь, - она все-таки подняла на меня глаза, - иди. Или оставайся, - как хочешь.

С минуту я сидел молча. Не потому что не знал, чего я хочу в самом деле, просто сидел и смотрел, как у нее начинают дрожать губы и белеют сжатые пальцы. Надо, надо было что-то сказать, и я сказал:

- Полинька, иди сюда, мы уже и без того столько времени потеряли. Ведь вылюбливать, - это должно быть страшно долго. Особенно, если до донышка…

Назавтра я перевез к ней вещи.

 

Июнь был сумасшедший, скорее всего, потому что заразился от нас.

Софья Марковна улыбалась и почти каждый день норовила нас покормить, отказаться удавалось далеко не всегда. Учеников у нее заметно прибавилось, рояль не умолкал, что нам почему-то совсем не мешало, даже наоборот. Илюша был за нас рад.

Такого беззаботно-счастливого времени в моей жизни не было больше никогда.

 

Дома я бывал нечасто, с мамой мы, в основном, перезванивались, да и то не каждый день, - она оказалась удивительно понимающей, моя мама. Свою несостоявшуюся невесту с того самого дня я не видел ни разу, - у нее начались вступительные экзамены и, по маминым словам, дома она почти не появлялась. Я о ней не особо-то и вспоминал, лишь изредка, на самых задворках сознания, мелькал ее виноградный запах и ищущие губы. Честно говоря, я был уверен, что институт ей не светит, и совсем скоро она исчезнет из Москвы и из моей жизни. Оказалось, я ошибался.

 

Не успел я поздороваться и спросить, как дела, мама сказала:

- Сынок, а Лена-то, представляешь, поступила и как раз на актерское отделение. Я думала, у нее это несерьезно, провалится, конкурс ведь сумасшедший, а она молодец, справилась. На днях ее родители должны прилететь, я бы хотела, чтобы ты тоже пришел, все-таки родственники. Приходи, Адамчик, ладно? У нас с тобой родных много ли?

 

… За окнами исходил прохладой вечер. Мы уже довольно долго сидели за столом, выпито было изрядно, Ленка смотрела на меня, не отрываясь. Ночевать я остался дома.

Она пришла, как только все уснули, почти сразу. Взяла за руку и увела к себе, то есть ко мне в комнату. А на прощанье, еще не отлепившись от меня, прошептала:

- Теперь все изменится, все будет по-другому. Я поняла, надо выбирать таких, как ты. Даже, если таких, как ты, больше нет.

 

Через полгода, в самый разгар зимы, мы с Полинькой поженились. Шел тихий снег, и я боготворил ее всем сердцем.

В положенный срок у нас родилась Сонечка. Мы назвали ее так в память Софьи Марковны, не проснувшейся всего через неделю после нашей свадьбы. На их с Илюшей могиле два имени, четыре даты и надпись: «Всегда и навсегда».

Через год после Сонечки родился Илюша.

Мама так до конца и не приняла мой выбор, но внуки и время примирили ее и с Полинькой тоже. Ей уже очень много лет, но она все помнит и может весь день сидеть у окна, глядя на облетающие листья.

 По субботам мы собираемся за большим круглым столом - на цимес. Полинька делает его изумительно: и вкус и цвет и запах. Нашим внукам он все еще нравится, хотя и время, и они, - все уже другое. Зато Сонечка в этот день по-прежнему играет нам Шопена - да-да, на том самом рояле. Мы счастливы и, может быть, сами не понимаем насколько.

Наверное, так оно и должно быть, ведь на то оно и счастье, что понять его невозможно. Не успеешь задуматься, а оно раз и улетело, - хотя бы вместе с парой чужих ботинок в прихожей. Тем не менее я уже давно не задаюсь вопросом, как так получилось, что моя Полинька с ее жаждой, ненасытностью и стремлением к бесконечности оставалась мне не только верной женой, но и просто верной?

Не знаю. Возможно, дело в том, что я все еще не перестал удивляться ей, - до сих пор. Или в том, что так и не смог составить полный список всех ее точек джи, - задача эта оказалась для меня непосильной, и я вовсе не стыжусь в этом признаться. Сама Полинька однажды сказала об этом гораздо короче и точнее: «Логос нашел свое лоно». Вот и все. Она же у меня филолог.

 

 

- Как? Неужели это все? - спросите вы. - Но позвольте, а в чем же цимес? В чем подвох? Ведь не бывает, чтобы счастье - и без подвоха. Или бывает?

Так и быть, пожалуй, добавлю еще кое-что, но потом не жалуйтесь, - сами просили.

 

Что касается других женщин, мужчины предпочитают не болтать на эту тему, и я не исключение. Да и о чем может идти речь, если есть не просто любимая, а единственно любимая женщина, в точности, как у меня Полинька.

Тем не менее про Лену я все-таки расскажу. Она в самом деле оказалась необычайно талантлива: признание, награды - все это у нее было. Мужья тоже. Мы встречались лишь изредка, по-другому просто не могло быть. Она умерла прямо на сцене, и на памятнике высечена одна-единственная фраза: «Таких, как ты больше нет». Только мы с ней знаем, что она означает на самом деле.

Но… Что бы там ни было, я никогда не возвращался к Полиньке, потому что никогда от нее не уходил. Я вылюбливаю ее без конца, - ведь любовь не что иное, как семечко, из которого вырастает душа, а она, (как же хочется в это верить), бессмертна. И, значит, не может быть никакого «до донышка», - бесконечность не стремится к смерти, а так и остается бесконечностью, и это, - поверьте мне, - прекрасно…

Попробуйте цимес - поймете.

 

 

* - Цимес

- (в переносном смысле «то, что надо»), постное овощное рагу, деликатес и лакомство еврейской кухни.